— Ты готов?
И Дамьен ответил ему:
— Я жду.
И вот тогда, в продолжение этого внесудебного допроса, гвардейцы, желавшие добиться от убийцы более полного признания, начали пытать его.
Дамьена подвели к камину и стали калеными щипцами терзать ему икры. Но, как ни велика была боль, испытываемая преступником, он почти не издавал криков; к тому же он вскоре упал на руки истязавших его солдат, которые, будучи дворянами, вскоре пресытились этой палаческой работой.
Тем временем прибыл великий прево Франции, в полномочия которого входило проводить расследование преступлений, касающихся оскорбления величества, завладел Дамьеном и приказал препроводить его в тюрьму.
Там его подвергнул допросу г-н Леклер дю Брийе, один из заместителей великого прево.
Вот что выяснилось вследствие этого первого допроса.
Родился Дамьен в Аррасской епархии.
Вначале он был батраком, затем завербовался в какой-то провинциальный полк, но вскоре дезертировал, стал подручным повара, потом служил ливрейным лакеем в двадцати различных домах, откуда каждый раз вылетал вследствие недостаточного усердия в службе, вызванного его привычкой присутствовать на заседаниях во Дворце правосудия, где он обращал на себя внимание как горячий сторонник Парламента.
Несколько раз, когда парламентские чины подвергались ссылке, многие слышали, как он с горячностью высказывал упреки по этому поводу; особенно возбуждался он, говоря о маркизе. 3 января он сел в наемную карету, приехал в Версаль и поселился в гостинице недалеко от дворца. На другой день его видели бродящим в одиночестве и в самых безлюдных местах. 5 января он подошел непосредственно к дворцу.
В шесть часов вечера ему удалось нанести удар королю и его схватили.
После первого допроса он попросил позволения написать письмо королю. Такое позволение было преступнику дано; ему дали чернила, перо и бумагу, и он написал:
«Государь!
Я глубоко сожалею о том, что имел несчастье приблизиться к Вам; но если Вы не встанете на сторону Вашего народа, то не пройдет и нескольких лет, как Вы, господин дофин и несколько других лиц погибнете. Досадно думать, что жизнь такого доброго государя окажется в опасности вследствие чрезмерной снисходительности к духовным лицам, которым он жалует свое полное доверие, и если Вы не соблаговолите незамедлительно исправить это положение, то произойдут и другие великие беды, ибо Ваше королевство не находится в безопасности. К несчастью для Вас, Ваши сановники подали в отставку, хотя все зависит только от них, и, если Вы не проявите доброту к Вашему народу, приказав, чтобы умирающих причащали перед смертью, в чем им отказывают после заседания Парламента с Вашим участием, и дело дошло до того, что по приказу из Шатле была распродана утварь священника, причастившего умирающего и вынужденного после этого бежать, то, повторяю, Ваша жизнь не будет в безопасности. Считая свое мнение совершенно справедливым, я осмеливаюсь уведомить Вас о нем через посредство офицера, подателя сего письма, которому я полностью доверяю. Архиепископ Парижский — виновник всех смут, ибо это по его приказу запрещено причащать умирающих. Мною совершено ужасное преступление против Вашей священной особы, но то, что я осмеливаюсь принести Вам это чистосердечное признание, дает мне надежду на великодушное милосердие Вашего Величества.
Дамьен состоял в браке, у него была жена и дочь: обеих арестовали, равно как взяли под стражу его отца и брата.
После того как у убийцы вырвались слова «Пусть поберегут дофина, и пусть в течение дня он не выходит из дому!», были приняты самые тщательные меры предосторожности; к принцу поспешно явились его мать и сестры, а в его передней была выставлена охрана.
Что же касается короля, который проявил вначале столь сильное хладнокровие и первыми словами которого стало распоряжение не причинять никакого зла убийце, то он вернулся в свои покои и лег в постель.
Внезапно его охватил страх, что нож был отравлен.
Страх этот был настолько велик, что он передал свои властные полномочия дофину и принял решение исповедоваться.
Из Версаля в Париж донесся общий крик:
— Короля убили!
Тотчас же, словно сами собой, громко зазвонили колокола всех церквей, и архиепископ Парижский приказал отслужить сорокачасовые молебствия, как это принято в дни великих бедствий.
Хотя королевский хирург Ла Мартиньер во всеуслышание заявил, что ранение, полученное королем, опасности не представляет, в этом убедились, лишь когда он снял повязку и все увидели, что рана не только легкая, но и чистая.
Страхи тотчас улеглись и открылось поле для догадок.
Каковы были причины этой попытки убийства? Имел ли убийца сообщников? И, наконец, какое судебное ведомство будет заниматься его делом?
Пятнадцатого января, уже оправившись от ранения, Людовик XV разрешил последний вопрос, поручив расследовать это преступление Большой палате Парижского парламента.
Семнадцатого января убийцу увезли из Версаля. Никогда, даже из-за куда более важных арестованных, не было предпринято подобных предосторожностей; вечером, в четверть одиннадцатого, он покинул тюрьму, где его содержали.
У ворот стояли три кареты, запряженные четверкой лошадей.
В три часа утра эти три кареты въехали в Майский двор Дворца правосудия. Арестованного высадили у дверей Консьержери, поместили в подвесную койку, укрытую толстым шерстяным одеялом, перенесли в таком виде в старинную башню Монтгомери и бросили там на охапку соломы. Четыре сержанта день и ночь дежурили у его дверей, а восемь других разместились в комнате над его камерой; под ней дежурили десять французских гвардейцев, а на площади Майского двора был поставлен отряд из семидесяти французских гвардейцев, находившийся под командованием лейтенанта, младшего лейтенанта и двух знаменщиков, которых сменяли каждые двадцать четыре часа.
Кроме того, были отданы самые строгие приказы в отношении того, чтобы на всем пути Дамьена в Консьержери никто не оказался у него на дороге; запрещено было даже вставать у дверей и окон, чтобы поглядеть на него, и имелся приказ стрелять в тех, кто нарушил бы этот запрет.
Суд над Дамьеном, как и суд над Равальяком, был мрачным и таинственным. Два этих человека были одной закалки.
Твердый телом, твердый душой, Дамьен, подобно Равальяку, не сделал никаких разоблачений, которые, если бы он сделал их, бросили бы тень на столь высоких особ, что эти разоблачения держали бы в секрете, равно как и те, каких так и не добились от Равальяка.
Подобно Равальяку, Дамьен был приговорен к казни, полагающейся цареубийцам.
Двадцать восьмого марта 1757 года, в три часа пополудни, за ним пришли в тюрьму, дабы препроводить его на Гревскую площадь. Были приняты все меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать беспорядкам и позволить казни пройти весь тот страшный путь, какой ей был предписан.
Около пяти часов дня Дамьена возвели на эшафот, где его раздел палач; какое-то время у него была возможность рассмотреть свои члены, которые были покалечены пыткой и вот-вот должны были оказаться разорванными в ходе четвертования. Все удивились спокойствию, с каким он осматривал свое тело, и твердости его взгляда, когда он перевел глаза с себя на окружавшую эшафот толпу.
Эшафот возвышался на пять футов над землей и имел в ширину футов восемь-девять.
Дамьен был привязан к помосту сначала веревками, а затем железными цепями, переброшенными через его руки и бедра.
Рука, которая нанесла удар, должна была быть наказана первой. Ему стали жечь ее над жаровней, в которой горела сера; в ту минуту, когда огонь вспыхнул, он испустил страшный вопль, но тут же смолк. Едва эта первая боль прошла, он стал наблюдать за тем, как ему сжигают руку, без гнева, без проклятий и даже без жалоб.
Когда рука была сожжена, приступили к пытке клещами; железными щипцами, этим жутким орудием пытки, ему вырывали куски мяса из рук, груди и бедер; затем во все те места, где зияли кровавые раны, стали лить расплавленный свинец, кипящее масло и горящую смолу.
При каждом новом увечье, при каждом новом ожоге он испускал крик, а затем смолкал.
Но все это было лишь предварением казни.
Когда эти пытки закончились, Дамьена положили на небольшую деревянную раму, которая находилась на высоте постромок лошадей и была достаточно узкой и короткой для того, чтобы его ступни и кисти рук выступали за нее.
И вот тогда толпа смогла насладиться отвратительным и неожиданным зрелищем; как ни сильны были лошади, мышцы и сухожилия человеческого организма в течение целого часа боролись с ними: подстегиваемые кнутом, лошади трижды бросались вперед, и Дамьен трижды притягивал их обратно. В конце концов палач перерубил ударом топора главные мышцы; после этого оторвалась сначала одна нога, затем другая, потом рука; однако Дамьен был все еще жив, и лишь когда оторвалась вторая рука, этот безобразный обрубок человеческого тела согласился, наконец, умереть.
Он умер, унеся свою тайну в могилу, как это сделал некогда Равальяк и как это предстояло сделать Лувелю. И потому в пособничестве убийце стали обвинять янсенистов, иезуитов, парламенты, архиепископа Парижского и даже самого дофина.
Вслед за этой казнью король отправил одну приказную грамоту г-ну д’Аржансону, военному министру, а другую — г-ну де Машо, военно-морскому министру.
Письмо г-ну д’Аржансону было составлено в следующих выражениях:
«Уменя нет более нужды в Вашей службе; я приказываю Вам прислать мне прошение об отставке с должности государственного секретаря по военным делам и всех прочих связанных с ней постов.
После чего Вам следует удалиться в Ваше поместье Лез-Орм».
А вот письмо г-ну де Машо:
«Нынешние обстоятельства вынуждают меня просить Вас вернуть государственную печать и подать прошение об отставке с должности государственного секретаря по делам военно-морского флота. Будьте по-прежнему уверены в моем покровительстве и в моем уважении к Вам. Если у Вас есть желание просить меня о милостях для Ваших детей, Вы можете сделать это в любое время. Вам надлежит оставатьс