Через полуоткрытую дверь Людовик XV следил за тем, как протекали и усиливались предсмертные муки дофина, отражавшиеся на его лице. Он распорядился о погребальном кортеже, и, поскольку все это происходило в Фонтенбло и час смерти принца должен был стать также и часом отъезда двора, он предупредил придворных, чтобы они были готовы к возвращению в Версаль на другой день или через день.
Лежа на своей постели, несчастный принц видел все это: узлы, которые бросали через окна, дорожные сундуки, которые выносили через двери комнат; он видел, как нагружали кареты, как посылали за лошадьми.
— Ах, любезный Ла Брёйль, — печально сказал принц своему врачу, — мне следует поторопиться умереть; ведь по правде сказать, я прекрасно понимаю, что этой задержкой вывожу из терпения всех!
То ли испытывая усталость, то ли уже ощущая признаки болезни, от которой ей вскоре предстояло умереть, принцесса, изнуренная лихорадкой, должна была удалиться к себе, и произошло это в ночь, предшествовавшую кончине дофина; но он и во время своих предсмертных мук думал о ней и посылал спрашивать, как она себя чувствует.
Дважды он принимал предсмертное причащение; для его столь набожного сердца это служило утешением и почти облегчением.
— Как только мои родные уйдут отсюда, вы станете читать надо мной отходные молитвы, не так ли? — спросил он своего духовника.
— Нет, — ответил ему священник, — еще не время, и вы, ваше королевское высочество, находитесь не в таком опасном положении, как полагаете.
— Это не столь важно! Все равно читайте их, — настаивал умирающий, — эти молитвы так прекрасны; они всегда глубоко трогали меня, даже в те времена, когда я не имел в них такой нужды, как сегодня.
Только за два часа до смерти дофин лишился сознания. До этого времени он утешал окружавших его, говоря:
— Я не очень страдаю; это невероятно, как легко умирать!
И он не лгал: он умер легко, как и должен умереть праведник; произошло это 20 декабря 1765 года.
Тем не менее король оказался чувствительнее к этой потере, чем можно было полагать. Через несколько минут после того, как скончался его сын, в комнату короля привели его внука и доложили:
— Господин дофин!
— Бедная Франция! — воскликнул Людовик XV. — Пятидесятипятилетний король и одиннадцатилетний дофин!
Почти в это же самое время, заливаясь слезами, в комнату Людовика XV в свой черед вошла вдова принца и, бросившись к ногам короля, стала просить его быть для нее, бедной чужестранки, отцом и покровителем. Она желала сама воспитывать своих детей, получить звание главной надзирательницы над их образованием, сохранить свое положение при дворе и как можно более приблизиться к особе короля.
Бедная женщина заботилась о будущем, в то время как все ее будущее заключалось в том, что вскоре ей предстояло занять место в гробнице своего супруга! Король немедленно уехал в Шуази, где он провел целую неделю, уклонившись от выполнения траурного этикета.
Между тем народ пребывал в отчаянии от смерти дофина, воспринимая ее как великое несчастье. Прохожие останавливались на Новом мосту, преклоняли колени перед статуей Генриха IV и молились. Казалось, что траур, который надели вдова и сироты, покрыл всю Францию.
Останки дофина отвезли в Санс, где они покоятся в подземелье кафедрального собора. Лишь его сердце было доставлено в Сен-Дени.
Король пообещал дофине все, что она у него просила; однако министерству Шуазёля нисколько не хотелось, чтобы вдова настолько сблизилась с королем и, возможно, овладела его умом. По рождению эта принцесса была саксонкой и, как все немецкие принцессы, получила превосходное воспитание. Она говорила на всех языках, даже на латинском. В случае смерти короля Людовика XV она, естественно, было бы призвана на регентство; но Саксонский дом был досконально осведомлен об интересах союза германских государств, одним из членов которого он являлся. Саксонский дом знал лучше, чем любой другой владетельный дом, сколько Франция потеряла из-за своего альянса с Австрией. И потому было важно воспрепятствовать дофине, которая, как мы сказали, была из Саксонского дома, войти в слишком близкие отношения с королем.
Для начала, чтобы создать помеху этим близким отношениям, Габриель, архитектор г-на де Шуазёля, заявил, что покои, которые просила для себя дофина и которые находились возле покоев короля, непригодны для жилья. Король решил удостовериться в этом лично, и ему действительно показали балки, выглядевшие настолько непрочными, что вместо той квартиры, какую она просила, он предоставил ей все малые покои.
Спустя некоторое время дофина попросила предоставить должность для одного любимца своего покойного мужа; однако герцог де Шуазёль, желавший, чтобы все милости проистекали от него и прежде всего старавшийся не допускать к должностям тех, кому покровительствовала дофина, уговорил короля обнародовать и скрепить своей подписью решение о том, что впредь все вновь создаваемые должности надо будет покупать.
В то время финансами управлял Лаверди, ставленник г-на де Шуазёля. Он оценил эту должность в сто пятьдесят тысяч ливров, чтобы тот, за кого просила дофина, человек бедный, неспособен был ее купить. Однако дофина добилась от короля обещания предоставить это место бесплатно, что еще более усилило ненависть к ней г-на де Шуазёля. Поэтому министр употребил все возможные средства для того, чтобы король взял назад данное им слово; но, против своего обыкновения, король сдержал его.
Мы говорим «против своего обыкновения», ибо Людовик XV редко исполнял свои обещания, коль скоро эти обещания вызывали какие-нибудь возражения со стороны министра или даже канцелярских служащих.
Приведем пару примеров.
В труппе Французской комедии состоял очень заслуженный актер по имени Арман, так часто забавлявший короля своей игрой, что однажды вечером, после спектакля, встретив его в Шуази на своем пути, король сказал ему:
— Арман, я назначаю тебе пенсион в сто пистолей.
Актер поклонился и в восторге вернулся к себе домой.
Разбираясь в театральных постановках лучше, чем в постановке дела в канцеляриях, Арман полагал, что одного слова короля будет достаточно, чтобы получить в королевском казначействе обещанные ему деньги. И потому, по прошествии года, он явился туда с распиской в руке. Будучи знаком со всеми чиновниками, он был превосходно принят ими; однако они заявили ему, что получить денег он не может, поскольку не включен в платежную ведомость. Удивившись такому затруднению, Арман отправился к герцогу д'Омону, в присутствии которого король оказал актеру эту милость, и рассказал ему о том, что с ним случилось.
Первый дворянин королевских покоев выслушал его, сохраняя важность, а затем, когда он кончил, заявил ему:
— Да вы наглец!
— Почему это наглец, монсеньор?! — вскричал Арман.
— Да, сударь; знайте, что лишь я, исполняя должность первого дворянина королевских покоев, вправе назначить вам пенсион, а то, что вам сказал король, это пустые слова!
Арман поклонился, вышел и помчался к своим товарищам, чтобы попросить у них совета. Товарищи посоветовали Арману сделать так, чтобы короля уведомили о том, что случилось с актером. Арман последовал их наказу, и Людовик XV узнал о том, что произошло.
— Ах, Боже мой, бедный малый! — сказал король. — Все это чистая правда: ну да, я назначил ему пенсион, но более это меня не касается; пусть он договаривается с д'Омоном.
После этого ответа Арман прекрасно понял, что ему следует проститься со своим пенсионом в сотню пистолей. И действительно, на протяжении нескольких лет все оставалось в прежнем положении, и лишь благодаря посредничеству мадемуазель Клерон, которая, даровав первому дворянину королевских покоев свое высшее благоволение, потребовала утвердить данное королем слово, бедный Арман увидел свое имя внесенным в благословенный список королевских милостей, или, лучше сказать, в список милостей герцога д'Омона.
Король имел несколько камердинеров-часовщиков, и было заведено, что старшина этих слуг получал пенсион в шестьсот ливров.
Когда этот человек умер, Людовик XV сказал Пельтье, сделавшемуся старшим между камердинерами-часовщиками:
— Любезный Пельтье, теперь вы будете получать пенсион.
Пельтье, зная все обычаи двора и наученный примером Армана, история которого наделала много шуму, не стал полагаться на слова Людовика XV и отправился к своему начальнику, первому дворянину королевских покоев, просить его согласия на пенсион, который уже был назначен королем. Первый дворянин королевских покоев велел написать об этом министру, г-ну д'Амело, и тот ответил, что он представит это прошение королю и прикажет подготовить соответствующую бумагу.
Пельтье имел на своей стороне министра, короля и первого дворянина королевских покоев; располагая такой тройной опорой, он полагал, что ему надо лишь протянуть руку, чтобы получить свой пенсион.
Но Пельтье ошибся: он забыл заручиться поддержкой еще одной могущественной особы; этой могущественной особой являлся г-н Лешевен, старший служащий канцелярии королевского двора, и бумага так и не была подготовлена. Проходит год, а бедный Пельтье не получил еще ни одного экю из этих шестисот ливров. Он снова идет к первому дворянину королевских покоев, который снова пишет министру, но министр не осмеливается противоречить своему старшему служащему, имея, несомненно, причины поступать с ним осторожно. Дело длится еще год, после чего Пельтье смиряется и заканчивает тем, с чего ему следовало начать, то есть наносит визит старшему служащему. Расстроганный этим поступком, Лешевен читает Пельтье нотацию по поводу иерархии власти и в конце концов, спустя двадцать семь месяцев после обещания, данного королем, подготавливает нужную бумагу.
Буакайо, хирург королевской армии, представляет его величеству докладную записку, где просит выплатить определенную сумму, которую ему давно и по закону должна казна. Король, удивленный тем, что эта сумма все еще не выплачена, собственноручно пишет внизу этой записки: