Архиепископ Парижский предоставил г-ну де Ришелье говорить, ибо, хотя в глубине души он придерживался того же мнения, ему надо было делать вид, что его убеждают. По счастью, к маршалу присоединились герцог д'Омон, принцесса Аделаида и епископ Санлисский, давшие прелату оружие против самого себя. Он сделал вид, что уступает, обещал ничего не говорить, отправился к королю и действительно не сказал ему ни слова об исповеди; это доставило августейшему больному такое удовольствие, что он тотчас велел позвать г-жу дю Барри и целовал ее прекрасные руки, плача от радости.
На другой день, 2 мая, король чувствовал себя немного лучше; вместо Ла Мартиньера, его постоянного медика, г-жа дю Барри прислала ему двух своих врачей — Лорри и Бордё. Обоим докторам было прежде всего велено скрыть от короля природу его болезни, умолчать о положении, в котором он оказался, и самое главное — избавить от мысли, будто он болен настолько, что ему необходимо обратиться к священникам.
Это улучшение в состоянии короля позволило графине на мгновение свободно вздохнуть и вернуться к обычному злословию и привычным шуткам; но в ту самую минуту, когда своим воодушевлением и остроумием ей удалось заставить больного улыбнуться, Ла Мартиньер, которому не был запрещен доступ к королю, появился на пороге; оскорбленный предпочтением, которое было оказано Лорри и Бордё, он подошел прямо к королю, пощупал его пульс и покачал головой. Король не мешал ему, со страхом глядя на него; страх этот еще больше увеличился, когда он увидел обескураживающий знак, сделанный Ла Мартиньером.
— Ну что, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Ну что, государь, если мои коллеги не сказали вам, что случай тяжелейший, то они либо ослы, либо лжецы.
— Что у меня, по-твоему, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Черт побери, государь! Это нетрудно увидеть: у вашего величества оспа.
— И ты говоришь, что у тебя нет надежды, друг мой?
— Я не говорю этого, государь: врач никогда не теряет надежды. Я говорю лишь, что если вы, ваше величество, христианнейший король не только по имени, то вам следует подумать.
— Хорошо, — промолвил король.
Затем, подозвав г-жу дю Барри, он сказал:
— Вы слышали, душенька? У меня оспа, а это болезнь из самых опасных, во-первых, из-за моего возраста, а во-вторых, из-за других моих недугов. Ла Мартиньер только что напомнил мне, что я христианнейший король и старший сын Церкви; душенька, возможно, нам придется расстаться. Я хочу предотвратить сцену, подобную той, что была в Меце. Сообщите герцогу д'Эгийону то, что я вам сказал, и пусть он условится с вами, как нам расстаться без огласки, если моя болезнь усилится.
В то время как король говорил это, вся партия герцога де Шуазёля начала громко роптать, обвиняя архиепископа в угодничестве и говоря, что он, дабы не потревожить г-жу дю Барри, готов дать королю умереть без причастия.
Эти обвинения дошли до слуха г-на де Бомона, и он, чтобы заставить их стихнуть, решил обосноваться в Версале, в обители конгрегации лазаристов; это позволило бы ему обмануть общественное мнение и использовать благоприятный момент для совершения религиозных церемоний, чтобы пожертвовать г-жой дю Барри лишь в том случае, если состояние короля станет совсем безнадежным.
Третьего мая архиепископ возвратился в Версаль. Приехав туда, он стал ждать.
Тем временем вокруг короля происходили постыдные сцены.
Кардинал де Ла Рош-Эмон держался того же мнения, что и архиепископ Парижский, и хотел, чтобы все совершилось без шума. Но иначе обстояло дело с епископом Каркасонским, который усердствовал, воспроизводя сцены, происходившие в Меце, и громко требуя, чтобы короля причастили, чтобы наложница была изгнана, чтобы каноны Церкви были соблюдены и чтобы король подал пример раскаяния Европе и христианской Франции, которые он соблазнял дурным примером.
— Да по какому праву вы мне даете советы? — воскликнул выведенный из терпения г-н де Ла Рош-Эмон.
Епископ снял с шеи пастырский крест и поднес его чуть ли не к носу прелата.
— По праву, который дает мне этот крест, — сказал он. — Научитесь, монсеньор, уважать это право и не дайте своему королю умереть, не получив причастия Церкви, считающей его своим старшим сыном.
Все это происходило на глазах герцога д'Эгийона. Ему стало понятно, какой скандал вызовет подобная дискуссия, если она разразится публично.
И он пошел к королю.
— Ну что, герцог, — спросил его король, — исполнили вы мои повеления?
— Относительно госпожи дю Барри, государь?
— Да.
— Я хотел подождать, пока ваше величество повторит их. Я никогда не стану проявлять поспешность, разлучая короля с теми, кто его любит.
— Благодарю, герцог; но это необходимо. Зайдите за бедной графиней и без всякого шума отвезите ее в ваш загородный дом в Рюэле; я буду признателен госпоже д'Эгийон за заботы о ней.
Несмотря на этот вполне определенный приказ, г-н д'Эгийон вовсе не хотел пока что ускорять отъезд фаворитки и спрятал ее во дворце, объявив, что она уедет на следующий день. Это сообщение заставило немного утихнуть требования священников.
Впрочем, герцог д'Эгийон правильно поступил, оставив г-жу дю Барри в Версале, ибо 4 мая король вновь потребовал ее к себе, и чрезвычайно настойчиво, и тогда герцогу пришлось сознаться, что она еще здесь.
— Так позовите ее, позовите! — вскричал король.
И г-жа дю Барри вернулась в последний раз; в последний раз гниющие губы умирающего коснулись ее розовых уст, а его рука, покрытая гнойничками, скользнула в ее руку.
— Ах, графиня, графиня! — воскликнул король. — Как жаль мне терять эту трогательную красоту! Но нам следует расстаться; уезжайте, графиня, уезжайте!
Графиня уехала вся в слезах. Бедная женщина, которая была доброй, легкомысленной, приветливой, покладистой, любила Людовика XV так, как любят отца.
Госпожа д’Эгийон усадила ее в карету вместе с мадемуазель дю Барри-старшей и увезла в Рюэль, чтобы там ожидать развязки.
Но стоило карете выехать за пределы последнего двора, как король снова потребовал к себе графиню.
— Она отбыла, — ответили ему.
— Отбыла? — повторил король. — Значит, настал и мой черед отбыть. Прикажите молиться мощам святой Женевьевы.
Господин де Ла Врийер тотчас же написал Парламенту, имевшему право в подобных случаях дать приказ отпереть или запереть древнюю святыню.
Дни 5-го и 6 мая прошли без разговоров об исповеди, о предсмертном причастии и о последнем миропомазании. Версальский кюре явился было с целью подготовить короля к этой благочестивой церемонии, но встретил герцога де Фронсака, который дал ему честное слово дворянина выбросить его в окно, если он скажет об этом хоть слово.
— Если я не разобьюсь насмерть при падении, — ответил кюре, — то вернусь через дверь, ибо это мое право.
Но 7 мая, в три часа утра, сам король настоятельно потребовал позвать аббата Моду, бедного священника, чуждого интригам, добродушного служителя Церкви, которого дали ему в исповедники и который к тому же был слеп.
Исповедь короля продолжалась семнадцать минут.
Когда она окончилась, герцоги де Ла Врийер и д’Эгийон хотели отсрочить предсмертное причастие, но Ла Мартиньер, испытывавший особую вражду к г-же дю Барри, которая подослала королю Лорри и Бордё, сказал, подойдя к нему:
— Государь, я видел ваше величество в весьма трудных обстоятельствах, но никогда не восхищался вами так, как сегодня; если вы мне верите, вы немедля закончите то, что так хорошо начали.
После этого король приказал снова позвать аббата Моду, и тот дал ему отпущение грехов.
Что же касается шумного возмездия, которое должно было торжественно уничтожить г-жу дю Барри, то о нем речь не шла. Великий раздаватель милостыни и архиепископ совместно составили следующую формулу, оглашенную во время соборования:
«Хотя король должен давать отчет в своем поведении одному только Господу, он заявляет, что раскаивается в соблазне, коему подверг своих подданных, и желает отныне жить лишь ради поддержания веры и ради счастья своих народов».
Королевская семья — к ней прибавилась принцесса Луиза, вышедшая из своего монастыря, чтобы ухаживать за отцом, — встретила Святые Дары внизу лестницы.
Король принял предсмертное причастие.
После этого, обратившись к епископу Санлисскому, он произнес:
— Посмотрите, не пристала ли, к нечастью, гостия к гною из моей сыпи.
Он открыл рот, и епископ успокоил его, сказав, что гостия проглочена.
В то время как король принимал Святые Дары, дофин, которого, поскольку он еще не переболел оспой, держали вдали от короля, написал аббату Терре следующее письмо:
«Господин генеральный контролер!
Прошу Вас дать распоряжение раздать двести тысяч ливров беднякам парижских приходов, дабы они молились за короля. Если Вы находите эту сумму чрезмерной, то вычтите ее из содержания госпожи дофины и моего.
В течение 7-го и 8 мая болезнь усилилась; король чувствовал, что его тело буквально распадается на куски. Покинутый придворными, которые не решались оставаться подле этого живого трупа, он не имел теперь других сиделок, кроме трех своих дочерей, не покидавших его ни на минуту.
Король был объят ужасом; в этом ужасном разложении, охватившем все его тело, он видел прямую кару Неба; в его глазах та невидимая рука, что метила его черными пятнами, была десницей Божьей. В бреду, тем более страшном, что вызван он был не лихорадкой, а мыслью, король видел языки пламени, видел огненную пропасть и звал своего исповедника, бедного слепого священника, последнего своего заступника, чтобы тот протянул руку с распятием между ним и огненным озером. И тогда он сам брал святую воду, сам откидывал простыни и покрывала, сам со стонами ужаса обливал святой водой все свое тело; потом просил дать ему распятие, сжимал его обеими руками и пылко целовал, восклицая: