Это было все, чего смог добиться от нее герцог.
Тогда он возложил свои надежды на маркизу де Рошшуар; она происходила из рода Мортемаров, то есть была красива и остроумна; но, несмотря на свое остроумие и свою красоту, маркиза потерпела неудачу.
Тем временем король становился все более грустным и его одолевала все большая скука.
У герцога оставалась надежда на городские празднества.
Эти чисто буржуазные празднества, которые устраивал город Париж, были совершенно новыми для короля, привыкшего лишь к придворным увеселениям. Старшины ремесленных цехов объединяли усилия и возводили бальные залы то в одном месте, то в другом: сегодня на Вандомской площади, завтра на площади Побед. Каждый вносил свою долю: плотники строили зал, обивщики мебели его обставляли, продавцы фарфора приносили туда самые красивые вазы, торговцы цветами превращали его в сады Исфахана или Багдада. Таким образом, благодаря объединению различных ремесел, удавалось создать роскошь, недостижимую даже для тех, кто обладал огромными королевскими богатствами. Среди этих цветов виноторговцы устраивали фонтаны, из которых текли шампанское и бордо; лимонадчики зажигали чаши с пуншем; мороженщики воздвигли целые Альпы с белоснежным основанием и острыми пиками того розового оттенка, который заходящее солнце разливает по горным вершинам: короче, эти празднества были каким-то чудом!
Но что особенно развлекало короля, так это непринужденная веселость горожанок, которые вначале робели, но вскоре, ободренные комплиментом, шуткой или улыбкой, танцевали аллеманду и англез с веселостью и увлечением, каких он никогда не видел ни в Версале, ни в Трианоне, ни в Шуази.
А главное, среди всего этого должно было внезапно появиться то, чего ждало его опустошенное сердце: новая любовь.
На этот раз бал-маскарад происходил на Гревской площади. С некоторого времени все в Париже делалось на восточный лад, причем на восточный лад так, как это понимали в царствование Людовика XV; Галлан переводил «Тысячу и одну ночь», Монтескьё писал «Персидские письма», Вольтер ставил на сцене «Заиру», и потому на этом балу было множество гурий, множество султанш, множество баядерок. Внезапно король увидел, что среди всех этих масок в нарядах из золотой и серебряной парчи к нему приближается скромная Диана-охотница с луком в руке и с колчаном за плечами, являя взору округлую и белоснежную руку, изящную ножку и достойную богини кисть. Прекрасная Диана была в маске, однако по флюидам, которые она распространяла вокруг себя, король догадался, что это не иностранка. Она заговорила, явив взору свои жемчужные зубки, и сквозь эти зубки так и посыпались тонкие шутки, исполненные утонченного кокетства и остроумной лести. Она еще не сняла маски, а король уже был без ума от нее; когда же она открыла свое лицо, дело стало еще хуже, поскольку в прекрасной Диане-охотнице он узнал нимфу из Сенарского леса, которая являлась ему то несущейся верхом на лошади, то полулежащей в одной из тех перламутровых раковин, какие на полотнах Буше служили колесницами для его Венер и Амфитрит; короче, он узнал в ней прекрасную г-жу д'Этьоль, из-за которой однажды вечером несчастная герцогиня де Шатору отдавила ногу г-же де Шеврёз.
Женщинам присущи предчувствия такого рода.
Госпожа д'Этьоль не была знатной дамой, как г-жа де Вентимий или г-жа де Майи, о которых мы уже говорили, однако она не была и простолюдинкой, как Жанна Вобернье, о которой мы будем говорить позднее. Ее звали Антуанетта Пуассон; одни называют ее дочерью богатого откупщика из Ла-Ферте-су-Жуара, другие утверждают, что ее отец был поставщиком мяса в дом Инвалидов; как бы то ни было, она вышла замуж за г-на Ленормана д'Этьоля, богатейшего откупщика. Ей было двадцать два года, она была отличной музыкантшей, писала на холсте прелестные пейзажи, а на картоне восхитительные пастели, любила охоту, удовольствия, роскошь и искусства; в ней было нечто от Венеры и Магдалины одновременно; словом, это была женщина, которую тщетно искал герцог де Ришелье и которая сама предложила себя Людовику XV.
Для короля и г-жи д'Этьоль был устроен ужин. Бине, родственник прекрасной Дианы и камердинер дофина, стал посредником в этой новой любовной связи. Ужин происходил 22 апреля 1745 года; на нем присутствовали герцог Люксембургский и г-н де Ришелье.
Безупречное чутье придворного, никогда не изменявшее герцогу де Ришелье, на этот раз изменило ему. Он не увидел в г-же д'Этьоль ни того, что она представляла собой тогда, ни того, что ей суждено было представлять собой впоследствии; он был холоден с ней, с пренебрежением отнесся к ее остроумию и остался равнодушен к ее красоте, и она никогда не простила ему этого.
Ужин был весьма веселым, а ночь весьма долгой. Король расстался с г-жой д'Этьоль лишь на другой день, в одиннадцать часов утра, и она заняла прежние покои г-жи де Майи.
О, какие грустные мемуары написали бы стены некоторых комнат, если бы стены могли писать!
С этого времени при дворе сложились две явственно различные партии: партия дофина, которую называли партией ханжей, и партия новой фаворитки.
Все это случилось в то время, когда г-н Ленорман, обожавший жену, находился в имении г-на де Савалетта, одного из своих друзей, куда он отправился провести Пасху. Именно там он узнал от г-на де Турнеама, что жена покинула дом, поселилась в Версале и стала официальной любовницей короля. Пришлось прятать от него всякое оружие: он пребывал в отчаянии и хотел лишить себя жизни. В горести он написал жене письмо и поручил г-ну де Турнеаму доставить ей это послание.
Госпожа д'Этьоль прежде всего показала это письмо королю, который прочитал его с большим вниманием, а затем вернул ей, сказав:
— До чего же порядочный человек ваш муж, сударыня!
Положение г-жи д'Этьоль упрочилось с первого дня: к 9 июля 1745 года, то есть менее чем за три месяца, прошедших после приятельского ужина, на котором присутствовали герцог Люксембургский и г-н де Ришелье, король написал ей уже восемьдесят писем.
Эти письма запечатывались печатью, которая несла на себе слова: «скромен и предан».
Пятнадцатого сентября того же года, в шесть часов вечера, г-жа д'Этьоль была представлена ко двору принцессой де Конти, домогавшейся этой чести.
Подобно герцогине де Шатору, г-жа д'Этьоль начала с того, что стала побуждать любовника принять на себя командование армией, если откроются военные действия, но, будучи хитрее герцогини, не просила позволения сопровождать его в походе.
Несмотря на смерть Карла Альбрехта, последовавшую 20 января 1745 года и позволившую нам признать Марию Терезию, война началась снова, причем с большим ожесточением, чем прежде: правительства северных держав хотели уменьшить наше дипломатическое влияние, они хотели ослабить нашу страну.
Сложилась полная коалиция: к англичанам и австрийцам присоединились голландцы; это опять была та самая лига, против которой боролся Людовик XIV, против которой боролся Людовик XV, против которой предстояло бороться впоследствии Республике и Империи и против которой мы будем бороться снова в самом скором времени.
Англичане предприняли большие усилия: они высадили на побережье Голландии двадцать английских и шотландских батальонов и двадцать шесть эскадронов; к англичанам присоединились пять ганноверских полков, состоявших из пятнадцати тысяч человек, и шестнадцать усиленных эскадронов; Соединенные Провинции выставили двадцать шесть батальонов и сорок эскадронов; наконец, Австрия послала восемь эскадронов легкой кавалерии и венгерских гусар.
Кроме того, принц Карл держал на Рейне армию из восьмидесяти тысяч человек, численность которой в самом скором времени должна была быть доведена до ста двадцати тысяч.
Командовал англичанами, голландцами и ганноверцами герцог Камберлендский.
Французское правительство, со своей стороны, творило чудеса, чтобы сформировать достойную армию. К несчастью, у нас недоставало в это время двух крупных военных организаторов: граф де Бель-Иль и шевалье де Бель-Иль, посланные для переговоров в Берлин, были там арестованы и препровождены в Англию; тем не менее было сформировано сто шесть батальонов, семьдесят два полных эскадрона и семнадцать вольных рот.
Эта армия, получившая название Фландрской, была поставлена под командование маршала Саксонского.
К несчастью, маршал Саксонский страдал водянкой. Когда в Париже увидели, что он едва волочит ноги, и все стали говорить ему о его слабости, он сказал в ответ лишь одно:
— Речь не о том, чтобы жить, а о том, чтобы отправиться в путь.
И в самом деле, он прибыл в армию почти умирающим.
Седьмого мая король был в Понт-а-Шене. На другой день он поехал осмотреть поле битвы, выбранное маршалом; положение обеих армий было таково, что неприятель был вынужден или принять сражение в том месте, какое выбрал маршал, или позволить ему овладеть Турне.
Несомненно, подобный выбор мог сделать только великий воин: все было приготовлено для победы, все было предусмотрено на случай поражения; то была изрытая оврагами, зажатая между Фонтенуа и лесом Барри равнина, которая, расширяясь затем, позволила нашей линии развернуться примерно на три четверти льё.
Расположенная таким образом, наша армия упиралась правым флангом в Антуан, а левым — в лес Барри; весь ее фронт, в центре которого находился Фонтенуа, был покрыт редутами. Антуан, укрепленный более всего, был окружен преградами из срубленных и наваленных деревьев; кроме того, батарея из шести шестнадцатифунтовых орудий, стоявшая по другую сторону Шельды, могла обстрелять с фланга любую армию, которая попыталась бы выйти на равнину, отделяющую Антуан от Перонна; что же касается правого края леса Барри, то он был защищен двумя редутами, расположенными достаточно близко от Фонтенуа, так что огонь их орудий скрещивался с огнем орудий из Шавиля. А так как Антуан можно было атаковать только со стороны долины Перонна и так как вступить в соприкосновение с французской армией можно было не иначе, как преодолев теснину Фонтенуа, то, с какой бы стороны неприятель ни появился, он должен был ради сомнительной победы подставить себя под угрозу поражения.