Что касается раннего детства второго принца, то г-жа Пероннет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.
Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я дал ему образование и воспитал его как королевского сына, но блюдя тайну. Госпожа Пероннет продолжала заботиться о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует королевскому сыну и брату короля.
Во время беспорядков во Франции я неоднократно имел беседы с королевой-матерью, и Ее Величество, как мне показалось, опасалась, что если о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, ибо многие врачи полагают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он; хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.
Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала, в случае несчастья с молодым королем и его смерти, объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.
Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья государей подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.
Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того; поскольку, когда ему исполнилось девятнадцать лет, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви.
Когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король часто присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов. Что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.
Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом. И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя. Я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему. Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался увидеть там портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люзе, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.
Молодой принц был прекрасен тогда, как Амур, и именно Амур помог ему получить портрет своего брата: уже несколько месяцев ему нравилась молодая домоправительница, он всячески ласкал и ублажал ее, и она дала ему портрет короля, вопреки моему запрету слугам давать ему что-либо без моего дозволения. Несчастный принц увидел на этом портрете себя, и это было тем более просто, что портрет этот мог вполне сойти за изображение как того, так и другого. Это привело его в такую ярость, что он прибежал ко мне со словами: "Вот мой брат, а вот я!" — и показал похищенное у меня письмо кардинала Мазарини.
Я испугался, как бы принц не бежал и не явился на свадьбу короля. Я отправил Его Величеству депешу, сообщив про вскрытие шкатулки, и попросил новых указаний. Король велел кардиналу распорядиться, и тот приказал заточить нас обоих вплоть до новых повелений, а также велел дать понять принцу, что причиной нашего общего несчастья стала его дерзость. Я страдал вместе с ним в тюрьме, пока не понял, что высший судья судил мне покинуть сей мир, и все же не могу для спокойствия собственной души и спокойствия своего воспитанника не сделать это заявление, которое укажет ему способы выйти — если король умрет бездетным, — из того недостойного положения, в каковом он пребывает. Да и может ли вырванная против воли клятва принудить сохранять в тайне невероятные события, про которые обязательно должны узнать потомки?»
Таков этот исторический документ, который регент предоставил принцессе и который должен повлечь за собой множество вопросов со стороны любителей занимательных историй. И в самом деле, кто был этот воспитатель принца? Бургундец или же просто владелец замка либо дома в Бургундии? На каком расстоянии от Дижона находилось его владение? Бесспорно, то был известный человек, поскольку при дворе Людовика XIII он пользовался безусловным доверием, то ли по причине занимаемой должности, то ли как любимец короля, королевы и кардинала Ришелье. Можно ли из реестра дворянских семей Бургундии узнать, кто в этой провинции после свадьбы Людовика XIV исчез вместе с молодым воспитанником лет двадцати, жившим у него в доме или в замке? Почему этот документ, которому уже около ста лет, не подписан? Может быть, он был продиктован умирающим, у которого уже не осталось сил подписать его? Каким образом документ вышел за пределы тюрьмы? Вот мысли, какие он порождает. Конечно, он вовсе не убеждает нас, будто этот юный принц — тот самый узник, что известен под именем Железной маски. Однако все изложенные там факты настолько хорошо соответствуют личности этого таинственного персонажа, о котором мы знаем несколько исторических анекдотов, что, по-видимому, они позволяют заполнить большой пробел в записках о нем и дают нам представление о начале его истории. Я намерен привести здесь имеющиеся в нашем распоряжении достоверные сведения о нем начиная с того момента, когда он был передан в руки Сен-Мара, как дополнение или продолжение данного свидетельства, ничего не говоря о литературных спорах, которые оно вызывало.
И в самом деле, как только были опубликованы «Записки о Персидском дворе», целая толпа литераторов принялась спорить по поводу сути этой тайны: Вольтер, который привел факты, но не снял с них покрова загадочности, хотя был осведомлен о существе вопроса лучше, чем кто-либо другой; Сен-Фуа, отец Гриффе, Ла Ривьер, Линге, Лагранж-Шансель, аббат Папон, Пальто, г-н Делаборд, а также несколько других авторов, опубликовавших в различных журналах, но в основном в «Парижской газете», различные исторические анекдоты на эту тему. Я приведу здесь те, что представляются мне подлинными, позволив себе выделить в них разрядкой те слова, какие, на мой взгляд, характеризуют этого узника как весьма высокопоставленную особу и в первую очередь указывают на то, кем он был на самом деле.
Первым автором, заговорившим об этом персонаже, стал анонимный сочинитель «Тайных записок о Персидском дворе». Он приводит несколько достоверных фактов, которые всегда таковыми и воспринимались, но ошибается по поводу сути тайны, полагая, что узником в маске был граф де Вермандуа.
«Этот узник, — говорит он, — был сдан на руки коменданту островов Сент-Маргерит, заблаговременно получившему от Людовика XIV приказ никому не позволять видеть нового арестанта. Комендант обращался с узником с величайшим почтением. Он сам прислуживал ему за столом и принимал в дверях тюремной камеры блюда из рук поваров, ни один из которых никогда не видел лица заключенного. Однажды принц вздумал нацарапать на дне тарелки свое имя, действуя кончиком ножа. Какой-то слуга, в руки которого попала эта тарелка, решил угодить начальству и отнес ее коменданту, надеясь на награду. Однако несчастный ошибся: его тут же прикончили, чтобы похоронить вместе с ним столь важную тайну. Железная маска несколько лет оставался в тюрьме на островах Сент-Маргерит. Его извлекли оттуда лишь для того, чтобы перевезти в Бастилию, когда Людовик XIV в благодарность за верность назначил коменданта островов Сент-Маргерит командовать этой крепостью. И в самом деле, со стороны короля было весьма благоразумно связать Железную маску с судьбой человека, которому его поручили, ибо открываться новому доверенному лицу, который мог оказаться менее преданным и менее исполнительным, означало бы действовать против всяких правил. Соблюдая предосторожность, в тюрьме на островах Сент-Маргерит и в Бастилии на принца надевали маску, когда по болезни или какой-нибудь другой причине ему нужно было кому-то показаться. Несколько заслуживающих доверия особ утверждали, что им доводилось видеть этого узника, постоянно носившего маску, и рассказывали, что он обращался к коменданту на "ты", а тот, напротив, относился к нему с безграничным почтением».
«Через несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини,