твердо стоять на своем. Поскольку тайна исповеди, принесенной королем священнику, осталась между ними и Богом, она никому не известна, но было заметно, что королева продолжала выказывать холодность г-же де Ламбаль, которая, не принимая это во внимание, по-прежнему исполняла свою должность, проявляя при этом как гордость, так и мужество и достоинство.
Тем временем беременность королевы продвигалась вперед; несмотря на определенность, с которой указывали на ее виновника, отцом этого столь желанного ребенка называли и нескольких других кавалеров. Один лишь король пребывал в заблуждении и приписывал это отцовство себе. Самый кроткий из мужей, владетель Версальского дворца был счастлив в предвидении своего будущего потомства, и все придворные тайком рукоплескали глупости мнимого папаши. Графиня Прованская, знаток по части любовных связей, досконально осведомленная об интрижках своей невестки, не была обманута этим ложным отцовством. Она сообщила о нем своему мужу, который внес все эти любопытные подробности в подборку, составленную им из затейливых хроник царствования своего достославного брата и содержащую сведения о том, что происходит в его семье и даже в его кузнице, которая не является кузницей Вулкана, поскольку он не выковывает там железных сетей, чтобы опутать ими любовников своей жены, схватив их на месте преступления. Этот ученый труд самого ученого из всех принцев своего времени рано или поздно станет украшением его библиотеки, подобно тому как сегодня он служит похвальным словом его уму и его познаниям.
Роды королевы были долгими и трудными, и в какие-то минуты она даже находилась в опасности. Вермон, ее акушер, слывущий невеждой, спас ее с помощью кровопускания, которое он прописал ей вопреки мнению лечащих врачей. Любовники и любовницы пребывали в это время в растерянности. Диллон находился далеко, Куаньи почти не показывался, Лаваля вежливо выпроводили. Эти три придворных кавалера были изрядно обеспокоены счастливым событием, которое могло иметь для них самые пагубные последствия. Герцог де Куаньи, которому придворные приписывали честь отцовства, не раз бледнел при виде порывов смехотворной радости, выказываемой королем, когда он принимал из ладоней Вермона только что родившегося ребенка и держал его на своих руках; затем, желая подражать Генриху IV, этому навеки любимому герою, которого он считал своим заступником и на которого, по его словам, был похож, ибо глупая публика, портящая все, в минуту умопомрачения и угодничества позволила себе сделать столь странное сравнение, король с видом полнейшего удовлетворения показал новорожденного младенца собравшимся и, обращаясь к г-ну д'Алигру, первому президенту Парламента, произнес:
— Взгляните, сударь, и подтвердите, что это моя дочь».
Но теперь, вне всякого сомнения, у читателя возникает вопрос, почему же король, никогда не имевший физической близости со своей женой, так радовался этому отцовству.
Тот же пасквиль берет на себя труд ответить на эту загадку:
«Заметив свою беременность, королева бросилась к г-ну де Морепа, хотя г-н де Морепа и его жена уже давно относились к ней враждебно; однако она понимала, что открытых врагов ей следует бояться меньше, чем некоторых окружавших ее мнимых друзей.
При виде явившейся к ним государыни г-жа де Морепа хотела удалиться, однако королева, понимавшая, насколько действенной в подобном случае может быть помощь женщины, не пожелала позволить ей уйти. Так что она призналась во всем в присутствии г-на де Морепа и его жены».
И в самом деле, г-н де Морепа был единственным человеком, способным вывести королеву из ее затруднительного положения. Король, как мы уже говорили, страдал мужским бессилием лишь вследствие несущественного физического изъяна[6]. Легкая и короткая хирургическая операция могла вернуть ему способности, которые не торопил его отвоевать присущий ему холодной темперамент. Господин де Морепа мог убедить короля, что это необходимо для государственной пользы, и добиться от него согласия на операцию, чтобы сохранить корону не только для королевской семьи, но и для потомства. Именно этого и хотела от г-на де Морепа королева; именно о таком разговоре с королем она просила его и в итоге добилась своего.
Старый министр должен был одержать победу в подобных переговорах; и действительно, проявив в беседе с Людовиком XVI свое обычное красноречие, он добился полного успеха: король решился на рассечение уздечки.
«Дальше, после того как операция была сделана, — говорится в том же пасквиле, — все будет происходить в соответствии с желаниями Марии Антуанетты, и вскоре королева сможет с гордостью объявить об этой беременности, которая без вмешательства г-на де Морепа стала бы ее стыдом».
Как раз через несколько дней после этой операции королева сможет сказать г-же Кампан, войдя к ней:
— Обнимите меня, дорогая; наконец-то я королева Франции!
И в самом деле, с этого момента начинается влияние, которое королева возымела на своего супруга. Таким образом, век женщин продолжился: Людовик XIV умер, в течение тридцати лет подтачиваемый г-жой де Ментенон; у Людовика XV пятьдесят пять лет царствования прошли под властью трех фавориток: г-жи де Шатору, г-жи де Помпадур и г-жи дю Барри; и, наконец, Людовик XVI, в течение четырех лет избегавший влияния женщин и взамен этого подчинявшийся г-ну де Морепа, у нас на глазах попал под влияние Марии Антуанетты, от которого ему уже не суждено было освободиться и которому, словно губительному провожатому, предстояло привести его к эшафоту.
Кстати сказать, все, что мы сейчас сообщили о беременности королевы, а также о клевете и злословию по этому поводу, было тогда настолько общеизвестно, что прямо в церкви, перед крестильной купелью, граф Прованский, брат короля, счел возможным намекнуть на сомнительность его отцовства.
Граф Прованский держал новорожденную принцессу над купелью, изображая короля Испании. Великий капеллан Франции спросил его, какое имя он желает дать маленькой принцессе.
— Но мне кажется, господин капеллан, — промолвил граф Прованский, — что вы поменяли местами статьи ритуала: вначале вам следует спросить, является ли ребенок, о котором вы говорите, законной дочерью короля и королевы.
Вняв этому замечанию, великий капеллан задал вопрос, от которого вначале счел возможным воздержаться, и граф Прованский, слегка кивнув с присущей только ему улыбкой, ответил:
— Да.
Что же позволено было говорить остальным, если деверь королевы в присутствии всего двора решился на подобное оскорбление!
Ну а бедная королева, со своей стороны, продолжала делать все, чтобы дать своим врагам оружие против нее. Рождение у короля дочери опечалило Францию, ожидавшую появление на свет мальчика, но нисколько не опечалило двор. Надеяться на появление второго ребенка было, безусловно, легче, чем на рождение первого, и, едва только королева оправилась после родов, в Версале и Трианоне полностью возобновилось привычное для них безумное веселье, прерванное на короткое время; однако вечера и ночи заняты там были уже не карточной игрой и балами: как мы упоминали, вкусы склонились в сторону сельской жизни. Развлечения состояли теперь в вечеринках на террасе и ночных прогулках. Королева родила в декабре, и ее выздоравливание длилось до конца января, но уже с первых погожих дней с наступлением ночи все собирались на террасе дворца, в Южном партере. Впрочем, никакой тайны из этого не делали, совсем напротив. Весь Версаль устремлялся туда: там болтали, смеялись, прогуливались. Но вскоре, чтобы чувствовать себе свободнее, все стали являться туда переодетыми; граф д'Артуа, г-н де Куаньи, г-н де Водрёй, г-н Фиц-Джеймс, г-н де Бирон и г-н де Полиньяк закутывались в огромные балахоны, а женщины надевали плащи с капюшоном. И уж тогда все давали себе волю, терялись в толпе и с трудом узнавали друг друга. То был грандиозный бал-маскарад, но без масок.
Тем временем под окнами дворца играл оркестр французских гвардейцев.
Короче, пока длилось лето, продолжались и эти сатурналии, как их называли тогда, а одновременно продолжали распространяться клеветнические слухи; затем пришла зима, и вместе с ней начались спектакли, балы и карточная игра. То была блистательная зима 1779 года. Господин Неккер добывал столько денег, что можно было вообразить, будто он обнаружил неведомое золотое дно. Людовик XVI, опьяненный неведомый ему любовью и столь запоздалым обладанием, дарил Марии Антуанетте все, что она просила. Именно в ту зиму он купил драгоценности Генриетты Английской, те самые драгоценности, какими Ван Дейк обвил в виде ожерелья ее шею, охватил в виде браслетов ее запястья и украсил в виде спиралей ее волосы. Но, будучи бережливым даже в своей расточительности, Людовик XVI купил эти драгоценности в рассрочку, условившись о выплате всей суммы в течение семи лет; кроме того, питая к графу д'Артуа привязанность в той же степени, в какой вызывал у него отвращение граф Прованский, он дал юному принцу два миллиона ливров для оплаты долгов. Однако принц не стал платить по долгам и употребил полученные два миллиона на то, чтобы украсить Багатель, эту бонбоньерку из золота, перламутра и слоновой кости, и устроить там праздник, на котором король, по его признанию, повеселился, что стало каким-то чудом.
Правда, в разгар всех этих увеселений то и дело случалось какое-нибудь происшествие, приводившее в отчаяние короля и веселившее двор.
Однажды вечером, на маскарадном балу в Опере, граф д'Артуа вел под руку очаровательную женщину, несколько ветреную, как и все дамы в те времена. Звали ее г-жа де Канийяк. Вначале она состояла при герцогине Бурбонской, но затем слухи о некоей любовной связи, обратившиеся в скандал, вынудили ее покинуть дом принцессы. В тот вечер г-жа де Канийяк ужинала с графом д’Артуа, и граф д'Артуа, пребывая в восторге от прекрасных глаз г-жи де Канийяк, которым шампанское придало в тот вечер еще больший блеск, и укрывшись под маской, пообещал своей очаровательной сотрапезнице отомстить за клевету, возведенную на нее герцогиней Бурбонской; случай сдержать слово не замедлил представиться. Войдя в бальный зал, граф д’Артуа тотчас разглядел в толпе герцогиню Бурбонскую, опиравшуюся на руку какого-то кавалера в маскарадном наряде; его высочество направился прямо к ней и, обращаясь к спутнику принцессы, стал отзываться о ней примерно так, как если бы она была уличной девкой. И тогда герцогиня Бурбонская, придя в ярость и желая понять, кто это имеет наглость поносить ее, сорвала с графа маску и узнала его.