Именно этого и желал граф.
В воскресенье, 15 марта, он велел передать герцогу Бурбонскому, страшно взволнованному этой сценой, о которой ему рассказала по возвращении с бала жена, что будет прогуливаться в понедельник утром в Булонском лесу.
В восемь часов утра герцог Бурбонский уже был там. Встретившись, принцы поклонились друг другу, а затем, как если бы все было условлено заранее, отошли в сторону от дороги, углубились в заросли, сбросили с себя верхнюю одежду и взяли в руки шпаги. Минут пять они сражались, но затем появился г-н де Шуазёль и от имени короля приказал им разойтись.
Принцы обнялись, а чуть позднее, в полдень, граф д'Артуа нанес визит герцогине Бурбонской; на другой день король отправил обоих в ссылку: граф д'Артуа удалился в Шуази, а герцог Бурбонский — в Шантийи.
Как только миновала зима, ночные празднества возобновились, однако посторонним являться на них было запрещено. Вечеринки на дворцовой террасе устарели. К тому же прошел слух, что те, кого королева удостоила беседы, не всегда соблюдали по отношению к ней уважение, которого она заслуживала. Так что эти развлечения сменились новой игрой, носившей название Décampativos. Во время нее сады Версаля и Трианона были ярко освещены. В том месте, куда вели все огни, высился трон из папоротника; на троне восседал выбранный царь, дававший аудиенции, державший собственный двор, вершивший правосудие и выслушивавший жалобы и пожелания своих подданных. Но какими же странными были эти жалобы и неслыханными эти пожелания! Царь изо всех сил старался угодить всем; к нему подходили парочками и так же удалялись от него. Когда все жалобы были поданы, все пожелания высказаны, царь, довольный, подобно Титу, проведенным днем, произносил заветное слово, пресловутое «Décampativos!».
Едва только это слово произносилось, каждая парочка бежала со всех ног к боскету, который более всего устраивал ее, и в течение двух часов никому не дозволялось появляться перед царским троном.
И потому, когда стало известно о второй беременности королевы, у графа Прованского на руках были все карты, и поклепы возобновились. Однако на этот раз счастливым любовником числился уже не г-н де Куаньи, а г-н де Водрёй. Господин де Куаньи производил на свет только девочек, в то время как г-н де Водрёй, напротив, зачинал только мальчиков, свидетельством чему служит последний ребенок г-жи де Полиньяк.
Так что королеве все предсказывали мальчика!
И в самом деле, как мы уже говорили, г-жа Жюль де Полиньяк родила в Париже, прямо в покоях г-на де Водрёя, где ее настигли схватки. В связи с этим великим событием, дабы королева была ближе к своей подруге, двор провел целую неделю в замке Ла-Мюэт; находясь там, королеве, никогда не знавшей меры в дружбе, было удобнее проявлять заботу о графине. Королева не покидала изголовья ее постели и в определенном смысле служила ей сиделкой; затем, желая облегчить ей выздоравливание, она подарила ей приданое для новорожденного, ценой в восемьдесят тысяч франков, к которому король прибавил такую же сумму наличными. Стоял вопрос о том, чтобы пожаловать роженице герцогство Майенское, что было сущим пустяком, стоившим всего лишь миллион четыреста тысяч франков. Господин Неккер воспротивился этому, но по гримасе, которую состроила ему после этого отказа королева, министр понял, что, если он не пойдет как можно скорее на мировую, с ним будет то же самое, что произошло за погода до этого с г-ном Тюрго, и первый предложил Марии Антуанетте подарить г-же де Полиньяк три миллиона серебром вместо этого проклятого герцогства.
Однако г-жа де Полиньяк не считала себя побежденной. Коль скоро ей не удалось получить герцогство, она потребовала, чтобы ее муж получил хотя бы герцогский титул. И г-на де Полиньяка сделали герцогом; затем, в связи с бракосочетанием дочери г-жи де Полиньяк и сына герцогини де Грамон, подарков посыпалось еще больше. Начиная с этого времени все было доступно Полиньякам и Грамонам: должности, епископства и церковные бенефиции; они располагали всем, пускали по ветру и распродавали все. К несчастью, их влияние не останавливалось на этом, а простиралось и на политику. Госпожа де Полиньяк имела во дворце собственные малые покои, где королева проводила все свое время и куда впускали только тех дам и кавалеров, которым предназначено было составлять двор, и куда даже королю позволялось войти лишь после настойчивых просьб, да и то иногда в ответ на эти просьбы, какими бы горячими они ни были, августейший проситель получал отказ.
Увы, именно на этих тайных сборищах обсуждались самые важные дела. Вопросы войны и мира, политика и финансы, отставки министров, степень их фавора и размеры доверия, которое им следовало оказывать, — все решалось там.
А впускали туда Людовика XVI лишь для того, чтобы он утвердил указы этого собрания, однако задуманные там планы бывали порой столь странными, что они пугали короля. И тогда он шел к г-ну де Морепа, но, поскольку королева сделалась другом графа, тот поддерживал ее, и Людовик XVI, видя, что его первый министр, старый противник Марии Антуанетты, придерживается того же мнения, уступал этому единодушию, которое, как ему казалось, служило порукой правильности принятого решения.
Между тем, как мы уже говорили, королева забеременела во второй раз. Слух об этой беременности распространился в начале 1781 года.
Двадцать второго октября королева родила первого дофина.
Как и следовало ожидать, в разгар всеобщей радости, которую вызвало это рождение, оно подняло и целую волну гнусных песенок и отвратительных водевилей, ибо в дневнике Башомона мы читаем:
В настоящее время, когда волнение, вызванное мерзкими песенками, которые распространялись по Парижу этой зимой, улеглось, они стали куда меньшей редкостью, и их передают друг другу в силу присущей людям тяги к новизне, какой бы гнусной она ни была. Всего в них двадцать куплетов; вероятно, они сочинены по случаю рождения дофина. Автор, который не щадит самое святое и вначале насмехается даже над Богом, обливает грязной клеветой всю королевскую семью, за исключением графини д'Артуа и теток короля, а затем нападает на придворных дам и кавалеров.
Среди последних фигурируют герцог Орлеанский, герцог Шартрский, г-н де Морепа, г-н Амело, г-н де Кастри, г-н де Миромениль, г-н де Монтенар, г-н де Пюисегюр, первый медик Лассон и герцог де Куаньи, в адрес которого вновь звучат те гнусные подозрения, какими наполнены пришедшие из-за границы памфлеты. Принцесса де Ламбаль, герцогиня Жюль де Полиньяк, графиня Диана, г-жа де Флёри, г-жа д'Оссён, старая маршальша де Люксембург, г-жа де Фужьер и, наконец, принцесса д'Энен, замыкающая шествие, — все эти дамы упомянуты в названных куплетах самым гнусным образом и с самыми отвратительными подробностями. Суд, вынесенный этим куплетам как литературным произведениям, совершенно справедлив: все они исполнены черной злобы, но почти в каждом из них есть какая-нибудь пикантная деталь, какой-нибудь оборот речи, который может свидетельствовать об остроумии автора. К тому же они достаточно правильно сложены и явно написаны человеком, имеющим навык сочинения куплетов».
Какое-то время все удивлялись, почему автора этих гнусных стихов не преследуют, но вскоре удивляться перестали.
Прошел слух, и никто его не опроверг, даже тот, кому приписывали эти куплеты, что сочинил их граф Прованский собственной персоной.
IV
Взгляд на прошедшие события. — Вольтер. — Руссо. — Последние дела Вольтера. — Адвокат мертвых. — Маркиз де Виллет. — Иосиф II и владетель Ферне. — «Ирина». — Вольтер в Париже. — Господин д'Аржанталь. — Визит актеров. — Тюрго в гостях у Вольтера. — Художник Верне. — Франклин и его внук. — God and Liberty. — Госпожа Дени. — Академия. — Репетиции «Ирины». — Кюре церкви святого Сульпиция. — Визит аббата Готье. — Прилюдная исповедь. — Архиепископ Парижский. — Исповедь. — Ропот философов. — Вольтер становится масоном ложи Девяти сестер. — Дневник Башомона. — Актер Моле. — Госпожа де Ла Вильменю.
Взяв на себя обязательство изложить причины ненависти народа к Марии Антуанетте, мы были вынуждены проследовать за королевой вплоть до рождения ею дофина и оставить позади несколько событий первостепенной важности.
Этими событиями стали смерть Вольтера, смерть Руссо, признание независимости Америки и отставка Неккера.
Два человека подчинили своей воле восемнадцатый век: они имели общую цель, но расходились в средствах ее достижения. Что предпочтительнее, светоч или факел, решит будущее: миссия одного состояла в низвержении трона, другого — в низвержении алтаря. Один написал «Эмиля», «Общественный договор», «Происхождение неравенства между людьми» и «Символ веры савойского викария»; другой — «Философский словарь», «Орлеанскую девственницу», «Письма о чудесах» и «Завещание кюре Мелье». Оба вели подкоп под старое общество; один пребывал в сладостном убеждении, что он является архитектором, другой испытывал сатанинское удовольствие от понимания, что он является разрушителем. Этими двумя людьми, которые ненавидели друг друга всю свою жизнь, возможно вследствие убеждения, что потомство не будет разделять ни их труды, ни их имена, и которым предстояло умереть с разницей в три месяца, были Жан Жак Руссо и Аруэ де Вольтер.
Жан Жак, наделенный скорее наитием, чем предвидением, не догадывался о том огромном влиянии, какое его труду предстояло оказать на будущее. Смелый теоретик, он обладал мягкой, робкой душой и, конечно же, отступил бы перед претворением в жизнь своих утопий, особенно если бы ему пришлось применять их самому. Робеспьер и Сен-Жюст, эти два живых олицетворения его дум, безусловно напугали бы его, если бы он мог увидеть их появление на пороге страшного 1793 года, который рукой Бога-губителя был заранее вписан красными чернилами в роковую книгу судьбы.
Вольтер, напротив, все предвидел и обо всем догадывался. Вольтер рассчитывал силу каждого наносимого им удара и, нанеся этот удар, долго прислушивался, чтобы уловить его отзвук; так что, при своей горячей страсти к разрушению, он сожалел лишь об одном: что ему не дано было присутствовать, подобно Самсону, при падении храма, под обломками которого, подобно Самсону, ему пришлось бы погибнуть.