Так что, странное дело, учреждение республики в Америке вознесло статую Людовика XVI на пьедестал, а учреждение республики во Франции заставило самого короля подняться на эшафот.
IX
Общество в застое. — Стремление к неведомому. — Загадочные открытия. — Чудесами Божьими пренебрегают ради колдовства. — Двойственное существование общества во Франции. — Предчувствие революции. — Герцог Орлеанский. — Лафатер. — Его школа. — Успех, которого она добивается. — Казот. — Его происхождение и его первые шаги в свете. — Его великая печаль. — Вечер у г-жи де Водрёй. — Месмер. — Животный магнетизм. — Месмер врачует. — Господин Бергасс, г-н д'Эпремениль, г-н де Лафайет, маркиз де Пюисегюр. — Выдержка из «Рукописных вестей». — Отец Эрвье в Бордо. — Калиостро. — Философский камень. — Дом на улице Сен-Клод. — Альтотас. — Лоренца Феличани. — Тайные общества. — «L.P.D.» — Монгольфье. — Прежние изыскания по части аэростатов. — Испытания воздушных шаров. — Шевалье д'Эон. — Его ссора с Бомарше по поводу «Женитьбы Фигаро».
В жизни народов наступают порой моменты уныния и скуки, когда целиком все общество испытывает потребность кинуться из мира реального, где ему неприютно, в воображаемый мир, привлекающий его тем больше, что он ему неведом. И тогда этому обществу кажется, что атмосфера, которой оно дышало прежде, делается чересчур тягостной для легких; оно жаждет сверхъестественного, неслыханного, невозможного. В такие моменты появляются таинственные люди и делаются странные открытия. В такие моменты приходят Лафатер, Казот, Месмер, Калиостро, Монгольфье и шевалье д'Эон, то есть наступает время гаданий по лицу, таинственных сношений с миром духов, магнетизма, аэростатов, жизненного элексира и гермафродитизма: когда люди утрачивают веру, они цепляются за надежду; когда люди предают забвению религию, они впадают в мистицизм. И тогда все переворачивается вверх дном в граде земном и граде небесном; люди больше не верят в чудеса Божьи, зато верят в человеческое колдовство, как это происходило в ту эпоху, когда Древний Рим должен был преобразовать себя, а преобразуя себя, преобразовать весь мир.
В то время во Франции существуют две вполне реальные жизни: одна протекает на виду, это жизнь салонов, балов, променадов и спектаклей; но под этой жизнью, которую только и видит взгляд беспечный и близорукий, скрывается тайная жизнь, жизнь клубов, франкмасонства и тайных обществ, жизнь, наполненная видениями и пророчествами. А в центре этого странного мира начинают маячить или остаются на своих прежних местах решительные люди, которым предстоит оказать решительное влияние на будущее. Бомарше, поставивший перед этим «Севильского цирюльника», ставит «Женитьбу Фигаро». Мирабо, посаженный перед этим в замок Иф, заключен в Венсенский замок. Кондорсе, отказавший перед этим г-ну де Морепа в просьбе произнести в Академии похвальное слово герцогу де Ла Врийеру, делает это в отношении д'Аламбера, Бюффона, Эйлера, Франклина, Линнея и Вокансона. Все идет к революции, которую каждый предчувствует, о которой каждый догадывается, которую каждый предсказывает, но которую англомания, овладевшая всеми умами, заранее расписывает как подражание Английской революции 1688 года, отводя роль Вильгельма III герцогу Шартрскому, ставшему после смерти своего отца герцогом Орлеанским.
Скажем несколько слов о людях, упомянутых нами, и о тех переменах и новшествах, какие они вызвали в обществе.
Иоганн Гаспар Лафатер родился в Цюрихе 15 ноября 1741 года. В двадцать шесть лет он издал свои «Швейцарские песни», а в двадцать семь — «Размышления о Вечности». Дарованная ему природой глубочайшая наблюдательность наделила его особыми познаниями по части внешних признаков человеческого характера. Человеческое лицо было для него визитной карточкой сердца, глаза являлись зеркалом души: он сам зарисовывал образчики, на которых покоилась созданная им теория.
Вскоре, хотя Лафатер не сделал ни единого шага для того, чтобы распространять эту теорию, и даже не заговаривал о том, чтобы опубликовать ее, слава цюрихского пастора становится европейской: дело в том, что наряду со своим кажущимся простодушием Лафатер пускал в ход немалую подлинную хитрость. Имея дело с людьми выдающимися и значительными, он превозносил присущие им необычайные черты лица. У философов он подмечал ту глубокую складку, ту борозду, какую оставляет на высоких лбах лемех мысли, и даже для людей заурядных у него находилась какая-нибудь малозначащая похвала, приводившая к тому, что даже такой заурядный человек заявлял о своей исключительности. И потому все стали сторонниками школы Лафатера, каждый сделался физиогномистом; возникло представление, будто все обстоятельства грядущей жизни человека должны быть обусловлены чертами его лица.
Жак Казот родился в начале прошлого века, в эпоху Регентства, в 1720 году, в Дижоне, где его отец был секретарем провинциальных штатов Бургундии; часть его молодости прошла в колониях, под голубым и ясным небом тропиков. Даровитый поэт, он начал распевать, подобно птицам, — без труда, без усилий, без учения; его песни были щебетанием, его рассказы — грезами. По возвращении из колоний он обосновался в Пьери, около Эперне, в поместье, которое оставил ему в наследство брат. Благодаря своему блистательному таланту рассказчика и очаровательному остроумию Казот уже через полгода после приезда в Париж сделался душой самых аристократических салонов. В своей религиозности он доходил до мистицизма, и Евангелие служило для него законом даже в самых мелких частностях жизни. Способный улавливать любые предвестия, наделенный взором, привыкшим предсказывать великие бури и наблюдать за ними, он видел, как назревает и приближается революция. И потому временами его охватывала великая печаль, причина которой была известна лишь ему одному и которая для других выглядела беспочвенной. Однажды вечером, а вернее, ночью, Казот находился в гостях у г-жи де Водрёй; все кругом танцевали и пребывали в том состоянии довольства и радости, какое наступает после отличного ужина в хорошо протопленных и ярко освещенных покоях. Там собрались все, кто носил громкое имя: то был цвет знати, молодости и красоты; там находились Роганы, Монморанси и Полиньяки; лица всех гостей светились, уста их улыбались, а взоры метали пламя. Один лишь Казот, сидевший в уголке, был сумрачен, неподвижен и молчалив. Гости окружили старика и стали расспрашивать его:
— Что с вами, Казот? Что вам привиделось?
— Увы! — ответил Казот. — Не спрашивайте меня о том, что я сейчас вижу.
— Стало быть, это нечто очень печальное?
— Это крайне прискорбные события.
— И мы к ним причастны?
— Они увлекут вас за собой.
— И меня?! — воскликнула г-жа де Монморанси.
— И вас.
— И меня тоже?! — воскликнула г-жа де Шеврёз.
— И вас тоже.
— И меня тоже?! — вскричала г-жа де Шабо.
— И вас тоже.
— Так что же с нами случится? — хором спросили все три женщины.
— Не спрашивайте меня об этом.
— Но мы хотим знать.
— Я вижу тюрьму, повозку палача, городскую площадь и странный механизм, похожий на эшафот.
— Но ведь эта тюрьма, эта повозка и этот механизм предназначены не для нас?
— Для вас.
— Эшафот для нас?
— Да, для вас.
— Да вы с ума сошли, Казот!
— Мне бы этого очень хотелось.
— Выходит, мы умрем от руки палача?
— Да.
Женщины задрожали от страха. Сколь бы маловероятным ни казалось подобное пророчество, оно, тем не менее, было пугающим.
К старику подошла г-жа де Полиньяк.
— Ну а король? — спросила она.
— И король тоже, — ответил Казот.
— А королева? — снова обратилась к нему с вопросом г-жа де Полиньяк.
— И королева тоже.
— О, вы вот говорите о повозке палача, дорогой господин Казот, — промолвила г-жа де Монморанси, — но ведь на эшафот нам наверняка позволят отправиться в карете.
Казот сделал усилие, чтобы проникнуть взором сквозь завесу будущего.
— Король, — сказал он, — станет последним, кому будет дарована эта милость.
Все вздрогнули.
— Ну а вы? — спросили его собравшиеся.
— Я? — содрогнувшись, переспросил Казот. — Я?
Он с минуту помолчал, а потом произнес:
— Я подобен тому человеку, о котором рассказывает историк Иосиф Флавий и который во время осады Иерусалима обходил стены города и возглашал: «Горе Иерусалиму!» Он ходил так три дня подряд, повторяя эти слова, а на четвертый день, вместо того чтобы воскликнуть «Горе Иерусалиму!», воскликнул: «Горе мне самому!» И в то же мгновение камень, пущенный из вражеской катапульты, попал в него и убил его наповал.
С этими словами Казот тяжело вздохнул, взял трость и шляпу и вышел.
Весть об этом пророчестве вскоре распространилась, и, поскольку все считали Казота отчасти колдуном, смеялись над его словами без особой охоты.
Затем явился Месмер, человек, вошедший в моду, человек, вызывавший интерес у всего Парижа, раскрывавший новый и неведомый мир и заставлявший вельмож и простых людей сбегаться на вечера, которые он устраивал в своем доме на Вандомской площади; Месмер, родившийся в Меерсбурге, в Швабии, и начавший с диссертации «О влиянии планет», а в итоге опубликовавший свою «Историю животного магнетизма»; Месмер, прославившийся чудесными исцелениями и, словно Христос, лечивший слепых и расслабленных одним лишь возложением рук. Точно так же, как все жаждали отыскать неведомые способы исцеления, все страдали от неведомых болезней. Это общество, лишенное веры, лишенное верований, уставшее от религиозных споров и философских рассуждений, страдало нервными недугами и приходило к Месмеру лечить свои д