Какое-то время все стали пускать в ход каменный уголь, но вскоре пропал и он.
Все это оборачивалось проклятиями в адрес г-на де Комартена, купеческого старшины. Его упрекали в том, что он не был осведомлен о нехватке дров, хотя она уже имела место в предыдущем году. Он пытался оправдаться, напоминая, сколь недолго была судоходна река, но все в Париже отвечали на это, что его упрекают как раз за то, что он не воспользовался этим коротким промежутком времени.
Жалобы наделали столько шума, что Парламент решил разобраться, как на самом деле обстоят дела, и выяснилось, что двести тысяч веревочных саженей дров застряло не далее десяти льё от столицы. Все ожидали, что Парламент вызовет к себе купеческого старшину, чтобы отчитать его за непредусмотрительность, но ничего подобного сделано не было, и это привело к тому, что половина негодования, предназначавшегося г-ну де Комартену, обрушилась на Парламент.
Господин Ленуар, напротив, развернул бешеную деятельность, вникал во все лично, расспрашивая всех толковых людей о средствах, какими можно было облегчить общественную беду, и договариваясь с самыми уважаемыми людьми каждого квартала о том, как следует распределять благотворения короля и королевы.
Восемнадцатого февраля нехватка дров сделалась такой, что король собрал совет, и на нем среди прочего было предложено выслать в провинции епископов, аббатов, монахов, интендантов, губернаторов, магистратов и всех причастных к ним лиц; однако средство это показалось совершенно недостаточным и чересчур медленным, и было решено обратиться к другому средству, более действенному: доставить сухим путем тридцать тысяч саженей дров, застрявших недалеко от Парижа. Для осуществления этой меры необходимы были двести тысяч франков, и их выделил король, предоставив ссуду, которая должна была вернуться благодаря временному дополнительному налогу в шесть ливров с каждого воза дров, доставленного в течение двух ближайших недель.
Наконец 21 февраля, после семидесяти трех дней сибирского холода, начала проявлять себя оттепель, теперь уже всерьез.
Кстати, характер парижан, которые все обращают в зрелище, даже в таких тяжелых обстоятельствах не изменил своей привычке: почти на всех перекрестках были возведены обелиски из снега, увешанные табличками с восхвалениями в адрес короля и королевы, которые в этом случае действительно не отстранились от беды и сделали все возможное, чтобы облегчить ее.
Вот одна из таких надписей:
Сей хрупкий монумент века не простоит.
Но добротой своей, о мой король, в дни лютых холодов
Создал ты памятник прочней, хоть не из меди он отлит:
Признательность в сердцах детей и вдов.
О королева, чья доброта превыше чар всегда,
Ты рядом с мужем-добродеем здесь место заняла.
И хоть сей ломкий монумент воздвигнут изо льда,
В сердцах людей любовь к тебе всегда тепла.
Сей монумент, каких еще не видел небосвод,
О августейшая чета, на вид приятней, верно, вам,
Чем разукрашенный дворец иль пышный храм,
Какие возвести готов угодливый народ.
Среди этого заледеневшего снега, затворявшего двери домов, и невзирая на холод, доходивший до двенадцати градусов ниже нуля, все продолжали интересоваться литературой и посещать спектакли. Господин де Буффлер, представлявший легкую поэзию той эпохи, сочинял стихи, которые имели огромный успех, а Дюси ставил трагедии, которые с треском проваливались.
Вот как критики того времени судили о каждом из них.
Начнем с трагедии. Несчастью следует оказывать уважение.
"Макбет”г-на Дюси, заставивший себя ждать в течение двух месяцев, вчера, наконец, был сыгран. Этот автор, ободренный своими небывалыми успехами, счел теперь возможным превзойти все безумства, все нелепости, все грубости английского драматурга, которого он явно взялся шаг за шагом переносить на нашу сцену, пока публике будет угодно такое терпеть. Известно, что этот иностранец — Шекспир, то есть самый возвышенный и самый низменный, самый смелый и самый сумасбродный из всех трагиков. Когда видишь холодный прием, который встретил вчера "Макбет”, возникает соблазн поверить, что зритель начинает пресыщаться таким количеством ребяческих и отвратительных ужасов. Уверяют, что на воскресной репетиции г-н Дюси, и сам испуганный нагромождением гнусностей и пошлостей, которыми наполнено его произведение, в определенном смысле потерял голову и наравне со своим героем обезумел, угрызаясь тем, что так жестоко оскорбил вкус, разум и здравый смысл. Тем не менее, поскольку некоторые куски пьесы сопровождались сильными аплодисментами и партер не выказал заметным образом своего возмущения, проявившегося лишь в сдержанности с его стороны, самолюбие автора убедило его в том, что с поправками, сокращениями и выбрасыванием целых частей, а главное, с помощью сильной клаки, он сможет продолжать играть пьесу и, вероятно, обеспечить ей успех.
Так что второе представление состоится в субботу: следует посмотреть, что из этого воспоследует».
Ну а теперь посмотрите, как критик смягчается и рассыпается в любезностях по адресу г-на де Буффлера. Правда, г-н де Буффлер не сварганил пятиактной трагедии в подражание этому варвару Шекспиру.
Вошла в моду чрезвычайно своеобразная песенка, носящая название "Сон г-на де Буффлера". Всем известна оригинальность этого очаровательного поэта, а упомянутое произведение более, чем какое-либо другое, отмечено печатью его таланта.
Ирида юная, поверить можешь ты
(Хоть правды нету небывалей!),
Что мы под кровом темноты
Не раз с тобою рядом побывали?
Едва Морфей глаза мои смежит
И превратит меня в уступчивую сталь,
Как ты, всевластнейший магнит,
Влечешь ее к себе, в неведомую даль.
Уловку хитрую придумал этот бог,
И из магнита эхо тотчас же готово:
"Люблю!" кричал так громко я, как мог,
А ты за мною повторяла это слово.
По прихоти из ряда вон чудной
Я маленькой рыбешкой стал:
Едва крючком ты повела передо мной,
Я на наживку клюнул — кончен бал!
Когда Морфея доброго я попросил
Устроить мне прогулку по воде,
Тебя он в реку тотчас превратил,
И я поплыл по ней в ладье.
Но вдруг мороз, и ты покрылась льдом.
Чтоб толк извлечь из неожиданной беды,
К ногам коньки приладил я с трудом
И целый день скользил на все лады.
Но вот метаморфоза под конец:
Теперь я сладостный нектар,
Из чаши вылился и, о наглец,
К тебе теку, неся любовный жар.
Лишь капля на тебе, и как чудно:
Ты нежной стала, как атлас.
Проснувшись, вижу я пятно;
Ах, утро снова разлучило нас!»
Без слов ясно, что Шекспир и Дюси были сокрушены этим новым творением г-на де Буффлера.
Однако примерно в это же время подлинная трагедия, почти столь же страшная, как самая страшная выдумка английского драматурга, привлекла внимание парижан.
Мы хотим рассказать об освобождении Латюда, который провел в заключении тридцать лет.
Выше мы упоминали имя прославленного экономиста Кене: он был врачом Людовика XV и г-жи де Помпадур. Однажды король вошел к фаворитке в ту минуту, когда Кене был у нее. Кене вздрагивает, смущается и выходит.
— Да что с вами такое? — спросила его г-жа дю Оссе, эта остроумная горничная, оставившая мемуары, достойные знатной дамы.
— Дело в том, — ответил Кене, — что при виде короля я сказал себе: «Вот человек, который может дать приказ отрубить мне голову, если ему это будет угодно».
— О, — промолвила г-жа дю Оссе, — не стоит этого опасаться: король слишком добр.
Да, король и вправду был слишком добр для того, чтобы ради собственного удовольствия отрубить голову человеку, не причинившего ему никакого вреда, но по собственной прихоти вполне мог отправить его в Бастилию.
И он подобное делал. Свидетельством этому служит Латюд.
О том, как Латюд попал в Бастилию, мы говорили лишь вскользь, поскольку знали, что вновь увидим его выходящим из Бисетра.
Когда он в 1749 году приехал в Париж, это был красивый молодой человек двадцати четырех лет от роду, подающий надежды на будущее, а главное, исполненный честолюбия. Но, чтобы надежно двигаться вперед, ему нужны были покровители.
И вот однажды, когда Латюд прогуливался по саду Тюильри, ломая голову над тем, где можно отыскать таких покровителей, он, проходя позади какой-то скамейки, услышал, как два незнакомца изо всех сил поносят г-жу де Помпадур. Латюд был человек находчивый. Ненависть к фаворитке, в речах этих собеседников звучавшая всего лишь эхом, навела Латюда на мысль, оказавшуюся для него роковой. Мысль эта состояла в том, чтобы сделать покровительницей самое фаворитку, оказав ей какую-нибудь крупную услугу.
Он взял щепоть обычной белой соли, насыпал ее в конверт, написал на конверте адрес г-жи де Помпадур и бросил конверт в почтовый ящик.
Затем он помчался в Версаль, чтобы опередить свою посылку; там он стал добиваться аудиенции у г-жи де Помпадур, заявляя, что речь идет о делах крайней важности. Аудиенция была ему дана, и, допущенный к г-же де Помпадур, Латюд рассказал ей, проявляя при этом волнение, которое ему даже не нужно было на себя напускать, о том, как он случайно услышал в саду Тюильри разговор двух незнакомцев, угрожавших ее жизни; один из них якобы заявил другому, что у него есть какой-то ядовитый порошок, настолько тонкий, что даже мельчайшая частица этого порошка, долетит ли она до губ человека, вдохнет ли он ее носом или попадет она ему в глаза, может вызвать у него смерть; ну а после разговора упомянутый незнакомец, действуя со всеми предосторожностями, какие мог внушить страх перед столь сильным ядом, насыпал щепоть этого порошка в конверт, написал на нем адрес маркизы и бросил конверт в почтовый ящик.