Так что пусть король поостережется: если он распустит Национальное собрание, народ будет освобожден от налогов.
Указ наделал много шума; известие о нем распространилось по всей Франции, вызвав рукоплескания нации.
Двор был в ярости: король и королева не могли прийти в себя от дерзости третьего сословия, которое не только издавало законы, но еще и использовало королевскую формулировку «ЖЕЛАЕТ И ПОВЕЛЕВАЕТ».
Неккер был в ярости, ведь он в определенном смысле поручился за ассамблею, он гарантировал, что она будет послушной дочерью, и вдруг эта ассамблея разорвала помочи, с помощью которых он намеревался ее удерживать. Это могло опрокинуть все расчеты, изменить все вероятности. Ассамблея, которую задумали как простую машину для штамповки законов, обрела душу, выражала свои мысли, диктовала свою волю.
Кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижский узнали об этом решении в тот самый момент, когда оно было принято. Они не стали дожидаться следующего дня и в тот же час помчались в Марли.
Королевский декрет еще мог появиться на другой день одновременно с указом Национального собрания; он отменил бы этот указ, отнял бы у третьего сословия звание Национального собрания и провозгласил бы короля временным законодателем Франции.
Однако весь следующий день прошел в шатаниях, ибо король не мог ни на что решиться.
Девятнадцатого июня герцог Орлеанский предлагает знати присоединиться к третьему сословию; г-н де Монтескью предлагает сделать то же самое духовенству.
Оба предложения отвергнуты.
Вечером кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижский возвращаются к королю, кидаются к его ногам и во второй раз умоляют его распустить Генеральные штаты.
Однако король проявляет прежнюю нерешительность и останавливается на полумере. Он отдает приказ закрыть зал третьего сословия, используя в качестве предлога необходимость приготовлений к королевскому заседанию, которое должно состояться там 23 июня.
Это решение было принято ночью и ночью же объявлено. Кроме того, в четверть восьмого утра, то есть за сорок пять минут до открытия заседания Национального собрания, г-н де Дрё-Брезе письмом уведомил Байи о непредвиденном обстоятельстве, лишившем депутатов третьего сословия их зала.
Байи прочитал и перечитал это письмо. Оно было адресовано не председателю депутации третьего сословия, а просто г-ну Байи.
Следовательно, оно не носило официального характера. В положенный час, в высшей степени обладая гражданским мужеством, которое можно назвать мужеством долга, Байи, как если бы он не получал никакого уведомления, направляется к залу заседаний Генеральных штатов. У дверей зала уже стоят в ожидании многие депутаты.
Зал захвачен с использованием вооруженной силы.
Перед лицом часового, штыком перегородившего вход, Байи объявляет заседание открытым. Однако недостает помещения; за неимением зала Генеральных штатов сгодится любой другой зал, достаточно большой для того, чтобы вместить тысячу двести депутатов.
Одни кричат: «В оружейный зал!», другие: «В Марли, под надзор короля!», третьи: «В Париж, под защиту народа!»
Доктор Гильотен предлагает Зал для игры в мяч, и его предложение единодушно принимают.
Депутаты, следом за которыми идет народ и которых сопровождают несколько солдат, направляются в Зал для игры в мяч, и там, в четырех голых стенах, где в качестве всей обстановки есть лишь стол, скамейки и несколько стульев, они, возведя глаза к небу, положа руку на сердце и тем взволнованным голосом, какой созвучен всем фибрам души, приносят клятву не расходиться, пока не будет завершена работа над конституцией.
Следующий день был воскресеньем. В те времена воскресные праздники еще весьма почитались, и потому заседания ассамблеи в тот день не было.
Принцы, воспользовавшись этим днем отдыха, объявили о намерении устроить партию в Зале для игры в мяч и велели закрыть его в понедельник.
В понедельник, 22 июня, депутаты третьего сословия отправились в церковь святого Людовика.
Как только они явились туда, к ним присоединились сто сорок восемь депутатов духовенства, отделившихся от своей депутации.
Узнав эту новость, Париж затрепетал от радости: теперь знать остается одна в качестве последнего оплота королевского двора. Все рукоплещут появляющимся на улицах священникам, иллюминируют окна и распевают на мотив Калипиджи песенку:
Сословью третьему виват!
Его попы и знать не сокрушат,
Ведь у него есть превосходство:
Где бедность, там и благородство!
Вот стяг его взвился, как бич,
Повсюду слышен к бою клич!
Виват его навек господству:
Где бедность, там и благородство!
Но это еще не все: в честь третьего сословия чеканят медали.
На каком монетном дворе чеканят эти медали, никто не знает; кто их чеканит, остается тайной.
Одна из них, свинцовая, выдает свое происхождение еще более ошибками в правописании, чем убогостью материала.
На одной ее стороне изображен портрет короля, молодого и даже красивого, куда красивее, чем был Людовик XVI на самом деле, и помещена надпись:
На другой стороне изображена рука, поддерживающая корону, и выбиты слова:
Примечательно, что в это время, 17 июня 1789 года, все во Франции еще роялисты — и знать, и духовенство, и народ.
Несколько незаметных и безвестных депутатов, учеников Руссо, приверженцев Вейсгаупта и последователей Сведенборга, связанных с тайными обществами в Германии и во Франции, возможно и мечтают о чем-то ином, но ничем не выдают своих надежд.
Тем временем Национальное собрание, изгнанное из зала заседаний третьего сословия и из Зала для игры в мяч, собирается в церкви святого Людовика, где к нему присоединяются сто сорок восемь депутатов духовенства; вот как это происходит.
Речь держит епископ Шартрский.
— Господа, — говорит он, — поскольку большинство депутатов духовного сословия приняли решение объединиться с вами для проверки полномочий, мы пришли известить вас об этом и попросить вас предоставить нам место в ассамблее.
Это большинство состояло из ста тридцати четырех приходских священников, пяти епископов и архиепископов, двух главных викариев, шести каноников и одного аббата-коммендатора.
Все они шли вслед за епископом Шартрским, объявившем об их приходе.
Возглавляющий их епископ Вьеннский произносит следующую речь:
— Господа, мы с радостью исполняем решение, принятое большинством депутатов духовного сословия в Генеральных штатах. Это присоединение, сегодня имеющее целью лишь совместную проверку полномочий, является знаком и, я могу это сказать, предвестием постоянного союза, который депутаты духовенства желают иметь с представителями других сословий и, в частности, с депутатами коммун.
После проверки полномочий шестнадцати депутатов духовенства заседание Национального собрания завершилось.
Королевское заседание было назначено на 23 июня. Накануне вечером, 22 июня, в тот самый день, когда духовенство присоединилось к третьему сословию, депутаты условились, что, поскольку ассамблее нечего сказать на завтрашнем заседании королю, ее председатель никаких речей произносить не будет.
Как только это решение было принято, Байи получил письмо от хранителя печати, который извещал его о том, что королю угодно, чтобы ассамблея никак не отвечала на его речь.
Как видим, это оказалось весьма кстати.
На заседании 23 июня королевская власть пошла ва-банк. Людовик XVI надеялся, что блеск королевского величия и монархической власти положит конец всяким спорам, остановит посягательства третьего сословия и приведет к закрытию сессии Генеральных штатов.
Различия в положении депутатов трех сословий подчеркивались до самого последнего момента.
Знать и духовенство должны были войти в зал через дверь, выходящую на главный проспект города.
Третье сословие должно было войти туда через дверь, выходящую на улицу Шантье.
Двор заставил себя ждать; это было единственное оставшееся у него средство заставить третье сословие ощутить свое низкое положение; депутаты коммун толпились в узкой галерее, которая через дверь сообщалась с залом королевских заседаний, откуда доносился гул голосов знати и духовенства; однако дверь эта была закрыта, а чересчур тесная галерея могла вместить лишь три пятых всех депутатов, так что остальным пришлось стоять на улице под грозовым дождем.
Байи, выведенный из терпения, постучал в дверь; королевские телохранители приоткрыли ее.
— Потерпите, — сказали они, — вам скоро откроют.
Этот ответ был передан Байи коллегам, стоявшим по соседству с ним, и мало-помалу дошел до тех, кто стоял на улице. Бо́льшая часть депутатов сочла его недостаточно вежливым, поднялся ропот; заговорили даже о том, чтобы уйти.
Байи постучал в дверь снова.
Ему открыли во второй раз.
Он попросил позвать главного церемониймейстера.
Ему ответили, что не знают, где тот находится.
После такого ответа изъявления враждебности усилились; уже не отдельные депутаты заговорили о том, чтобы уйти, а почти все.
Под доносившиеся со всех сторон крики Байи постучал в дверь снова и на этот раз попросил позвать старшего офицера.
Появился герцог де Гиш.
Как известно, его герцогский титул был недавним.
— Сударь, — сказал ему Байи, — у вас есть возможность свободно передвигаться по залу; прошу вас, подойдите к господину де Дрё-Брезе и известите его о том, что депутаты коммун не могут долее оставаться там, где они находятся, и намерены удалиться, если их не впустят внутрь немедленно.
Эти слова были не столько уведомлением, сколько угрозой.
Герцог де Гиш удалился, пообещав передать слова Байи г-ну де Дрё-Брезе.