Что же означало это утверждение? Оно означало, что дворянство по-прежнему будет обладать в армии всеми званиями, а солдат так и умрет солдатом; что сорок шесть миллионов ливров по-прежнему будут распределяться между офицерами, тогда как все солдаты, как и раньше, будут стоить правительству всего лишь сорок четыре миллиона.
Обратите внимание на имена тех, кто покинул военное поприще, не дававшее им никакой возможности повышения в чине: Клебер, Журдан, Виктор, Жубер.
Ожеро был унтер-офицером, Гош и Сульт — сержантами, а Марсо и мой отец — солдатами.
Однако кое-кто из них не приходил в уныние: Гош, чтобы иметь возможность покупать книги, расшивал офицерские жилеты и продавал их в кафе.
И потому ошибались те, кто считал, будто порядок восстановлен, кто за всеми этими волнениями видел лишь ничтожные причины, а если эти ничтожные причины устранялись, терял бдительность и, пребывая в неведении, полагал себя в безопасности.
На самом деле, все эти волнения имели причиной стремление нации к свободе; это были отдельные волнения того огромного океана, который зовется народом: спокойного в одном месте, бушующего в другом; беспорядки в Дофине, в Ренне, в Париже, в Версале, на площади Дофина и у тюрьмы Аббатства раздувал один и тот же ветер, вызывавший бурю везде, где ему встречалось препятствие.
В этот момент таким препятствием и причиной бури, которая вот-вот должна была разразиться, а скорее, поводом для нее, стало скопление войск между Версалем и Парижем, устроенное королевским двором.
Маркиз де Феррьер утверждает в своих «Мемуарах», что на Париж шли тогда тридцать полков.
Предлогом была забота об общественном спокойствии, а подлинной целью являлся роспуск Генеральных штатов.
Национальное собрание инстинктивно ощущало, что все это огромное развертывание вооруженных сил направлено против него. 27 июня, в разгар волнений, Мирабо зачитал обращение к королю, содержавшее призыв к миру, но остался неуслышанным; 9 июля он зачитал еще одно обращение к Людовику XVI, на этот раз с призывом отвести войска от столицы. Предложенный документ, превосходно составленный, был высоко оценен Национальным собранием, которое, тем не менее, проголосовало за него лишь после того, как оттуда была удалена просьба о создании городской гвардии.
Кто побудил Мирабо выступить с такими предложениями? Утверждают, что за этим стоял герцог Орлеанский; по мнению г-на Дроза, первые деньги от Лакло, доверенного лица принца, Мирабо получил как раз в начале июля 1789 года.
Дело в том, что принц начал со страхом замечать, какой незначительной фигурой он сделался за последнее время; принц был всего лишь обычным человеком, пешкой, единицей в рядах Национального собрания, в состав которого вошли будущие революционные гении 91, 92 и 93 годов.
Герцог Орлеанский был жаден. «Все общественное мнение я отдам за одно экю», — говаривал он и добавлял: «Разумеется, за большое экю, в шесть ливров». Как известно, тогда были в ходу и малые экю, достоинством в три ливра. Чтобы справиться со всеми денежными тратами, на которые ему приходилось идти, он селил на своих чердаках колдунов, пытавшихся делать для него золото; все уже знали, что никакое средство, способное привести его к намеченной цели, даже магия, не претит принцу. Так вот, чтобы делать золото, ему понадобился человеческий скелет, и не просто скелет человека, а непременно скелет Паскаля.
Сторожа церкви святого Стефана-на-Холме были подкуплены, и сожженные в горне кости автора «Писем к провинциалу» послужили волшебным порошком для превращения ртути в золото.
В тот день, когда депутаты коммун приняли решение именовать себя Национальным собранием, сторонники принца побудили его выступить с речью, которая должна была подвигнуть знать на присоединение к третьему сословию. Герцог Орлеанский начал произносить речь, но после нескольких первых слов почувствовал себя дурно; ему тотчас же расстегнули камзол, освободили ворот рубашки и под рубашкой обнаружили пять или шесть жилетов, сшитых в виде нагрудника.
Если сказанное вызывает у вас сомнение, почитайте «Мемуары» Феррьера.
Итак, герцог Орлеанский понял, что в такой момент скряжничать не стоит, и подкупил Мирабо, как позднее подкупит Дантона.
Вернемся, однако, к адресованному королю обращению, в котором Национальное собрание просило его отвести войска от столицы.
Это обращение было подано королю 10 июля и зачитано г-ном де Клермон-Тоннером.
Однако король был чересчур сильно обманут, чтобы уступить, и ответил следующим образом:
«Всем известно о беспорядках и постыдных сценах, которые происходили и продолжают происходить в Париже и Версале, на глазах у меня и на глазах у Генеральных штатов. Мне необходимо употребить те средства, какие есть в моей власти, дабы восстановить порядок в столице и ее окрестностях и поддерживать его; одна из моих главных обязанностей состоит в том, чтобы заботиться об общественной безопасности. Именно эти причины побудили меня сосредоточить войска вокруг Парижа. Вы можете заверить ассамблею Генеральных штатов, что эти войска предназначены для того, чтобы подавить, а скорее, предотвратить новые беспорядки, поддерживать порядок и исполнение законов, обеспечивать и защищать ту самую свободу, какая должна царить в ходе ваших прений; всякого рода принуждение должно быть исключено, равно как должно быть устранено всякое опасение смуты и насилия. Нельзя позволить, чтобы злонамеренные люди вводили мой народ в заблуждение по поводу истинных причин тех мер предосторожности, какие я предпринимаю; я неизменно стараюсь делать все, что может привести к благополучию моих подданных, и у меня всегда есть основание быть уверенным в их любви и преданности.
Но если все же необходимое присутствие войск в окрестностях Парижа вызывает тревогу, то я пойду на то, чтобы, по просьбе ассамблеи, перенести Генеральные штаты в Нуайон или Суассон, а сам тогда отправлюсь в Компьень, дабы поддерживать связь, которая должна существовать между ассамблеей и мной».
Это был печальный ответ для ассамблеи. Сделанное королем предложение перенести ее заседания в Нуайон или Суассон напоминало о прежних ссылках Парижского парламента. Куда клонил двор? Как далеко готов был зайти?
Послушайте г-на Неккера, в то время министра. Он и сам об этом ничего толком не знал, да и король, возможно, знал не больше его.
«Я никогда не знал определенно, — говорит Неккер в своем сочинении о Революции, — цели, которой хотел добиться двор; в этом деле имелись секреты и сверхсекреты, и я полагаю, что даже самому королю они не были известны все. Возможно, предполагалось, смотря по обстоятельствам, подтолкнуть монарха к таким решениям, о которых никто не осмеливался ему говорить».
Фулон, за именем которого вскоре закрепится кровавая известность, предложил королю два плана: первый состоял в том, чтобы руководить революцией, содействуя ей; в этом случае король становился главным революционером своего времени, знакомился с наказами избирателей, чтобы знать чаяния народа, и жертвовал всем, чтобы удовлетворить их.
Другая возможность, напротив, заключалась исключительно в насилии: предлагалось арестовать герцога Орлеанского и учинить над ним суд, прогнать Неккера, распустить Национальное собрание, отправить в Бастилию сорок семь депутатов знати, перешедших в лагерь врага, присоединить к ним Мирабо, Тарже и еще сотню депутатов третьего сословия, самых предприимчивых, разумеется, и ввести в Париж тридцать тысяч солдат во главе с маршалом де Брольи.
Некоторые депутаты знали об этом заговоре и во всеуслышание говорили о нем, однако складывалось впечатление, что Национальное собрание растратило все свои силы в ходе предыдущих обсуждений.
Тем временем велись упорные приготовления.
Более того, было известно, что между двумя начальниками, Брольи и Безенвалем, существовало разногласие: Брольи делал вид, что не знает, против кого он призван сражаться.
— Я отлично вижу свою армию, — говорил он, — но не вижу своих врагов.
Безенваль намного откровеннее; откройте его «Мемуары» и прочтите:
«Мои распоряжения должны были заключаться в том, чтобы разместить пехоту и пушки у мостов Нёйи и Сен-Клу и у переправы Ле-Мулино и послать Лотарингский егерский полк на высоты Кламара, с целью перекрыть равнину сверху».
Господин де Брольи избрал другой метод, сосредоточив войска вокруг Парижа и в самом Версале, хотя такой образ действий был весьма плохо просчитан.
Ну а чем занималось в это время Национальное собрание? Оно обсуждало Декларацию прав человека, которую представил ей Лафайет, этот великий поборник революций.
Но мало того. Оно пребывало в таком спокойствии, что взяло на себя заботу успокоить других. Доктор Гильотен, тот самый, кто 30 июня предложил депутатам собраться в Зале для игры в мяч, специально отправился в Париж, дабы заверить выборщиков, что все идет хорошо и что г-н Неккер, этот палладиум свободы, стоит тверже, чем когда-либо прежде.
В тот самый день, когда доктор Гильотен произносил посвященную г-ну Неккеру речь, встреченную сильными аплодисментами, г-н Неккер получил отставку и был уже в двадцати льё от Версаля, на пути в Брюссель.
Все это делалось вопреки мнению подлинных друзей монархии: вопреки мнению маршала де Брольи, который не хотел, чтобы Неккера отправляли в отставку; вопреки мнению г-на де Бретёя, который хотел, чтобы Неккера отправили в отставку, но при этом потребовал предоставить новому министерству сто тысяч солдат и сто миллионов ливров.
— Ну что ж, хорошо, — ответила ему королева, которая не сомневалась ни в чем, — они у вас будут.
И, поскольку двор, в отличие от герцога Орлеанского, не притязал на умение делать золото, был отдан приказ печатать бумажные деньги.
«Некоторые из моих коллег уверяли меня, что они видели эти напечатанные деньги», — говорит Байи.