сячекратно повторявшиеся крики «К оружию!».
В два часа ночи у Ратуши раздался сигнал тревоги; прошел слух, что из Сент-Антуанского предместья вышли пятнадцать тысяч человек и они идут на Ратушу, которая неминуемо будет взята силой.
— Этого не случится, — отвечает вестникам дурных новостей г-н Легран де Сен-Рене.
— И как же вы воспрепятствуете этому?
— Вовремя взорвав ее. Попросите у аббата д'Ормессона пять бочек пороха и велите поместить их в комнате, смежной с залом заседаний.
Его приказ исполняют, бочки прикатывают, и, завидев уже первую из них, неблагонадежные люди бледнеют и удаляются.
Наступает утро, и над этим животворным беспорядком, этим созидательным хаосом занимается день.
Господин де Безенваль по-прежнему находится в доме Инвалидов.
В пять часов утра к нему входит какой-то человек с пылающими глазами, отрывистой, быстрой речью и сияющим отвагой лицом.
— Господин барон, — говорит он, — вам следует заранее знать, что всякое сопротивление бесполезно: к этому часу парижские заставы уже подожгли или поджигают; я ничего не могу с этим поделать, а вы тем более. Не пытайтесь препятствовать поджогам: вы пожертвуете тысячами людей, но не погасите ни одного факела.
«Не помню, что я ответил этому человеку, — говорит в своих "Мемуарах" г-н де Безенваль, — но он побледнел от ярости и стремительно вышел. Мне следовало арестовать его, но я этого не сделал».
Тем временем формируются роты: казалось, что в воздухе веет какой-то сплачивающей силой, которая подталкивает одних людей к другим. Уже есть отряды добровольцев, они именуются ротой Артиллерии, ротой Судейских, ротой Аркебузы; есть порох, есть селитра, есть даже пушки, принадлежащие французским гвардейцам, — но нет ружей.
Господин Эти де Корни, городской прокурор, получает от комитета выборщиков поручение потребовать у г-на де Сомбрёя ружья, хранящиеся в доме Инвалидов.
Он отправляется туда, сопровождаемый тридцатитысячной толпой горожан.
Его пускают за ограду; горожане остаются снаружи.
Он исполняет данное ему поручение, однако г-н де Сомбрёй отрицает, что у него есть оружие. Господин де Корни не настаивает, и его выпроваживают, но в ту минуту, когда ему открывают ворота и народ догадывается о том, что произошло, ворота выдавливают, и тридцать или сорок тысяч человек устремляются вперед, преодолевают рвы, разоружают часовых и приступают к поискам оружия.
Послушайте рассказ часовщика Юмбера, участника и свидетеля этой невероятной сцены.
«Утром мне стало известно, что в доме Инвалидов раздают оружие городским округам. Я тотчас же вернулся, чтобы известить об этом граждан округа Сент-Андре-дез-Ар, собравшихся в половине первого пополудни. Господин Пуарье, командир милиции, понял важность этой новости и настроился повести туда своих ополченцев. Я вызвался сопровождать его вместе с пятью или шестью гражданами.
Мы пришли в дом Инвалидов около двух часов пополудни и натолкнулись там на огромную толпу, в которой нас развело в разные стороны. Что сталось с командиром и его отрядом, мне не было известно. Я шел следом за толпой, чтобы добраться до хранилища, где лежало оружие.
Встретившись на лестнице, которая вела в подвал, с человеком, державшим в руках два ружья, я взял у него одно и двинулся в обратную сторону. Однако в верхней части лестницы толпа сделалась настолько плотной, что все, кто поднимался кверху, попадали навзничь и свалились на дно подвала. Осознав, что при падении я лишь ушибся, а не поранился, я подобрал свое ружье, лежавшее у моих ног, и тут же отдал его какому-то человеку, у которого ружья не было.
Несмотря на случившееся жуткое падение, толпа упорно продолжала спускаться вниз. Поскольку никто не мог подняться наверх, в подвале набилось столько народа, что все принялись страшно кричать, как это делают люди, которых душат.
Многие уже лишились сознания. И тогда все те, кто, находясь в подвале, был вооружен, воспользовались чьим-то советом атаковать невооруженную толпу и заставить этих людей сделать крутой поворот, приставив к их животу штык. Совет оказался удачным: воспользовавшись минутой ужаса, заставившего толпу отступить на шаг, мы построились в ряд и вынудили ее подняться наверх.
Когда толпа поднялась наверх, нам удалось вынести из подвала задохнувшихся там людей и положить их на траву возле собора и крепостного рва.
Оказав помощь в переносе этих людей и обеспечив его, я увидел бесполезность моего дальнейшего присутствия там и, держа в руках ружье, принялся искать своего командира, однако поиски эти оказались тщетными. И тогда я направился к своему округу. По дороге я узнал, что в Ратуше раздают порох, и двинулся туда; мне и в самом деле выдали там четверть фунта пороха, но пуль не дали, ибо, как утверждалось, их в наличии не было».
Едва только пушки и ружья оказываются в руках у народа, все начинают думать о том, как их использовать.
Двадцать шесть тысяч ружей раздали народу; пушки приволокли ко всем постам, четыре орудия привезли к Бастилии.
В разгар всей этой суматохи по городу продолжают ходить самые странные слухи, содержащие самые невероятные новости.
Говорят, что Королевский немецкий полк построился в боевой порядок у Тронной заставы.
Говорят, что полки, размещенные в Сен-Дени, выдвинулись к Ла-Шапели и угрожают предместью.
Говорят, что враг уже в предместье; что там убивают всех, женщин и детей и что на улице Шаронн кровь течет рекой.
Говорят, наконец, что комендант Бастилии, г-н де Лоне, выдвинул свои пушки на огневую позицию и видно, как их зияющие жерла угрожают одновременно предместью Сент-Антуан, предместью Сен-Марсель и бульварам.
И тогда раздается крик, который, подобно пороховой дорожке, несется от одного конца Парижа до другого:
— На Бастилию! На Бастилию!
Но кто, о Господи, кто приносит в тот час, когда вспыхивают революции, эти безумные новости, которые вызывают дрожь у всего народа?!
Кто первым испускает один из тех громких криков, которые повторяет затем вся нация?
Одному лишь тебе, Господи, ведомо это!
Итак, весь Париж единым голосом кричал:
— На Бастилию! На Бастилию!
XVIII
Бастилия. — Изречение г-жи дю Оссе. — Узники. — Тюрьмы. — Шатонёф. — Сен-Флорантен. — Указы о заточении без суда и следствия. — Торговля указами. — Иезуиты. — Маркиали. — Лозен. — Латюд. — Народная ненависть. — Господин де Лоне. — Господин де Безенваль. — Набат. — Ружейные выстрелы. — Де Лоне. — Депутаты. — Тюрио де Ла Розьер. — «Этого хочет народ!» — Пушки оттянуты назад. — Часовой. — Ошибка народа. — Постановление комитета. — Господин Клуэ. — Письма г-на де Безенваля. — Господин де Флессель, его смерть. — Комендант готовится к штурму. — Жертвы. — Эли. — Заключенные.
Уже более пяти веков существовало здание, давившее на грудь Франции, подобно тому как адская глыба давила на плечи Сизифа.
Однако Франция, менее уверенная в своих силах, чем титан, никогда не пыталась сбросить с себя тяжкое бремя.
Этим зданием, феодальной печатью на плане Парижа, была Бастилия.
Да, король был слишком добр, как говорила г-жа дю Оссе, чтобы отрубать головы.
Однако он отправлял людей в Бастилию.
А попав по приказу короля в Бастилию, человек оказывался предан забвению, отдален от людей, похоронен, уничтожен.
Ему суждено было оставаться там до тех пор, пока король не вспомнит о нем, но королям всегда приходится думать о стольких новых делах, что зачастую они забывают о старых.
Впрочем, во Франции была не одна бастилия: их было два десятка, и назывались они Фор-л’Эвек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсен, замок Ла-Рош, замок Иф, острова Сент-Маргерит, Пиньероль и другие.
Но лишь крепость у Сент-Антуанских ворот звалась Бастилией с большой буквы, как Рим звался Городом с большой буквы.
Это была Бастилия в полном смысле слова, и она одна стоила всех остальных.
В течение едва ли не целого столетия управление Бастилией находилось в руках одной и той же семьи.
По времени семья эта царствовала не меньше, чем какая-нибудь королевская династия.
Родоначальником избранного клана был Шатонёф. Ему наследовал его сын Ла Врийер. И, наконец, Ла Врийера сменил его собственный сын, Сен-Флорантен, приходившийся внуком Шатонёфу.
Династия угасла в 1777 году.
Никто не может сказать, сколько тайных указов о заключении в тюрьму без суда и следствия было подписано за время этих трех царствований.
Один лишь Сен-Флорантен подписал их более пятидесяти тысяч.
Отмена этих указов означала утрату большого дохода.
Их продавали отцам, желавшим избавиться от своих сыновей; их продавали женщинам, желавшим избавиться от своих мужей.
И чем красивее были женщины, тем дешевле продавались указы.
С конца царствования Людовика XIV все государственные тюрьмы, и прежде всего Бастилия, находились в руках иезуитов.
В 1775 году только в шести из этих тюрем насчитывалось триста узников.
Напомним главных из них:
Железная маска,
Лозен,
Латюд.
Иезуиты были исповедниками; для большей надежности именно они исповедовали узников.
Опять-таки для большей надежности узников, когда они умирали, хоронили под вымышленными именами.
Тот, кого называли Железной маской, был, как мы помним, похоронен под именем Маркиали.
Он провел в заключении сорок пять лет.
Лозен оставался там четырнадцать лет.
Латюд — тридцать четыре года.
Но Железная маска и Лозен хотя бы были повинны в величайших преступлениях.
Железная маска, был он братом Людовика XIV или нет, походил на него, по слухам, как две капли воды.
Какая неосторожность — осмелиться походить на короля!
Лозен чуть было не женился, а может даже и женился на Великой мадемуазель.
Какая дерзость — жениться на принцессе!