Но чем провинился бедняга Латюд?
Так что Бастилию ненавидели недаром.
Народ воспринимал ее как живое существо, как нечто вроде тех гигантских тарасок или громадных жеводанских чудовищ, что безжалостно пожирают людей.
И потому при возгласе «На Бастилию!» словно электрический разряд пробежал по телам людей.
Все бросились к каменному исполину.
Однако возыметь мысль взять Бастилию приступом было безрассудством.
Бастилия имела запас продовольствия, гарнизон, артиллерию.
Бастилия имела стены толщиной в пятнадцать футов вверху и сорок футов в основании.
Бастилия имела коменданта, которого ненавидели за его лихоимство, коменданта, который продавал узникам хлеб, воду и даже воздух на вес золота.
Комендант был предупрежден, что со дня на день будет предпринято нападение на Бастилию.
Предупрежден он был г-ном де Безенвалем, который 5 июля отправил ему следующее письмо:
«Посылаю Вам, сударь, г-на Бертье, штабного офицера, с целью получить сведения о состоянии Бастилии и продумать вместе с Вами меры предосторожности, какие необходимо предпринять как в отношении размещения, так и состава гарнизона, который может Вам понадобиться. Посему прошу Вас предоставить ему все данные, относящиеся к этому вопросу. Меня не обеспокоили те крайние тревоги, какие Вы мне высказали, ибо я уверен в своей правоте, и Выв самом деле увидите, что ничего дурного с Вами не случится; однако будущее переменчиво, и потому я стараюсь быть осведомленным о положении дел в крепости.
Так что г-н Бертье вместе с комендантом осмотрел Бастилию, и все необходимые меры предосторожности были приняты.
В восемь часов утра поползли слухи о том, что пушки Бастилии нацелены на Сент-Антуанское предместье, предместье Сен-Марсель и бульвары.
Узнав эту новость, комитет выборщиков, которому не пришло и никогда не приходило на ум, что Бастилия может быть взята, отправил к коменданту, г-ну де Лоне, г-на Беллона, офицера роты Аркебузы, г-на Бильфо, главного сержанта роты Артиллерии, и г-на Шатона, отставного сержанта полка французских гвардейцев, чтобы побудить его откатить назад пушки и не совершать никаких враждебных действий.
Так что в Ратуше не думали брать Бастилию приступом.
В Пале-Рояле, этом организационном центре, о таком тоже нисколько не думали; там думали о составлении проскрипционного списка и о смертных приговорах королеве, г-же де Полиньяк, графу д’Артуа и купеческому старшине.
Но о том, чтобы захватить Бастилию, там не помышляли.
Кто же тогда мог помыслить о том, чтобы захватить Бастилию?
Одна-единственная власть, народ, то есть стихия.
Плана захвата не существовало, был лишь клич, и случившееся стало не военным подвигом, а подвигом веры.
Едва только прозвучал голос: «На Бастилию!», как ему стали вторить другие голоса: «На Бастилию!» Едва только прозвучал призыв: «Даешь Бастилию!», как все сердца откликнулись на него единым криком: «Даешь Бастилию!»
И тотчас же по набережным, улицам, бульварам и предместьям народ ринулся к Бастилии. Люди бежали туда, словно в цирк, где каждому предстояло быть актером и зрителем; бежали туда, словно на страшное празднество, и, увлекая за собой всех, кто слышал их крики, кричали: «На Бастилию!»
А над всеми этими человеческими голосами вибрировал медный голос набата; он разносился над толпой, готовой сражаться, готовой победить и готовой умереть, и кричал громче всех: «На Бастилию! На Бастилию!..»
Наконец, в полночь прозвучало объявление войны: по Бастилии было сделано семь ружейных выстрелов.
Комендант вместе со своими старшими офицерами поднялся на орудийную площадку крепости. Он не увидел ничего особо угрожающего, если не считать пожаров, которыми были охвачены заставы, да и то они уже догорали.
Он долго напрягал слух, свесив голову между зубцами стены, и ему показалось, что город спит, как обычно; затем он спустился вниз.
В четверть девятого утра к нему явились посланцы Ратуши; они пришли смиренно просить его отодвинуть назад пушки и пообещали, что на крепость никто нападать не будет.
В любое другое время это обещание выборщиков не нападать на Бастилию, которое они дали, находясь в ней, определенно заставило бы коменданта рассмеяться.
Однако на этот раз в сердце г-на де Лоне проникло роковое предчувствие: он не рассмеялся, дал обещание отодвинуть назад пушки и оставил выборщиков завтракать вместе с ним.
Пока они находились в крепости, ему было спокойнее.
В тот момент, когда они уходили, в крепость вошел какой-то человек.
Вошедший был посланцем своего избирательного округа — округа Сен-Луи-ла-Кюльтюр.
Звали этого человека Тюрио де Ла Розьер.
Он пришел не для того, чтобы вести переговоры с Бастилией: он пришел требовать сдачи крепости.
По словам Мишле, поэтического летописца и выдающегося историка, это был страшный бульдог породы Дантона, несший в себе пламенный дух революции. И потому мы сталкиваемся с ним дважды: первый раз в ее начале, второй раз — в ее конце, и оба раза его слово оказывается губительным.
В первый раз он губит Бастилию.
Во второй раз он губит Робеспьера.
Коменданта извещают о приходе Тюрио: он приказывает не дать Тюрио пройти по мосту, однако Тюрио проходит по нему.
Комендант приказывает не дать Тюрио пересечь второй двор, однако Тюрио пересекает его.
У второй башни его собираются арестовать, однако Тюрио проходит и там.
Остаются рвы. Приказано поднять подъемный мост, но его поднимают слишком поздно: Тюрио находится уже по другую сторону подъемного моста.
Там он оказывается перед железной решеткой ворот, ведущих в последний, внутренний двор, который служит для прогулок узников.
Этот двор сторожат восемь башен, то есть восемь великанов.
Позади решетки стоит комендант.
По одному слову коменданта четыре пушки, выдвинутые на огневую позицию, могут изрыгнуть картечь.
— Сударь, — говорит Тюрио, указывая на артиллерийские орудия так, как если бы имел дело с детскими игрушками, — оттяните назад ваши пушки и сдайте Бастилию: этого хочет народ!
Впервые, пусть даже в лице своего посла, воля народа проникла в королевскую крепость.
И потому слова «Этого хочет народ!» должны были сильно удивить эхо мрачной тюрьмы.
Подобно Шатонёфам, Ла Врийерам и Сен-Флорантенам, передававшим по наследству право выдавать тайные приказы о заключении в тюрьму, члены рода де Лоне из поколения в поколение занимали должность коменданта Бастилии.
Нынешний де Лоне явно не был настоящим солдатом, ибо, будь он настоящим солдатом, он сам поднес бы фитиль к пушке и разнес бы Тюрио в клочья.
Впрочем, все должности в Бастилии покупались: назначал сюда офицеров не военный министр, а начальник полиции. Комендант Бастилии, по большому счету, был всего лишь привратником, кабатчиком в эполетах, который к шестидесяти тысячам франков своего жалованья прибавлял шестьдесят тысяч франков, полученных с помощью вымогательства и грабительства.
Короче говоря, это был мерзавец, который заслуживал быть повешенным по приговору суда, а не обезглавленным по воле толпы.
Под защитой крепостных стен, в окружении собственного гарнизона, он устрашился одного-единственного человека; правда, сам этот человек ничего не страшился и смотрел ему прямо в лицо.
Комендант подчиняется.
Он приказывает откатить назад пушки, клянется сам и приказывает поклясться гарнизону, что они не станут нападать, если не подвергнутся нападению сами.
Дав эту клятву, комендант полагает, что он отделался от Тюрио.
Однако он заблуждается: остаются еще пушки на башнях крепости, и Тюрио хочет убедиться, что они, как и те, что внизу, отодвинуты назад.
Комендант идет вместе с ним наверх, как если бы радушный хозяин показывал именитому гостю свой замок.
Поднявшись на башни, Тюрио и комендант видят у своих ног весь Париж: город заполнен вооруженными людьми.
Обозримый во всех направлениях, Париж пугал своим видом, особенно при взгляде на Сент-Антуанское предместье.
Оттуда к крепости приближались десять тысяч мастеровых, в намерениях которых нельзя было ошибиться.
Столько же народу шло со стороны предместья Сен-Марсель и вдвое больше — со стороны бульваров.
Комендант бледнеет и опирается на плечо Тюрио.
— Вы полагали, что я один, — со смехом говорит ему Тюрио, — но теперь вы видите, что ошибались.
Комендант мог пронзить Тюрио, у которого не было оружия, саблей; он мог, спустившись вниз, бросить его в какой-нибудь каменный мешок.
Все это промелькнуло у него в голове.
Тюрио прочел по лицу коменданта его намерение прежде, чем тот открыл рот, чтобы заговорить с часовым.
— Одно слово, одно только слово, — сказал ему Тюрио, хватая его за плечо, — и, клянусь вам, один из нас полетит в ров!
Впрочем, комендант напрасно рассчитывал на часового.
В этот момент в Бастилии боялись все, кроме того, кому следовало бы бояться.
Часовой положил ружье на парапет и подошел к Тюрио.
— Что вам от меня угодно? — спросил его тот.
— Ради Бога, сударь, покажитесь людям! — воскликнул часовой.
— А почему я должен показываться им?
— Да потому, что, не видя вас, они полагают, будто вы стали узником, и, полагая вас узником, нападут на нас.
Тюрио показался толпе.
Сто тысяч голосов приветствовали его. Это он был теперь настоящим комендантом Бастилии.
Тюрио спустился вниз, преодолел ров, второй двор, затем первый, а потом и мост.
Он и не подозревал, что совершил сейчас нечто невероятное.
Правда, выйдя из Бастилии, он едва не был убит: видя Тюрио рядом с комендантом, люди вообразили, что Тюрио откроет им ворота Бастилии.
Но, поскольку ворота оставались запертыми, толпа сочла Тюрио предателем.
Если комендант не открывает ворота, рассуждали в толпе, то почему же он не расстрелял Тюрио?