— Ну что ж, тогда давайте ваш носовой платок, — промолвил инвалид Рулар.
Комендант бросил солдатам свой платок и, покинув их, уселся на каменной тумбе в углу двора.
Солдаты тотчас же позвали барабанщика и отправили его на орудийную площадку крепости подать сигнал о сдаче; вместе с барабанщиком туда поднялся солдат, который прикрепил к штыку своего ружья белый платок и стал размахивать им.
Когда толпа осаждающих увидела развевающийся на ветру платок и услышала барабанную дробь, она издала радостный вопль.
Однако оставался еще швейцарский офицер с тридцатью своими солдатами, который не хотел сдаваться безоговорочно; и потому, видя во главе осаждающих офицера в мундире, он обратился прямо к нему, чтобы предложить ему условия капитуляции. Этим офицером был Эли.
Переговоры начались через бойницы, имевшиеся возле подъемного моста.
Господин Людвиг фон Флюэ потребовал, чтобы он и его солдаты могли на почетных условиях покинуть крепость.
Услышав это предложение, осаждающие вознегодовали и ответили на него отказом: они желали полной победы, сплошного триумфа.
Тогда г-н Людвиг фон Флюэ написал несколько слов на листке бумаги и просунул его в то же самое отверстие.
Однако прийти с другой стороны рва за этим письмом было непростым делом.
И тогда принести себя в жертву решил Реоль.
Он велел перебросить с одной стороны рва на другую длинную доску и отважился пройти по этому шаткому мосту.
Какой-то человек, последовавший за ним, упал в ров и разбился.
Однако Реоль благополучно достиг подножия крепостной стены; он взял этот листок бумаги и принес его Эли, который зачитал его вслух.
Вот что содержалось в этом послании:
«У нас есть двадцать тысяч фунтов пороха, и мы взорвем гарнизон и весь квартал, если вы откажете нам в капитуляции, которую мы требуем у вас».
Эли показал тем, кто стоял рядом с ним, это письмо, и, из уст в уста, люди пересказали друг другу его содержание.
Со всех сторон принялись кричать:
— Опустите подъемные мосты, и с вами ничего не случится!
В ответ из крепости послышался голос швейцарского офицера:
— Так вы согласны?
— Да, — произнес Эли, — слово офицера, мы согласны.
После этого комендант, у которого потребовали отдать ключи от подъемного моста, вынул их из кармана и отдал.
Несколько минут спустя мост опустился.
Как только ворота крепости открылись, в них ринулась толпа.
Первыми в Бастилию вошли:
Эли, тот самый офицер полка Королевы, который получил условия капитуляции и зачитал их;
Юлен, который станет впоследствии генерал-лейтенантом и будет военным комендантом Парижа во время заговора Мале;
Майяр, сын конного пристава, и сам занимавший должность пристава или прокурора, Майяр, которому дни 5–6 октября и дни 2–3 сентября придали такую страшную известность, что в его случае история начинает отказываться от своей беспристрастности;
Турне, взломавший крышу кордегардии;
Реоль, отправившийся за листком с условиями капитуляции по шаткой доске, которая была переброшена через ров;
Луи Морен, подмастерье булочника;
Юмбер, часовщик;
некто Франсуа;
затем несколько французских гвардейцев,
и, наконец, целый вал горожан.
Те, кто вошел первыми, намеревались выполнять условия капитуляции; они входили туда скорее как братья, а не как враги. Они кидались на шею старшим офицерам гарнизона в знак мира и примирения и делали все от них зависящее для того, чтобы выполнять статьи капитуляции.
Но совсем не так обстояло с теми, кто вошел туда вслед за ними.
Те, что первыми входят в окоп, город или крепость как победители, это, как правило, самые храбрые и, следовательно, самые великодушные; на них всегда можно положиться.
Те, что вошли в Бастилию первыми, хотели всех спасти, прочие же хотели всех убить.
Они набросились на легко узнаваемых по их мундирам инвалидов, которые выстроились слева от входа, сложив оружие вдоль стены.
Что же касается швейцарцев, то они не навлекли на себя этих первых порывов ярости, ибо были облачены в серые полотняные блузы: их приняли за узников; к тому же, никто не видел их прежде, ибо они не поднимались на башни и все время оставались во дворах крепости, ведя оттуда непрерывный огонь как через амбразуры, так и через щели, проделанные ими в подъемных мостах.
Всего их было тридцать два человека. Никто из них не был убит во время сражения, и только одного убили после боя. По воле случая им оказался как раз тот, кто заряжал и нацеливал крепостное ружье, причинившее столько вреда осаждавшим. В течение нескольких лет он служил матросом и на кораблях королевского флота научился управляться с пушкой. Чувствуя себя более виновным, чем его товарищи, он, как только подъемный мост опустили, попытался бежать, однако в Проходном дворе был ранен ударом штыка, и рана эта оказалась смертельной.
Помимо него, еще одного солдата убили во время осады: это был инвалид по имени Фортюне; несколько его товарищей получили легкие ранения.
Вторая волна народа, хлынувшая в крепость, была настолько яростной, что люди ринулись в жилище старших офицеров, разбивая в нем мебель, двери и окна. А в это время те, кто остался во дворах крепости, продолжали стрелять — для развлечения, из бахвальства, да и из страха. Реоль рассказывает, что, столкнувшись на башнях крепости с одним из своих друзей, он кинулся к нему в объятия, но в то мгновение, когда этот друг, исполненный радости и восторга, открыл рот, чтобы воскликнуть «Да здравствует свобода!», пуля, пущенная снизу, угодила ему в рот, пробила нёбо и разнесла череп.
Ошибка была жестокой, и потому одного из французских гвардейцев заставили взобраться на пушку, чтобы победители узнали его и прекратили стрелять.
Что же касается инвалидов, то им повезло меньше, чем швейцарцам: толпа издевалась над ними и многих ранила. Толпа была пьяна, она набрасывалась на всех, кто попадался ей на пути, и разбила изваяния двух рабов, поддерживавших циферблат башенных часов.
Она увела за собой инвалидов, словно живой трофей; основную группу, состоявшую из двадцати двух солдат и одиннадцати швейцарцев, препроводили в Ратушу. На этом пути побежденные подвергались едва ли не самой большой опасности: мы ведь видели тех, кто вошел в крепость первыми, добрых и великодушных, и тех, кто вошел туда вслед за ними, уже в большей степени склонных к погромам и убийствам. Но оставались еще те, кто вообще не вошел туда, и как раз эти непременно хотели принять участие в победе, но лишь убийствами. Один из пленных был убит на улице Турнель, другой — на набережной. Растрепанные женщины, обливаясь слезами, искали своих сыновей и мужей среди мертвых и, когда те находились, оставляли тела родных, чтобы обратить свой гнев против виновников их гибели; какая-то женщина, обезумевшая от ярости, шла вслед за конвоем и кричала: «Нож! Нож!»
Подойдя к Ратуше, инвалиды увидели прежде всего тела двух своих товарищей, которых только что повесили; один из них был повешен на уличном фонаре, под которым находился бюст Людовика XIV. Странное зрелище для короля, отменившего Нантский эдикт, если, конечно, глазами своего бюста он мог видеть происходящее.
При виде пленных ярость толпы усилилась. Повешение этих двух несчастных привело к тому, что во рту у людей потекли слюнки, а глаза налились кровью.
А когда толпа видит перед собой красный цвет, горе тому, кто перед ней оказывается: словно быку, ей надо терзать и убивать.
Убийство двадцати двух инвалидов и одиннадцати жалких швейцарцев могло бы стать прекрасной бойней.
И потому толпа во все горло кричала французским гвардейцам:
— Отдайте их нам, отдайте их нам, и мы их убьем!
Однако этими французскими гвардейцами, людьми безусловно честными, командовал честный человек по имени Марке; вместе со своими товарищами он стал так красноречиво говорить от имени человечности и нации, что добился пощады для этих тридцати трех пленных.
Стоило толпе помиловать пленных, как она принялась хлопать в ладоши.
Постичь толпу невозможно!
Однако она потребовала, чтобы инвалидов и швейцарцев провели по улицам города, а главное, чтобы их препроводили к Пале-Роялю. Марке понял опасность, угрожавшую в этом случае пленным, и отвел их в казарму Новой Франции, где их накормили ужином и где они спокойно провели ночь.
На другой день их препроводили в дом Инвалидов.
Что же касается г-на де Лоне, то, как мы говорили, в момент захвата Бастилии он сидел на каменной тумбе во дворе крепости, облаченный в серый редингот; на груди у него была простая лента ордена Святого Людовика, причем без орденского креста. Толпа искала коменданта, ибо она питала к нему особую злобу.
Вначале она приняла за него королевского наместника крепости, г-на дю Пюже, на котором была офицерская форма, и едва не растерзала его.
Чтобы отделаться от тех, кто его обступил, г-н дю Пюже указал на коменданта. И тогда некто Шола, уроженец Гренобля, виноторговец с улицы Нуайе-Сен-Жак, тотчас же бросился к г-ну де Лоне. Два французских гвардейца последовали его примеру, но лишь для того, чтобы спасти коменданта.
Увидев это бурлящее скопище людей и слыша крики «Смерть коменданту Бастилии! Смерть ему!», Юлен кинулся туда с целью оказать г-ну де Лоне содействие своей геркулесовой силой. Другой человек, имя которого до нас не дошло, тоже взялся довести г-на де Лоне целым и невредимым до Ратуши, куда препровождали пленных; однако у монастыря Пти-Сен-Антуан его подхватил и унес людской водоворот. Так что Юлен остался один: он сражался против всех и носился вокруг г-на де Лоне, отводя от него, с риском для собственной жизни, удары саблями, шпагами и штыками. Коменданта опознавали по непокрытой голове, и это навлекало на него удары. Юлен снял свою шляпу и надел ее на голову пленному, тем самым принимая удары на себя.
Так они добрались до аркады Сен-Жан; если бы г-н де Лоне преодолел аркаду, если бы он поднялся по ступеням, если бы Юлену удалось втолкнуть его под зияющий свод, комендант был бы спасен. Юлен знал это, и он удвоил усилия; но об этом догадывался и народ, тот самый народ, который уже погубил Флесселя и двух несчастных инвалидов, и потому он нанес Юлену последний яростный удар, подобно тому как агонизирующий кит ударом хвоста переворачивает корабли. Юлен, словно Антей, потерял землю из-под ног и, отброшенный на несколько шагов в сторону, упал; он понимал, что и