Байи стал мэром, а Лафайет, назначенный главнокомандующим городской милицией, дал ей название национальной гвардии, еще прежде пущенное в ход Сиейесом, и расширил эту организацию на все коммуны Франции; поневоле было над чем задуматься.
Со своей стороны, народ, помимо тех причин, о каких мы уже говорили, имел тысячу других причин сомневаться в намерениях двора. Была захвачена груда оружия, которое везли зарытым в солому на двух телегах; были арестованы знатные вельможи, которые бродили по дорогам, переодетые простолюдинами; мнимые молочницы, которые вывозили из Парижа молочные горшки, наполненные золотом, были задержаны у городских застав; и, наконец, под видом крестьян в Париж проникли драгуны и гусары, намереваясь облачиться в мундиры французских гвардейцев, сшитые на фабрике, которую удалось обнаружить. Приезда короля ждали утром в четверг, но утром он не приехал; его ждали весь день, но настал вечер, а король так и не появился. Ночью сообщили, что он приедет на другой день, в пятницу, но теперь этому уже никто не поверил. Однако в городских округах горожане спокойно говорили между собой:
— Ну что ж, если король не приедет завтра, нам остается лишь одно: сформировать четыре отряда по двадцать тысяч в каждом и двинуться прямо в Версаль; мы захватим короля, заслоним его нашими телами и прогоним эту шайку аристократов, которая обманывает его и жирует за наш счет, а чтобы он не мог вернуться туда, мы камня на камне не оставим от Версальского дворца.
И потому округа, приглашенные присоединить своих представителей к представителям Ратуши, которые должны были изъявлять благодарность королю, ответили, что еще не решено, где это будет происходить.
Вечером 16-го, случайно увидевшись с Вик д'Азиром, лейб-медиком королевы, Байи рассказал ему о настроениях в Париже, о том, как там ждут короля и что намерены делать парижане, если король не приедет. И только после этого было принято решение, что король призовет обратно г-на Неккера и отправится в Париж 17 июля.
В два часа ночи в Ратушу прибыла депутация Национального собрания, чтобы объявить об этом решении. Ее встретили там радостными криками. В три часа утра по всем округам были разосланы приказы. В семь часов утра уже более ста пятидесяти тысяч горожан были под ружьем.
Тем временем король отправил в отставку министров, и началась эмиграция.
Граф д'Артуа подвергался наибольшей опасности, ибо ненависть к нему была огромна. В полную противоположность графу Прованскому, как будто разделявшему новые идеи, он объявил себя защитником старинных законов государства и прерогатив знати. Несмотря на это, он заявил Людовику XVI, что готов отправиться в Париж вместо него или, по крайней мере, сопровождать его; однако король, зная, что в предыдущие дни за голову графа д’Артуа была назначена награда, первым посоветовал и даже приказал брату покинуть Францию и ждать за границей развития событий, которым сам он пойдет навстречу, оставшись в стране.
И потому вечером 16 июля, как только вторая депутация отправилась в путь, чтобы объявить о том, что на другой день король приедет в Париж, граф д'Артуа с двумя своими сыновьями, герцогом Ангулемским и герцогом Беррийским, а также герцог Бурбонский, герцог Энгиенский и принц де Конти попрощались с королем, намереваясь покинуть королевство.
Однако сделать это было уже непросто, настолько огромную бдительность проявляло население, бессознательно ощущавшее опасность. Пришлось принять самые тщательные меры предосторожности для того, чтобы граф д'Артуа мог покинуть Версаль: опасались даже убийства. Это удалось сделать только на рассвете, когда утомленный город начал засыпать. Целый полк эскортировал кареты графа д'Артуа, которые, кроме того, сопровождала пара пушек.
Что же касается принца де Конде, то он уехал в Шантийи, но, когда о его отъезде стало известно, крестьяне бросились к Пон-Сент-Максансу, намереваясь задержать принца и бросить его в Уазу. К счастью, они прибежали туда через десять минут после того, как кареты принца уже миновали этот городок.
В тот же вечер уехали также маршал де Брольи и маршал де Кастри.
Однако бегством, которое произвело самое сильное впечатление, когда о нем стало известно, явилось бегство герцогини де Полиньяк. 16 июля, в восемь часов вечера, осведомленная обо всех угрозах в адрес герцогини, королева послала за ней и ее мужем.
Она заклинала их уехать в ту же ночь.
Однако г-жа де Полиньяк, следует отдать ей справедливость, вначале отказалась: у нее не было желания оставлять королеву и королевских детей, воспитанием которых она занималась; однако королева была непоколебимой в своем упорстве.
— Король, — сказала она герцогине, — завтра едет в Париж; возможно, у него потребуют отправить вас в изгнание: не ждите; я опасаюсь всего. Во имя нашей дружбы, уезжайте.
В эту минуту в покои Марии Антуанетты вошел король.
— Сударь, — обратилась к нему королева, — попробуйте убедить этих честных людей, этих верных друзей, что им следует покинуть нас.
Король приблизился к герцогу и герцогине и сказал им:
— Моя жестокая судьба вынуждает меня удалить от себя всех, кого я ценю и люблю. Только что я приказал уехать графу д'Артуа; я даю вам такой же приказ; жалейте меня, но не теряйте ни минуты. Увозите с собой вашу семью; рассчитывайте на меня в любое время; я сохраняю за вами все ваши должности.
Они расстались в слезах, а в полночь герцогиня де Полиньяк получила последнюю записку от королевы:
«Прощайте, любимейшая из подруг, прощайте! Какое же это страшное слово! Но оно необходимо. Прощайте! Моих сил хватает лишь на то, чтобы поцеловать Вас».
По получении этой записки герцог и герцогиня де Полиньяк, герцогиня де Гиш, их дочь, и графиня Диана де Полиньяк покинули Версаль и направились в Базель, куда им удалось прибыть три дня спустя. Там они встретились с г-ном Неккером, который из Брюсселя направлялся в Швейцарию и еще ничего не знал о событиях в Париже.
Так что первые новости бывший министр узнал от них.
Около восьми часов король выехал в Париж. Его сопровождали телохранители, а также г-н де Бово, г-н де Вильруа, г-н де Вилькье и г-н д'Эстен. У заставы Конферанс он был вынужден отпустить свой эскорт и довериться французским гвардейцам и национальной гвардии.
Коллегия выборщиков, представленная многочисленной депутацией, ожидала короля, стоя у заставы, и, поскольку жители Версаля, сопровождавшие короля, видели, что он лишь с определенным страхом отдает себя в руки нового эскорта, эта депутация, по словам австрийца Вебера, имела наглость предложить жителям Версаля отдать им восемь парижан в качестве заложников, как если бы, в негодовании от подобного предложения добавляет он, король принадлежал только Версалю и как если бы восемь безвестных горожан могли быть сопоставлены с августейшим главой нации.
Первые шаги кортежа были отмечены печальным происшествием: ружейным выстрелом, произведенным по чьей-то оплошности, смертельно ранило женщину.
Путь из Версаля в Париж занял у короля около семи часов.
Выказывать столь малую поспешность означало оставаться бестактным до самого конца; поэтому в толпе встречающих уже начали рождаться подозрения и ходить нехорошие слухи, как вдруг примчавшийся во весь дух всадник сообщил, что он собственными глазами видел короля и тот находится в Пуэнт-дю-Журе.
В три часа пополудни столб пыли вдалеке возвестил о прибытии короля.
Мы уже рассказали о том, что происходило у заставы.
Во главе муниципальных властей, встречавших там короля, находился славный Байи, который в этих обстоятельствах отыскал в своем сердце слова, исполненные высочайшего красноречия.
— Государь, — произнес он, подавая Людовику XVI ключи от Парижа, положенные на серебряное блюдо, — я подношу вашему величеству ключи от вашего доброго города Парижа; это те самые ключи, которые подносили Генриху Четвертому; некогда он отвоевал свой народ, теперь же народ отвоевал своего короля.
Байи следовало бы этим и ограничиться, ибо ничего более от его речи в истории не осталось. Последуем же примеру истории и окажем оратору услугу, опустив ту часть его выступления, от которой никакой пользы не было.
После речи Байи король продолжил путь.
Первой двигалась конная гвардия: примерно триста всадников, молодых парижан, ядро того, что позднее станет национальной конной гвардией; затем, позади знамен и пушек, захваченных в Бастилии, то есть трофеев, которые достались в борьбе с королевской властью, маршировали французские гвардейцы; затем колонной по двое шли депутаты; за ними следовал многочисленный отряд городской пехоты; затем, верхом на лошади, с оголенной шпагой в руке, ехал г-н де Лафайет, которому все кругом подчинялись, истинный король Парижа в последние два дня; потом маршировала городская стража, за ней двигался городской оркестр, а потом шли рыночные торговки в белых платьях, украшенные трехцветными лентами и держа в руках цветы и лавровые ветви.
Король следовал за ними; весь его выезд состоял из двух запряженных восьмеркой лошадей карет, включая его собственную, ехавшую первой. Четыреста телохранителей, прибывших вместе с ним из Версаля, были оставлены, как мы уже говорили, у заставы.
Король был бледен, печален, почти угрюм; ему глубоко претило это начало кавдинского ярма. И напрасно музыканты оглушительно играли знаменитую мелодию «Где может быть лучше, чем в лоне семьи?»: в глубине души он, враг всех этих людей, ощущал, что рано или поздно люди эти станут его врагами.
Проезжая по Новому мосту, король увидел на своем пути многочисленную артиллерию; в жерле каждой из этих пушек виднелся букет цветов, однако было понятно, что цветы там лишь для украшения, что рано или поздно они увянут, а пушки останутся.
Король проследовал мимо ста пятидесяти тысяч вооруженных горожан, двумя рядами стоявших вдоль его пути. Впервые король Франции видел подобное зрелище; все эти люди были по-разному вооружены, различно одеты, но сердца их были едины и единым был их крик: «Да здравствует нация!»