ущем право занять должность великого адмирала, которой владел герцог де Пентьевр. Когда в свою очередь была убита несчастная принцесса де Ламбаль, подобные обвинения в его адрес возобновились, сделавшись еще более жестокими. Однако мы, придерживаясь правила истолковывать лишь обвинения, основывающиеся на доказательствах, выступаем здесь против двух этих оскорблений, относящихся к числу тех, какие, к чести для человеческого рода, историк обязан трактовать как измышления.
Впрочем, об этом несчастном принце, поплатившемся за свои прегрешения так, как другие расплачиваются за преступления, можно сказать немало. И об этих его прегрешениях мы сейчас расскажем.
Герцог Шартрский был развратником по образцу регента; как и его прадед, превративший Пале-Рояль в средоточие распутства, герцог Шартрский превратил Монсо в место самых безумных оргий. Те, кто желает получить некоторое представление об этих кутежах, могут прочитать памфлет г-на де В***, который был опубликован в 1784 году и из которого мы приведем всего лишь несколько строк. Господин де В*** был не только очевидцем, но и действующим лицом, так что его свидетельство нельзя ставить под сомнение.
«Как-то раз, — говорит он, — я присутствовал на одной из вечеринок, устроенных герцогом Шартрским; все мы, равно как и наш предводитель, были совершенно голые, что не помешало нам воздать должное ужину. Когда он закончился, принц подал знак, что каждый может предаться удовольствиям на свой лад. В одно мгновение все табуреты, стулья, кресла, диваны и оттоманки были заняты, и монсеньор, прохаживаясь взад и вперед, скорбно вздыхал по поводу слабости бедной человеческой натуры!»
Дабы придать силы человеческой натуре, слабость которой заставляла вздыхать принца, на помощь природе приходило искусство. По приказу его высочества умелый механик изготовил человеческие фигуры в натуральную величину, которые не только, подобно автоматам Вокансона, ели и переваривали пищу, но еще и предавались всем тем упражнениям, какие порой прерывались из-за слабости и утомления принца и его сотрапезников.
При всем том герцог Шартрский открыто выказывал свои пороки, и его нисколько не заботило, известны или неизвестны людям те скандальные истории, какие мы позаимствовали у современных ему авторов. Однажды, находясь в Версале, он побился об заклад, что вернется совершенно голым в Пале-Рояль, где его ожидали. Было заключено пари, и герцог Шартрский выиграл его.
Англомания, начавшая вторгаться в наши нравы, была целиком и полностью делом рук герцога Шартрского. Милостями, которыми пользовались жокеи, они были обязаны ему[4]. Клубы могут похваляться тем, что если он и не являлся их основателем, то, по крайней мере, способствовал тому, чтобы они прижились на здешней почве. Это пристрастие подражать нашим заморским соседям, столь нелюбимым, как известно, во Франции, в добавление к достославной спекуляции, связанной с садом Пале-Рояля, в конечном счете навсегда лишило несчастного принца народной любви, и та популярность, какую он обрел позднее, даже в дни Революции была искусственной и не зиждилась ни на чем.
Скажем пару слов об этой спекуляции, неизвестной, возможно, нашим читателям, для которых сказанная нами фраза может остаться непонятной.
Сад Пале-Рояля не всегда обладал теми прекрасными галереями, какие окружают его сегодня. В то время, о котором мы ведем речь, то есть примерно в 1765 году, он был открыт со всех сторон, так что окна соседних домов смотрели в него, и представавший взору прекрасный вид значительно повышал стоимость этих домов. Герцог Шартрский обратил внимание на выгоду, которую он предоставлял своим соседям, и решил использовать ее для собственной пользы. Из этого воспоследовала грандиозная затея со строительством галерей Пале-Рояля, заслонивших соседним домам вид на сад; из этого воспоследовала судебная тяжба, которую затеяли против него собственники соседних домов и которую он выиграл; из этого воспоследовал, наконец, упрек, высказанный ему отцом:
— Сударь, так как после короля вы занимаете первенствующее положение в монархии, то вызывает удивление, что ваше поведение столь мало подобает вашей августейшей особе.
На этот упрек герцог Шартрский ответил истиной, столь же простой, сколь и знаменательной:
— Я предпочитаю иметь экю, нежели общественное уважение.
Впрочем, он был прекрасно сложен, храбр, любил риск и опасные затеи. Однажды, путешествуя по Нижней Бретани, он спустился в шахту глубиной в пятьсот футов, а в другой раз поднялся на воздушном шаре в небо и вместе с воздухоплавателем совершил полет сквозь облака.
Его жена, мадемуазель де Пентьевр, была, напротив, образцом добродетели, терпения и супружеской верности. Когда она осталась во Франции во время Ста дней, император нанес ей визит и, заверив ее в своем глубоком уважении, объявил ей, что все ее имения и все ее пенсионы будут сохранены за ней.
Поскольку все остальные принцы принимали весьма небольшое участие в событиях, предшествовавших Революции, мы займемся ими лишь в нужное время и будем знакомить с ними наших читателей по мере того, как будет появляться такая возможность.
И вот, испытывая на себе ненависть со стороны графа Прованского, его жены и теток короля и в то же самое время поддерживая дружеские отношения с графом д'Артуа и герцогом Шартрским, почти столь же опасные, как эта ненависть, Мария Антуанетта, полновластная хозяйка Малого Трианона, избавленная от надзора со стороны своего мужа, продолжала пребывать на поприще жены и вступила на поприще королевы.
Увы, она была молода, и для ее девятнадцати лет такая двойная ответственность была чересчур тяжела!
Половое бессилие короля, объяснявшееся, как мы уже говорили, его физическим изъяном, было общеизвестно, так что все взоры были устремлены на эту юную и красивую королеву, обреченную оставаться девственницей, если только муж не обратится в конце концов за помощью к своему хирургу; и потому все ее дружеские связи становились мишенью злословия. Вначале на Марию Антуанетту нападали из-за ее фавориток, а затем из-за ее любовников. Принцесса де Ламбаль поплатилась головой за свое звание фаворитки; граф фон Ферзен едва не поплатился головой за свое звание любовника, хотя сегодня одному Богу известно, была ли какая-нибудь правда в этих обвинениях.
Но, как мы уже говорили, помимо интриги событий, ускоряющих падение монархий, существуют еще интриги людей, подталкивающих монархов к презрению и гибели.
Первый упрек, брошенный Марии Антуанетте, был тем же, какой бросали мадемуазель Арну и мадемуазель Рокур; окружающие выведывали подробности личной жизни королевы и ставили ей в вину то изменчивость ее привязанностей, то их постоянство.
В число фавориток королевы вносили, во-первых, г-жу де Пикиньи, снискавшую фавор благодаря тому, что она по всякому поводу высмеивала г-жу дю Барри, которой королева мило улыбалась на людях, хотя в действительности ненавидела ее всей душой.
Затем герцогиню де Сен-Мегрен, сноху герцога де Ла Вогийона, одну из самых красивых и самых остроумных придворных дам.
Затем герцогиню де Коссе, которая после удаления г-жи де Сен-Мегрен была по особому требованию королевы назначена ее старшей камерфрау.
Затем маркизу де Майи, которая вскоре стала участвовать во всех увеселениях королевы и входить в ее ближайшее окружение.
Именно г-жа де Майи царила при дворе в то время, к которому мы подошли, и, если верить скандальной хронике той поры, была близка к тому, чтобы лишиться этого фавора, уступив его красавцу Диллону, бывшему королевскому пажу, незадолго до этого вернувшемуся из заграничного путешествия.
Впрочем, одним из самых неизменных фаворитов королевы, которому, однако, ее дружба делала честь, был кавалер Глюк. Она не только запретила ему покидать Францию, не только установила ему ежегодный пенсион в шесть тысяч ливров и дарила такую же сумму за каждую поставленную им оперу, но еще и обеспечила ему свое покровительство в обстоятельствах, когда это покровительство было ему более чем необходимо.
А произошло следующее.
Кавалер Глюк находился в доме у мадемуазель Арну и был занят тем, что разучивал с ней какие-то отрывки из новой партитуры, когда туда явился принц д’Энен, капитан телохранителей графа д'Артуа и любовник мадемуазель Арну.
Поскольку в это время в доме у певицы оказалось, помимо кавалера Глюка, еще три или четыре музыканта, принц счел неприятным для себя видеть так много гостей и выплеснул свое раздражение не только на музыку, но и на музыкантов. Глюк обладал самолюбием человека, знающего себе цену, и прекрасно понимал, насколько по-разному будет относиться потомство к нему, человеку гениальному, и к какому-то дураку-принцу; и потому он остался сидеть на своем стуле, не обращая никакого внимания на командира гвардейцев его королевского высочества, в то время как тот, донельзя оскорбленный этой напускной дерзостью, подошел к Глюку и дрожащим от гнева голосом сказал ему:
— Мне кажется, сударь, что во Франции принято вставать, когда в комнату кто-то входит, особенно если это благородная особа.
— Возможно, такое правило существует во Франции, — совершенно спокойным голосом ответил Глюк, — но в Германии принято вставать лишь в честь тех, к кому испытывают уважение.
Затем, повернувшись к мадемуазель Арну, он произнес:
— Мадемуазель, поскольку вы не хозяйка у себя дома, я вас покидаю и впредь никогда не приду к вам снова.
Вне себя от ярости, принц д'Энен вышел вслед за Глюком, но, как мы уже говорили, рука королевы простерлась над гениальным композитором и защитила его.
Примерно в это время театр Итальянской комедии приостановил свои спектакли, что чрезвычайно обеспокоило публику.
Причиной тому была смерть Климента XIV.
Но что связывало Климента XIV с театром Итальянской комедии?
А вот что.
Карлен и Климент XIV были товарищами по школе и друзьями. Однако жизнь повела их различными путями. Карло Антонио Бертинацци, приняв имя Карлен, стал актером, исполнявшим роль Арлекина, а Лоренцо Ганганелли, приняв имя Климент XIV, стал римским папой.