Как ни далеки они были друг от друга по своему общественному положению, им удалось сохранить — при том, что один пребывал на сцене театра Итальянской комедии, а другой — на папском престоле, — те отношения, какие их связывали в юности. Актер каждую неделю писал папе, чтобы поделиться с ним своими семейными радостями и закулисными печалями. Папа писал каждую неделю актеру, чтобы поделиться с ним своими политическими тревогами или религиозными горестями. (Эта переписка, трогательная с обеих сторон, была издана еще одним остроумным человеком, которого звали г-н де Стендаль.)
И потому театр Итальянской комедии приостановил свои спектакли, когда Климент XIV умер.
Прошел слух, будто он умер от странной болезни после того, как запретил орден иезуитов.
Эта смерть случилась 22 сентября 1774 года.
Выше мы сказали, что Карлен был человек остроумный; приведем доказательство этому утверждению.
Как-то раз театр Итальянской комедии, привлекавший довольно мало публики, несмотря на талант Бертинацци, был вынужден играть всего лишь для двух зрителей, причем один из этих двух зрителей покинул театральный зал еще до окончания представления.
По окончании спектакля, поскольку в те времена было принято объявлять прямо со сцены название пьесы, которую будут играть на другой день, Карлен подал знак единственному зрителю, оставшемуся в зале, подойти поближе.
— Сударь, — промолвил актер, обращаясь к нему, — прошу вас, окажите любезность!
— Какую, сударь? — спросил зритель, подойдя к сцене.
— Сударь, — продолжал Карлен, — если, выйдя из нашего зала, вы вдруг встретите кого-нибудь, сделайте одолжение, скажите этому человеку, что завтра мы будем играть «Двадцать шесть несчастий Арлекина».
Пока королева развлекается в Трианоне, король обновляет в Версале кабинет министров, а народ ждет курицу в горшке и, так и не увидев ее появления, утешается тем, что пишет на стенах:
Эх, курицу в горшке вот-вот
Увидит Франции народ:
Та курица — казна,
Рукой Тюрго ощипана она.
Но мясо жестковатое чуток:
Придется, чтоб ее сварить,
Из плахи сделать котелок,
А на дрова Терре пустить!
Тем временем в провинции начинаются волнения и вспыхивает бунт.
В связи с чем? Сейчас мы скажем это.
Поскольку королю было понятно, насколько утратили достоинство и снискали ненависть те, кто занимался торговлей зерном, 17 сентября 1774 года назначенное им новое правительство объявило о свободе хлебной торговли. Эта свобода означала разрушение монополии, а ничто на свете не обладает такой жизнестойкостью и такой способностью к обороне, как монополия.
Монополисты стали обороняться. Сторонники г-на Тюрго, девизом которого были слова «Свобода, полная свобода», подняли против монополистов крик.
Бунт вспыхнул 20 апреля 1775 года и дал о себе знать в окрестностях Дижона. Крестьяне начали с того, что разрушили мельницу, принадлежавшую одному из монополистов, а оттуда направились к дому другого монополиста, советника парламента Мопу, и разнесли в щепки и разграбили все, что там было.
Весь этот страшный шум начался со смиренных жалоб, которые издает народ, когда он еще не знает своей силы; однако на эти жалобы маркиз де Ла Тур дю Пен, комендант Дижона, ответил:
— Ступайте щипать траву, она как раз начала расти.
И правда, дело, как мы уже говорили, происходило в первых числах апреля.
Из Дижона бунт перекинулся в Понтуаз, а из Понтуаза, где он разразился 1 мая, — в Версаль.
Король вышел на балкон и попытался заговорить с народом, но его не стали слушать. Тотчас же принц де Бово, командир гвардейцев, и принц де Пуа, комендант Версаля, вместе с телохранителями сели на лошадей и предложили отвезти короля в Шамбор.
Однако король отказался, заявив, что есть средство более надежное, чем бегство, а именно: оповестить людей о том, что хлеб будет продаваться по два су.
Как только это оповещение было сделано, бунт, по крайней мере в Версале, стих.
Смутьяны — ибо было вполне очевидно, что весь этот шум производил не сам народ, — угрожали Парижу, и в самом деле, хотя под ружье были поставлены швейцарские гвардейцы, французские гвардейцы, мушкетеры и городская стража, они в одно и то же время через разные ворота ворвались в город и тотчас принялись грабить лавки булочников.
Однако король дал приказ не открывать огонь по этим людям, и потому мушкетеры и солдаты других военных отрядов, не зная, какие средства подавления бунта можно пустить в ход, стали вести разговоры с бунтовщиками, вместо того чтобы порубить их саблями, и это придало тем большую смелость. Господин Тюрго написал королю, что интендант раздувает волнения, вместо того чтобы пытаться погасить их, и к этому посланию присоединил письмо г-на де Сен-Совёра, своего друга, заявлявшего, что Ленуар и Сартин подготовили на 3 мая волнения в Париже.
И в самом деле, 3 мая, около семи часов утра, булочников снова стали грабить; к одиннадцати часам грабежи прекратились; в полдень г-н де Бирон занял перекрестки и различные пункты, с помощью которых можно было противодействовать бунту, и уже через час нигде нельзя было найти никаких его проявлений.
Четвертого мая цена на хлеб вернулась к той, какой она была до ее снижения по приказу короля. Булочников успокоили, и для охраны лавок им предоставили часовых.
Затем мушкетерам было приказано перекрыть дорогу в Версаль. Бунтовщики встретили королевских солдат швырянием камней, солдаты ответили им ружейными выстрелами, и на поле сражения остались лежать двадцать три крестьянина.
Парижские буржуа, не понимая еще, что речь идет о настоящем бунте, не воспринимали эти волнения всерьез и посмеивались над ними. Мода ухватилась за эти события, и все стали носить колпаки а-ля мятеж.
Прекратившись в Париже, где от него не осталось никакой памяти, кроме названных в его честь колпаков, мятеж продолжился в провинциях — в Лилле, Амьене и Осере, а затем, подобно грохочущей грозе, затих вдали.
Совет, данный г-ну Тюрго в отношении г-на Ленуара, не пропал даром. Министр заявил Людовику XVI, что не ручается ни за что, если г-н Ленуар останется на своей должности, и указ, который упомянутый начальник полиции приказал вывесить 3 мая и который давал булочникам право устанавливать продажную цену на хлеб в соответствии с налогами на зерно, стал последним указом, подписанным этим чиновником.
Его сменил на этом посту известный экономист д'Альбер.
Господин де Бирон, которому было поручено разогнать бунтовщиков, схлопотал тогда язвительную песенку в свой адрес.
Вот она:
Бирон, мы истину не скроем:
Благодаря своим трудам
Ты прослывешь теперь героем
У всех подряд базарных дам.
Ты голод начисто изгнал
За шагом шаг — все это так,
Тюрго под стать ты генерал
И все ж при том дурак!
Как раз в связи с этим бунтом имя Неккера впервые прозвучало в политических делах Франции. Господин Неккер, о котором мы будем намного дольше говорить в другом месте, издал книгу о торговле зерном, противоречившую взглядам г-на Тюрго. Этой книгой, написанной в сентиментальной манере и украшенной стилистическими фигурами, присущими ее автору и в особенности его знаменитой дочери, зачитывались при дворе и в столице, причем даже женщины. Господин Тюрго хотел воспрепятствовать изданию этой книги, и в итоге она вышла в свет лишь с еще большим шумом.
Начиная с этого времени г-н Тюрго и г-н Неккер стали заклятыми врагами.
Для суда над грабителями был учрежден особый трибунал. Два негодяя расплатились за всех: брадобрей и ткач; их повесили на виселице высотой в сорок футов.
После того как бунт стих, Бирона высмеяли в песенке, а брадобрея и ткача повесили, пришло время заняться важным для всякого нового короля делом — коронацией.
В том положении, в каком находилась монархия, когда правительство состояло из философов и экономистов, коронация была делом серьезным.
В ту пору еще не говорили, что короли получают свои права от народа, но уже начали говорить, что этими правами они обязаны лишь самим себе, а коль скоро короли обязаны своими правами лишь самим себе, то зачем им приносить клятву верности Церкви? Ну а после философского вопроса шел, как мы сказали, вопрос экономический: издержки, которые требовала эта церемония, были одновременно огромными и бесполезными; к тому же, говорили опять-таки новые советники короля, в церемонии коронации было много гнусных и нелепых подробностей. К числу гнусных относилась клятва истреблять еретиков; к числу нелепых — то, что король должен был пасть ниц подле архиепископа Реймского и, наконец, то, что пэры простирали руки к короне короля, как если бы эти пэры в 1775 году были столь могущественны, что могли поддержать эту корону, которую они дали в 987 году Гуго Капету.
К несчастью, в определенных обстоятельствах король проявлял глухое упрямство, с которым ничего нельзя было поделать: он заявил, что не будет считать себя настоящим королем до тех пор, пока не коронуется.
Тогда г-н Тюрго стал воевать хотя бы за то, чтобы эта церемония прошла в Париже. Разве церемония, совершаемая в столице, не явит собой величие куда более грандиозное, чем если она пройдет в таком неудобном и удаленном уголке Франции? Однако в ответ Людовик XVI выдвинул новое возражение: со времен Филиппа Августа все короли, за исключением Генриха IV, короновались в Реймсе; и потому он желает не вносить никаких новшеств и в этом вопросе тоже.
В итоге было решено, что король будет короноваться и коронация пройдет в Реймсе.
Траты на коронацию были огромными! Все работы, проведенные в Реймсе, были осуществлены под начальством интендантов ведомства Королевских забав, которые привезли с собой не только рабочих, но и строительные материалы.
Мария Антуанетта решила присутствовать на коронации, и, поскольку эта церемония должна была длиться довольно долго, для королевы были устроены полноценные покои, настолько полноценные, утверждает в своей корреспонденции «Английский шпион», что в них имелся зал для телохранителей, будуар и туалет на английский лад.