яти членов, чтобы изучить ответ его величества, и предлагали отложить все последующие обсуждения на эту тему вплоть до отчета комитета, но успеха не добились: по предложению Ле Шапелье, поддержанному Мирабо и Ларошфуко, Национальное собрание постановило, что председатель должен тотчас же отправиться к королю, чтобы умолять его как можно скорее утвердить постановления, принятые 4 августа и в последующие дни, и заверить его величество, что Национальное собрание с глубочайшим вниманием и уважением рассмотрит соображения и возражения, которые королю было угодно ему сообщить.
Три дня спустя король отправил Национальному собранию безоговорочную санкцию, которую просили у него депутаты.
Что же касается вопроса о вето, то он был решен лишь ко времени провозглашения конституции.
XXII
Заем. — Восемнадцать франков. — Нищета. — Господин де Сен-При. — Патриотические дары. — Столовое серебро короля. — Байи. — Сборища ремесленных цехов. — Шестьдесят тысяч паспортов. — Герцогиня де Бирон. — Остроты. — Национальная гвардия. — Офицеры. — Патрулизм. — Вето. — Мирабо. — Поле-Рояль. — Господин де Сент-Юрюж. — Мадемуазель Лемерсье. — Депутация. — Ее походы. — Речь в Коммуне. — Требования. — «В Версаль!» — Господин де Лалли. — Анонимные письма. — Мирабо. — Господин де Шассе. — Положение в Париже. — Определение вето, данное Сиейесом. — Восстание в Льеже. — Неккер. — Лустало. — Пресса. — Лафайет и адмирал д'Эстен. — Замысел побега. — Мец. — Деньги духовенства. — Замысел Неккера. — Мирабо. — Господин де Жессе. — Мирабо. — Его речи. — Банкротство. — Фландрский полк. — Его прибытие. — Банкет гвардейцев. — Королева. — Король. — Бедная королева!
Между тем происходили и другие события. Национальное собрание постановило провести заем на тридцать миллионов, под четыре с половиной процента, без всяких вычетов.
Оно выпустило воззвание, чтобы восстановить общественное спокойствие.
Оно постановило, что каждый из его членов будет получать жалованье в размере восемнадцати франков в день.
Нищета кругом по-прежнему была глубочайшей, но королевский двор ничего не делал для того, чтобы побороть ее. Господин де Сен-При ответил какому-то человеку, попросившему у него хлеба:
— При короле у вас был хлеб; теперь, когда у вас тысяча двести королей, идите и просите хлеб у них.
Но как заплатить налог в тридцать миллионов в разгар подобной нищеты? И потому этот налог, который, по словам самого г-на Неккера, должен был помочь Франции продержаться целый месяц, так и не был заплачен. Пришлось прибегнуть к патриотическим дарам, и великодушные сердца не поскупились. Но великодушные сердца, как правило, бедны: художники и их жены отдавали все, что у них было; молодой человек послал сто ливров, все свои сбережения; школьник — два луидора, которые он получил на развлечения от родителей; молодая женщина отдала свои свадебные украшения, а проститутка положила в кружку, предназначенную для сбора пожертвований, следующее письмо:
«Господа! Сердце дано мне для того, чтобы любить; любя, я сумела накопить немного денег и теперь вручаю их вам как дар родине. Пусть же моему примеру последуют мои товарки всех званий!»
Король и королева отправили свое столовое серебро на монетный двор. Все это составило около двух миллионов.
Что же касается воззвания, то, как и все шаги такого рода, оно нисколько никого не успокоило.
Прежде всего, не существовало более полиции: полиция находилась в руках славного Байи, самых бессильных руках на свете. Как мы уже сказали, начальник полиции подал в отставку, и на его место еще никого не назначили.
Каждый день у Лувра и на Елисейских полях происходили огромные сборища; обычно в этих сборищах участвовали гильдии ремесленников, промысел которых пребывал в состоянии застоя: парикмахеры, сапожники, портные — словом, все те, кто кормится за счет роскоши, которая исчезает с приходом революций.
В течение трех месяцев в Ратуше были выписаны шестьдесят тысяч паспортов; это означало, очевидно, что три названных цеха лишились шестидесяти тысяч клиентов, бежавших за границу.
Как уже было сказано, каждый день у Лувра и на Елисейских полях происходили огромные сборища; национальная гвардия разгоняла скопления людей, но это не обходилось без столкновений, что влекло за собой охлаждение к ней и утрату ее популярности. Как раз в таких случаях Лафайет бывал особенно великолепен и находил в своем сердце превосходнейшие заклинания; но что толку? Лафайет не имел успеха. Лафайет вставал на колени на ступенях Ратуши, умоляя пощадить Бертье, и Бертье убили на глазах у Лафайета.
Непопулярность, шедшая к нему снизу, орошалась непопулярностью, валившейся на него сверху.
В ходе одного из тех сражений, что так часто случались тогда между партером и галеркой, в герцогиню де Бирон, находившуюся в зале, угодили яблоком.
На другой день она послала Лафайету это яблоко, приложив к нему короткую записку:
«Позвольте, сударь, подарить Вам первый плод революции, который мне достался».
Супруга шведского посла, называвшая популярность Лафайета плебейской, сказала о нем:
«Слава этого великого генерала похожа на сальную свечу, которая сияет лишь в руках у народа и источает вонь, когда гаснет».
Другая женщина, неизвестно какая, составила из его имени «De Lafayette» анаграмму, углядев в нем два слова: ««déité fatale» («роковое божество»).
Следует сказать, что национальная гвардия, эта огромная организация, ставшая мечтой Лафайета, имела уже в то время все отрицательные и нелепые стороны, дававшие о себе знать при каждом ее преобразовании. Во-первых, все хотели быть офицерами и никто не хотел быть солдатом. В каком-то из округов весь батальон национальных гвардейцев состоял исключительно из офицеров, и однажды ему пришлось заимствовать солдат из соседних округов. Случались беззакония, весьма напоминавшие то, как ленту ордена Святого Духа клали в колыбель принцев в момент их рождения. Округ Сорбонны назначил младшим лейтенантом старшего сына Лафайета, десятилетнего ребенка. Округ Сен-Рок присвоил герцогу Шартрскому звание почетного капитана. Национальные гвардейцы не расставались с мундиром, независимо от того, были они на службе или нет. Все время проходило в смотрах и строевых учениях. Во всех книжных лавках были выставлены тысячи руководств для обучения парижской национальной пехоты. Но более всего национальные гвардейцы пристрастились к огневой подготовке. Это развлечение, имитирующее войну, сделалось главной забавой городской милиции. Во время освящения знамен гвардейцы вздумали открыть пальбу в соборе Парижской Богоматери, смертельно напугав семь или восемь тысяч присутствующих. Любой патруль полагал себя облеченным безграничной властью, и порой его командир строил из себя диктатора. Как-то раз один из офицеров национальной гвардии приказал патрулю, находившемуся под его командованием, войти в кафе «Прокоп»; другой офицер своей личной властью, без судебного решения, без постановления об аресте, задержал молодого человека, читавшего вслух газету «Версальский курьер» в кафе «Фуа». Это задержание стало поводом к карикатуре, имевшей огромный успех и получившей название: «Патрулизм изгоняет патриотизм из Пале-Рояля».
Тем временем вопрос об абсолютном вето вызвал новое брожение в умах. Все боялись, что вследствие абсолютного вето, предоставленного королю, они снова попадут под ярмо священников и дворян, как это было в прошлом. Ходили слухи, что четыреста членов Национального собрания сговорились восстановить деспотизм. Уверяли, что жизнь депутатов-патриотов находится в опасности. Божились, что Мирабо получил удар шпагой от убийцы; утверждали, будто в каком-то письме он заявил, что отечество в опасности, и изобличил четырнадцать человек, виновных в преступлении против нации. Ему хотели дать охрану из двухсот человек, причем, что было странно, непостижимо и напоминало заговор против его популярности, которая, как и популярность Лафайета, Байи и Неккера, уже начала ослабевать, происходило это в тот самый момент, когда он высказался за абсолютное вето, в тот самый момент, когда он произнес с трибуны: «Господа, я полагаю право вето настолько необходимым, что предпочту жить в Константинополе, а не во Франции, если король не будет иметь этого права. Да, я заявляю это, ибо не знаю ничего ужаснее, чем самовластная аристократия шестисот человек, которая завтра может сделаться несменяемой, послезавтра наследственной и, подобно всем аристократиям на свете, в конечном счете захватит все».
Бесполезно пытаться не то чтобы успокаивать, но просто вразумлять растерянную толпу, умирающую с голоду и с утра выстраивающуюся в очередь у дверей булочников: люди во всем видят лишь измену, во всем усматривают лишь злой умысел. Одни требуют собрать все округа, другие — двинуться маршем в Версаль. Кафе «Фуа», этот центр огненного кратера, бурлит безостановочно; там пишут постановление за постановлением, и в одном из них вкратце говорится, что в Версаль будет незамедлительно отправлена депутация, дабы заявить, что всем известно, какие козни затеяла аристократия, чтобы узаконить абсолютное вето; что люди знают всех участников этого гнусного заговора и что если те не отрекутся немедленно от своего преступного союза, то пятнадцать тысяч человек выступят в поход; что к нации обратятся с настойчивой просьбой отозвать этих вероломных депутатов и заменить их честными гражданами; и что, наконец, короля и его сына будут просить отправиться в Лувр, дабы они пребывали там в безопасности под охраной верных парижан.
Доставить в Версаль это необычное обращение было поручено маркизу де Сент-Юрюжу и нескольким другим гражданам.
Маркиз де Сент-Юрюж! Это был показательный выбор. Вот что представлял собой маркиз де Сент-Юрюж, имя которого мы произнесли впервые.
Он родился в Маконне, в возрасте тринадцати лет поступил на военную службу, путешествовал по Франции и во время пребывания при различных европейских дворах растратил бо́льшую часть своего состояния, необузданностью своего характера нажил себе врагов и по решению суда чести, состоявшего из маршалов Франции, был заключен в Дижонский замок. Башомон в своих «Тайных записках» упоминает его в 1778 году как любовника актрисы, мадемуазель Лемерсье, на которой он впоследствии женился и которая, добыв тайный приказ о заключении его под стражу, упрятала его сначала в тюрьму, а затем в Шарантон, откуда он вышел только в 1784 году; оттуда маркиз отправился в Англию и посредством своего пера и своих речей нападал там на старый образ правления, а в 1789 году, вернувшись во французскую столицу, объявил ему более действенную войну. Благодаря своему высокому росту и зычному голосу он в разгар народных бунтов завоевал определенное уважение, хотя однажды, прямо в саду Пале-Рояля, на глазах у всех, его отхлестали плетью, а он не потребовал удовлетворения за это оскорбление.