На другой день появился решительный указ Коммуны, который на короткое время заткнул рот подстрекателям и приостановил всякие волнения: главнокомандующий национальной гвардией получил полномочия пускать в ход все силы города против возмутителей общественного спокойствия, арестовывать их и препровождать в тюрьмы, где над ними будет учинен суд.
На следующий день после обнародования этого указа маркиз де Сент-Юрюж и несколько других граждан, которые, подобно ему, выделялись необузданностью своего поведения, были арестованы и препровождены в Шатле.
Тем не менее на этом все не закончилось. Вспомним о двух посланцах Пале-Рояля, которые, не считая себя побежденными после первого отказа, снова отправились в Версаль. Эти посланцы явились к г-ну де Лалли-Толлендалю и изложили ему цель своей миссии.
— Сударь, — сказали они ему, — Париж выступает против вето и воспринимает как предателей тех, кто выступает за него! А Париж, следует обратить на это внимание, наказывает предателей.
То была угроза, которую смерть Флесселя, де Лоне, Бертье и Фулона сделала вполне серьезной.
И потому г-н де Лалли-Толлендаль соблаговолил ответить им так:
— Истинными предателями являются те, кто переполняет народ страхами столь же необоснованными, сколь и ложными, и заставляет его воспринимать как врагов самых ревностных его защитников. Что же касается вашего покорного слуги, которого вы только что назвали честным гражданином и который, на мой взгляд, заслуживает этого звания, то я счел бы за счастье сравняться в познаниях и добродетелях с теми, кого вы, по вашим словам, вознамерились изгнать из ассамблеи. Более того, я заявляю вам, что и сам отношусь к королевской санкции как к одному из главных оплотов национальной свободы и что если у вас есть желание подождать моего выступления в зале заседаний Национального собрания, то вы станете свидетелями моих попыток сделать все возможное для победы этой санкции и правдивого отчета о вашей миссии, который я намерен сделать.
Однако момент был выбран крайне неудачно для посланцев Пале-Рояля.
Несколько членов Национального собрания уже получили анонимные угрозы того же рода, что и открытая угроза, которую только что высказали эти люди. В тот самый день председатель Национального собрания зачитал записку следующего содержания:
«Вероломным организаторам преступного заговора, после того как они не будут более защищены неприкосновенностью своей должности, следует ожидать нещадного мщения со стороны нации. Двести факелов осветят их замки и засвидетельствуют намерения тех, кто готовится их наказать».
В то же самое время два других члена Национального собрания, выступавших за упразднение церковной десятины, тоже получили анонимные письма.
Это были господа де Мирабо и де Шассе.
Вот первое из этих писем, адресованное г-ну де Мирабо:
«Мирабо, подлый негодяй, твой замысел не осуществится! У нас всегда будет король и даже монархия. У нас всегда будет католическая религия, а ты понесешь кару за преступления, которые не перестаешь совершать одно за другим. Заявляю тебе, что если твое адское честолюбие добьется успеха, я лично отомщу тебе за отчизну, короля, веру и природу. Твои происки известны, и вскоре этой известности будет достаточно для того, чтобы впредь их не опасаться и наказать тебя за твои злодеяния».
Внизу этого письма, на месте подписи, были изображены кубок, кинжал, пистолет, петля и виселица.
А вот второе письмо, адресованное г-ну де Шассе:
«У меня был сан каноника, приорат, бенефиций и т. п.; весь доход, который приносили мне мои должности, заключался в десятине. Ты отнял у меня все это и оставил мне только отчаяние. Трепещи! Я буду дожидаться той минуты, когда ты решишь мою судьбу, и, если она окажется не той, какую я вправе требовать, ты узнаешь меня по моей мести, ибо погибнешь от моей руки».
Как видно, Национальному собранию угрожали одновременно революционеры, находившие ее чересчур роялистской, и роялисты, находившие ее чересчур революционной.
Разумеется, всякая угроза плоха, но все же следует признать, что в этом случае правда была на стороне Парижа, а не Версаля. Париж жил в опасности, и его дальнейшее существование находилось под вопросом: добропорядочные торговцы, промышленники, галантерейщики, ювелиры домогались удостоверения нищего, чтобы идти рыть землю на Монмартре. Каждый день продовольственные склады Парижа, снабжавшегося крайне плохо, открывались и закрывались с боем; все продажи и покупки велись с оружием в руках; фермеры не хотели больше молотить зерно, мельники не хотели больше молоть муку, булочники не хотели больше печь хлеб; порядочные люди сделались доносчиками. Камиль Демулен указал народной мести на братьев Лелю, владевших монополией на королевские мельницы в Корбее.
И в тот самый момент, когда народ ожидал изменений к лучшему от одного лишь уничтожения злоупотреблений, от одного лишь упразднения привилегий, кто-то пожелал предоставить королю, если и не вождю врагов народа, то, по крайней мере, орудию в их руках, право либо абсолютного, либо отлагательного вето; но разве была для этого несчастного народа, умиравшего от истощения и не знавшего, будет ли он жив на другой день, какая-нибудь разница между двумя этими словами? Разве не было для него абсолютным, другими словами вечным, то вето, которое, хотя и называлось отлагательным, давало право отсрочить закон на два, три, а может быть, и на четыре года!
Депутаты, со своими поместьями, рентами, пенсиями, да хотя бы и с жалованьем в восемнадцать франков в день, за которое они только что проголосовали, могли подождать, но с народом все обстояло иначе!
Народ прекрасно понимал, что все изменилось в Париже, но ничего не изменилось в Версале, и мы это сейчас увидим. Подлинным министром по-прежнему оставался г-н де Бретёй, а подлинным королем по-прежнему оставалась королева. Людовик XVI и г-н Неккер были там лишь для видимости, для витрины. Господин Неккер маскировал собой г-на де Бретёя, а Людовик XVI — королеву.
И потому Сиейес, человек с железной логикой, голосовавший против права вето, определил его самым ясным образом посредством следующих слов:
— Вето — это тайный указ об аресте, изданный отдельным лицом и направленный против общей воли.
Между тем подошла к концу дискуссия по поводу разделения Национального собрания на две палаты.
За сохранение лишь одной палаты было подано пятьсот голосов.
Это стало новым ударом, нанесенным королевскому двору.
И потому королева, обратив взор в сторону Меца, ждала лишь подходящей минуты для побега и, по всей вероятности, действительно бежала бы, если бы Льеж, подняв 18 августа восстание, не наделал хлопот императору, ее брату.
То было одно из событий, ниспосланных Провидением; итак, Льеж восстал и назначил своим государем принца Фердинанда де Рогана, архиепископа Камбре, который, к великому удивлению всей Европы, дал на это согласие.
Льежское восстание длилось до 12 января 1791 года, когда австрийские войска оккупировали Льеж, восстановили там на престоле князя-епископа и выгнали оттуда принца Фердинанда де Рогана, который позднее станет духовником Наполеона.
Вернемся, однако, к праву вето. Данный вопрос был настолько жгучим, что, видя колебания Национального собрания, Неккер счел своим долгом выразить свое мнение в отношении этой проблемы. Он собрал совет, и совет заявил, что король удовольствуется отлагательным вето; но, поскольку это решение было принято в условиях независимости от влияния королевского двора, Мунье, член конституционного комитета, воспрепятствовал его оглашению в Национальном собрании.
После чего, уже на другой день, г-н Неккер распорядился напечатать доклад, в котором он высказывался за отлагательное вето.
Это был поступок, который никогда не простил ему двор.
Выше мы говорили о гражданине, который ораторствовал в Пале-Рояле по поводу французских гвардейцев, заключенных в тюрьму Аббатства, а затем — по поводу депутации в Ратушу; этим гражданином был Лустало.
Лустало являлся творцом «Парижских революций», всего лишь издателем которых был Прюдом; но как издатель Прюдом ставил на газете свое имя, и потому Прюдом всем известен, а Лустало не знает почти никто.
Тем не менее это Лустало написал:
«Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы стоим на коленях.
Так поднимемся!»
Позднее мы увидим, как Лустало, самый честный, самый твердый, самый совестливый из всех журналистов, когда-либо существовавших на свете, умрет от горя после побоища в Нанси, незадолго до гибели своего противника Суло, убитого 10 августа.
Выше мы говорили об умиравших от голода ремесленных гильдиях; среди всех гильдий процветала в то время лишь одна, и это была корпорация печатников.
Пресса приобрела тогда размах, о котором могут дать представление наши революции 1830-го и 1848 годов. Все желания сосредотачивались в то время в одном желании: узнавать новости.
И потому в 1789 году случилось целое нашествие газет.
Мирабо основал газету «Прованский курьер».
Горса — «Версальский курьер».
Бриссо — «Французский патриот».
Барер — «Рассвет».
И, наконец, 13 июля появились «Парижские революции» Лустало.
Так вот, все это являло собой странное зрелище, зрелище роялистской прессы, борющейся против короля.
— Нас, республиканцев, во Франции не было и десятка, — говорил Камиль Демулен.
И он был прав, ибо во Франции тогда было всего два республиканца: он и Бриссо.
Мы уже говорили о постоянном заговоре королевского двора против революции и о приостановленном замысле бегства в Мец. Вернемся к нему. То, что не удалось тогда, осуществится позднее; правда, беглецы доберутся всего лишь до Варенна.
Двадцать второго сентября Лустало еще больше усилил волнение в народе, сообщив об этом замысле двора.
Лафайету он был известен во всех подробностях; 13 сентября, обедая со старым адмиралом д'Эстеном, Лафайет рассказал ему о планах двора. Адмирал, редко испытывавший страх, на этот раз испугался; он огляделся по сторонам, желая понять, не услышал ли эти слова кто-нибудь из слуг, а затем вполголоса произнес: