— Думаете, будет осада? — снова спросил курьер.
— Я в этом убежден, — ответил бурграф, — однако не беспокойтесь. Еще ни разу имущество замка не было описано, как надлежит. Поэтому никто даже не подозревает, сколько на самом деле у нас пороха и пушек.
— Никто не смеет судить эту девушку без воли короля, — сказал Христоф. — Я отправляюсь в Острог, чтобы от имени бургомистра выпросить ей помилование. Думаю, брать замок штурмом никто не посмеет.
— Как знать, — спокойно сказал Белоскорский, — у вас, мой друг, на это уйдет много времени. Судите сами: дорога туда, потом дорога назад. А если вы вообще не вернетесь? Кроме того, мы не можем быть уверенными, что именно ответит король… Но хватит, идите лучше на кухню, там вам перевяжут рану. И если она вправду легкая, то собирайтесь в дорогу. Медлить не след. А пока будете готовиться, я напишу письмо князю Острожскому. Мы с ним давние друзья, наши отцы вместе громили московитов под Оршей. Словом, он примет вас как родного…
Через час, спрятав рекомендацию вместе с письмом бургомистра, Христоф сердечно попрощался с бурграфом и вскочил на коня. Проехав внутренние ворота и миновав пригород, курьер через главные врата покинул Высокий Замок. Сразу же за ним драбы подняли мост, что всем своим полотном заслонил замок от близлежащего мира. Конь осторожно ступал крутой тропой, и Христоф полностью ему доверился. Через четверть часа посланник уже был на Подзамче.
На рассвете под замковыми стенами собрался люд. Вельможи держались поодаль, вполголоса меж собой переговариваясь. Замок казался спящим, однако достаточно было внимательно присмотреться к мерлонам, чтобы убедиться, что это не так. Внимательный наблюдатель непременно замечал тени часовых в серых шлемах и с оружием наготове.
— Кажется, открыть для нас ворота в их намерения не входит, — сказал Хих, нервно долбя землю краем сапога.
— Они и не обязаны этого делать, пане граф, — с каплей надежды в голосе сказал бургомистр, — и, честно говоря, я приветствую их сопротивление.
— Разве смеет кто-то сопротивляться приближенному к королю? — горячо сказал аптекарь Ян Вильчек.
— Имейте терпение, панове, — спокойно и мягко возразил русинский урядник Тимофей Балабан, — пан Белоскорский сейчас видит лишь толпу горожан, которые неизвестно почему приперлись. Как только он узнает, что среди нас ясновельможний граф, то непременно покорится. В конце концов, мы даже не выслали впереди себя гонца.
— А меж тем, замок готов к осаде, — мрачно процедил Xиx.
— Прошу пана, — засмеялся Балабан, — какая осада? Мы живем в мирное время.
— Мир царит разве что между вами и той чаркой, на которую вы ежедневно накладываете контрибуцию, — сердито отрубил граф.
Однако Балабан совсем не обиделся, а лишь погладил свои роскошные усы, как человек, которому напомнили про что-то приятное.
Наряду с графом, хотя и менее откровенно, нервничал епископ. Складывалось впечатление, что в нем проснулась кровь тамплиеров, а стены Казимира — это на самом деле — Иерусалим. Либер в досаде грыз перстень и что-то бубнил себе под нос.
Однако самыми смелыми в этом таборе были мещане, которым чувство родства со шляхтой добавляло наглости, а придирчивый взгляд Хиха — желания выслужиться. Они сновали вокруг рва, а некоторые от чрезмерного рвения успели туда попадать и теперь беспомощно взывали о помощи, поскольку выбраться самим было нельзя. Кто-то, пересекая ров, добрался до ворот и вовсю стучал по поднятому мосту, словно имел какое-то неоспоримое право проникнуть внутрь. Все это выглядело довольно забавно, и драбы на стенах, которые помнили еще осаду турок, отвечали им дружным хохотом. Мещан это бесило, но и утраивало их усилия.
— А ну, оттуда уберитесь! — не выдержав, в конце концов грохнул на них Балабан.
В голосе его не слышалось ярости, но приказ подействовал мгновенно. Нападавшие отступили и уныло стали лезть на плацдарм, по дороге непременно попадая в проклятущий ров.
В это время урядник, приблизившись к стенам, воскликнул зычным, как труба, голосом:
— Эй, сторожа! Призовите бурграфа! Не спроста же тут собрался целый город!
Через определенное время мост начал медленно и величественно опускаться. Тяжело, как старик, охнув, он оперся на землю, открыв замковые ворота. Впоследствии приоткрылись и они, и на широкую спину моста выехал всадник. Величественный, как бог, в полном боевом доспехе, он произвел на толпу впечатление, которое, видимо, произвел Роланд на войско басков. Все онемели, так что белый конь определенное время топтался на месте и кусал удила при полном молчании со стороны людей. Балабан всмотрелся в благородное лицо рыцаря, что было несколько скрыто легкой тенью от поднятого забрала.
— Простите, что вас беспокоим в такую раннюю пору, пан бурграф… — начал урядник.
— …хоть вы и так не спали целую ночь, стягивая к башням порох, — добавил Хих, что неожиданно вырос рядом.
— Правда, шановний пане, — усмехнувшись, согласился комендант.
— Что ж, именем короля я приказываю вам, бурграф, перенести порох обратно в подвал и оттянуть от бойниц пушки. А еще окажете нам большую честь, если на ваших стенах уменьшатся бочки и котлы со смолой.
— Вижу, вы хорошо осведомлены в таких делах, шановний незнакомец, — ответил Белоскорский, — обращаюсь так, поскольку вы не сочли нужным представиться, как и положено гостю.
— Гостю? — вспыхнул граф. — Вы, кажется, имели наглость назвать меня гостем?
— Неужели я огорчил вас этим образом? — спокойно сказал комендант.
— Так знайте же, пан бурграф, что я тут по поручению лично его величества, потому что приближен к королю.
Белоскорский поклонился.
— Думаю, вы слышали мои требования? — спросил Хих.
Рыцарь, немного поколебавшись, ответил:
— Если я покорюсь, примете ли вы мои извинения за недостойный прием и позволите ли не отвлекаться от охраны спокойствия города? Я ведь даже не спрашиваю у вас соответствующей грамоты, а верю, как шляхтич шляхтичу.
— Конечно, — согласился Хих, — но при одном условии. Этой ночью в замок прибыла пленница и, как мне известно, находится до сих пор там, в тех серых, жутких стенах, которые гнетут ей душу и совершенно не подходят ее красе. Освободите девушку, и вы исполните свой долг перед королем. Милость его величества за это я вам обещаю.
— Надеюсь, вы знаете цену слова? — сказал рыцарь.
Якуб Шольц, который не пропустил из разговора ни одного слова, побелел как смерть.
— Конечно, пане комендант, конечно, — угодливо сказал Хих.
— И знаете, что, нарушив его, дворянин навеки предает позору себя и свой род?
— Обещаю еще раз, — нетерпеливо сказал граф, — только вернувшись в Краков, добуду для вас высокую воинскую должность.
— Дело не в том, пане, — возразил бурграф, — этой девушке, которая совсем не является пленницей, я пообещал, что без собственной воли она не оставит Высокого Замка. Итак, если она когда-нибудь окажется в ваших руках, то это будет означать одно из двух: или на то было ее воля, или вы до последнего камешка разобрали эту крепость и убили последнего драба.
Граф Хих воспринял такую дерзость вполне спокойно, однако говорить начал громче, так, чтобы его слышал толпа.
— Многоуважаемый бурграф! — сказал он, и его выразительности позавидовал бы любой актер. — Я не обратил никакого внимания на то, что вы разговариваете со мной, сидя верхом. В ваших словах почувствовалось сомнение, действительно ли я тот, кто имеет гораздо больше права чувствовать себя тут хозяином. Я простил вашу дерзость… Но дело, в конце концов, не во мне. Эта молодая особа, пользующаяся вашим гостеприимством, стала причиной скандала, который способен поставить под сомнение репутацию города. И это в то время, когда его величество Сигизмунд II собирался предоставить щедрые привилегии львовским купцам и ремесленникам.
Толпа недовольно взревела и двинулась к мосту. В тот же миг двое драбов позади коменданта выхватили мечи, и им бы непременно пришлось пустить их в дело, если бы Xиx одним взмахом руки не остановил горожан.
— Однако, чтобы сберечь чистой вашу совесть, — вел дальше граф, — и, что важнее, доброе имя города, я один готов пойти к этой отступнице и убедить ее отдаться правосудию, а потом…
— Панове, Христа ради! Что происходит?! — послышался отчаянный крик маленького человечка, что отчаянно пробивался сквозь толпу. — Христа ради! Именем короля, черт побери! Пропустите меня! Пропустите, бесово кодло! Ух! — тяжело вздохнул он, поравнявшись, наконец, с графом. — Белоскорский? Вы в доспехах? Какого черта? Разве началась война?
— Нет, пане староста, — ответил тот, — но у вельможи, который стоит рядом с вами, такой воинственный вид, что ничего другого, как надеть латы, мне не оставалось.
Староста поднял глаза на графа.
— С кем имею честь? — спросил он.
— Граф Хих, канцлер его величества, — последовал ответ с плохо скрытым раздражением, — и я буду благодарен, если вы не будете стоять у меня на дороге…
— Погодите! Как вы сказали? Канцлер? — переспросил староста.
— Именно так, вам не послышалось.
— Передо мной — коронный канцлер?
— Можете смело верить своим глазам.
— Да я бы с радостью, но… Кровь Христова… Не хочется думать ничего плохого про здоровье пана Яцека Замойского.
— Думайте про худшее! — безжалостно отрубил Хих.
Староста снял шапку и перекрестился. Тяжело вздохнув, он с горечью промолвил:
— Знали бы вы, что это был за человек…
— Я разделяю вашу скорбь, — лицемерно кивнул Xиx.
— Вся Польша разделяет мою скорбь, пане граф… Надо заказать панихиду. Когда, говорите, бедный Яцек отошел?
— Ровно месяц назад.
— Эх… А совсем недавно он писал мне: «Януш, в моих охотничьих угодьях под Жешувом в этом году много зайцев»… Сердешный Яцек… Недаром курьер в позапрошлое воскресенье был одет в темную одежду. То был знак!.. Что же, пусть себе радуется вся зверье под Жешувом, потому что в мире стало на одного несравненного охотника меньше… Ох-ох-ох, — продолжал сокрушенно вздыхать староста, — извините, вы сказали, когда был этот черный день? Когда умер мой друг? Мой дорогой Актеон?