Девушка испуганно вскрикнула, сил уже не было. Она ухватилась за руку старого слуги, чтобы не упасть.
Граф тем временем наносил удар за ударом, стараясь попасть в лицо Белоскорскому. Коменданту же от нападения пришлось перейти к обороне, кое-как чудом спасаясь от смертельного удара. Наконец, измученный и раненый, он упал на одно колено, тяжело дыша и истекая кровью.
Хих криво усмехнулся.
— Осталась самая мелочь: прикончить вас и позаботиться об упокоении души, — сказал он.
Слуга грозно поднял топор и сделал шаг вперед.
— Нет, — хрипло остановил того бурграф, — стой, где стоишь, Тадей!
Он поднял уставшие глаза на Хиха.
— Одного ты не учел, демон в человеческом обличье, — сказал он.
— Да неужели?! — Граф расхохотался так, что слышно его было по всему замку, а эхо послышалось аж на улице. — Чего я не учел?
Рыцарь поднял кверху меч и до боли сжатой рукояткой описал крест.
— Со мною Бог!!!
Мигом вскочив на ноги, он ударил графа с такой силой, что тот, пролетев, словно камень из пращи, через полкомнаты, всем телом навалился на оконное стекло и, нещадно руша эту шаткую опору, оказался за окном. Над подоконником лишь прощально мелькнули его сапоги и послышалась грязная брань…
Сто лет назад старик Галилей изучал свободное падение тел. Тогда он сделал удивительное открытие: все тела, независимо от массы, падают с одинаковой скоростью. Те, кто видел падение графа, вряд ли с этим бы спорили, поскольку тот грохнулся на грязь замкового двора одновременно с занозами и шпагой.
Заверещали кухарки, захрюкали свиньи, драбы перекрестились, а на высоком дубе за стенами замка раздался отчаянное ойканье:
— Матерь Божья!
— Что там, кум? — послышалось снизу.
— Матерь Божья! — повторилось снова.
— Да что же там, кум? Что вы узрели? — на земле начали терять терпение.
Омелько вместо ответа начал быстро слезать. Руки у магистратского писаря шально тряслись. И не только руки! Все естество его трепало, как в лихорадке. Уже даже ступив обеими ногами на землю, он все равно не выпускал ствол — казалось, что и земля под ним качается. Пан Бень в конце концов силой отодрал Омелько от его опоры и изрядно встряхнул. Это мигом привело писаря в чувство, и он заговорил так быстро, что едва сам себя понимал:
— Там те антихристы, кум, выбросили нашего побратима, графа, из окна. Он, наверное, разбился. Надо немедленно мчаться к общине и все рассказать…
Когда Бень опамятовался, Омелько уже рядом не было. Он только и смог, что в свою очередь пролепетать:
— Матерь Божья!
Тело графа неподвижно погрузилось в грязь, однако никто не осмеливался к нему приблизиться. Всех отпугивала не лишь глуповатая и одновременно страшная гримаса, что была на его лице… Ведь это была гримаса королевского посланника! И ничего хорошего это не предвещало.
Из дома вышли бурграф и его слуга. Толпа прислужников смерила их недобрым взглядом, но ни один не осмелился сказать ни слова. Только свиньи непрерывно хрюкали, но упрекали ли они Белоскорского или его восхваляли, понять было невозможно.
Слуга встал над распластанным графом.
— Вот диковина, — сказал он, перебрасывая из руки в руку свою секиру, — ни капли крови из него не вышло. Взгляните, ваша милость, ни одного ранения. Даже меч не оставил на нем следа. Может, его еще раз?
— Не подходи к нему, — строго приказал бурграф, — молись… Все молитесь! — воскликнул он.
— Пане, — проскулил какой-то слуга, — отпустите нас. Всех накажут за этого шляхтича…
— Дурень! — вспыхнул гневом Белоскорский. — Вас повесят, как только окажетесь за стенами!
Но через миг уже немного спокойнее добавил:
— Каждому из вас я с сегодня буду платить вдвое больше. А теперь молитесь, черт бы вас побрал!
Глубоко вдохнув, он начал первым:
— Верую в единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого…
Челядь робко подхватила:
— И в единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного, от Отца рожденного перед всеми веками…
Молитва вдруг прервалась, и слуги, второй раз за сегодня, окаменели на месте — тело графа зашевелилось. Он начал медленно подниматься, сначала опершись на руки, а затем и поднявшись на ноги. Грязь, как расплавленная смола в пекле, стекала с его камзола, глаза дико горели и испепеляли бурграфа.
Слуги мигом разбежались и попрятались кто куда. Рядом с Белоскорским остался лишь его слуга, но и у того тряслись колени. Он не боялся людей, но дрожал перед всякой чертовщиной.
Впрочем, воскресший Хих медленно побрел к замковому колодцу, в котором еще при Казимире не было воды и, дико закричав, прыгнул вниз.
— Неси святую воду, — тяжело дыша, приказал комендант, и слуга бросился обратно к дому.
Через минуту он вернулся с кувшином в руках.
— Бросай в колодец, — сказал Белоскорский.
Дважды повторять ему не пришлось: посудина полетела в колодец, и через несколько секунд слышно было, как она разбилась. Тадей перевел взгляд с черной пустоты на бурграфа, однако тот знаком велел слушать. Где-то глубоко-глубоко, словно в самом пекле, послышался крик, а чуть позже над колодцем закурился черный вонючий дым. Он вился целый день и, возможно, ночь, но в темноте слышался только смрад.
В лагере под стенами горели огни. Мещане теперь и не думали возвращаться в свои дома. Они готовили ужин, пили и наперебой пытались рассказать про то, как когда-то были ополченцами. Еще с десяток человек собралось вокруг магистратского писаря, который уже, наверное, в двадцатый раз рассказывал ту же историю: «Сердешный граф, — молвил, — телепнулся из окна бурграфского дома и разбился. Ей-богу…»
Глава XII
Возле ворот Себастьян остановился и попытался овладеть своей горячкой. За темным цилиндром барбакана (надвратная башня) всходило солнце. Под четкими контурами львовских башен рождались первые острые тени, а за ними цвело свежее и погожее утро. Такое, как оно всегда бывает, когда из предместья вместе с голосом петуха доносятся ароматы липы и бархатцев. Когда доски моста еще влажны от обильной росы, сонной после ночного совокупления с вечерним жаром… Не верилось в такое утро, что через какой-то час-другой все ой как изменится! Ничего еще не предвещало ни адской вони из городского рва, как будто туда только что сходила, в месть Яну Ольбрахту, вся сорокатысячная армия Стефана Великого. Ни духа конюшен на валу, от которого в отчаянии ржут сами кони.
Себастьяна, правда, это нисколько сейчас не волновало. Не сводя взгляда с барбакана, он начал размышлять вслух:
— Подумать только, столько золота за какой-то дурацкий вирш… Что и сказать, вельможа… «На левом берегу Полтвы у мельницы»… Что же там, вместо уток — жар-птицы?
Поэт от души рассмеялся, но быстро замолчал, заметив, что привлекает внимание первых прохожих.
— Ага, еще, — уже значительно тише провел он себя дальше, — ложе из шувара… Вершина моих желаний, черт возьми! Вот только с кем я буду иметь счастье его разделить? С лягушкой, рыбиной, русалкой?.. А впрочем, что мне стоит пройтись до мельницы? Это же совсем близко!
Оборвав на этом свои размышления, Себастьян бодро зашагал дальше. Миновав низкую стену и барбакан, он в итоге оказался за городом. Только теперь почувствовалось, как хорошо тут и как не хочется возвращаться.
Вдоль городских укреплений ловко пробегала тропа. Она была не узкая, но и не широкая. Такая, что ею мог бы пройти любой пеший, ведя за собой коня. Идти по ней было дольше. До самой же мельницы и далее широким полотном стелилась дорога, но поэт выбрал шлях, обрамленный низкорослой зеленью и молодыми деревцами. Он был значительно красочнее…
Так, возможно, выбирают скромную украшенную цветами девушку. Хотя, Боже милостивый, как часто привлекает шлях широкий и точно обозначенный!
В нескольких шагах послышался плеск воды. Это была поросшая кустарником и цветами невысокая плотина у Водяной бастеи (угловая каменная постройка на крепостной ограде), которой Полтва питала городские рвы. Хотя, говоря правду, пользы от нее больше было предмещанам и облакам комаров. Первые резали тут густую крапиву для пищи свиньям, вторые жрали каждого, кто тут проходил. Рвы были уже неглубокими и мало препятствовали татарам или молдаванам.
Берег приветливо зашелестел осокой и закивал продолговатыми качалками камышей с короткой, как у коня, шерстью. Мельница уже виднелась. И было видно, как широкая дорога, превращаясь далее в Глинянский тракт, пускала туда свой отросток, по которому в определенное время переносила возы, нагруженные всевозможным добром…
Среди потемневших старых досок мельницы желтоватыми полосами свежели новые, недавно туда прилаженные, красноречиво свидетельствуя о том, что вскоре та горячая пора жатвы вот-вот наступит. И заснуют туда возы или просто крестьянские спины, неся прибыль мельнику и пищу рыбам, что сплывутся сюда полакомиться упавшим зерном. И мало кто из них заподозрит, на свою беду, что поздно вечером чертовски утомленный, однако веселый, покусится на них тот же мельник с удилищем, неводом или еще какой-то бедой!
Тропа, которая тянулась вверх вдоль течения, собственно, была просто полоской низкорослой вытоптанной травы. Идя по ней и спотыкаясь о травяные чубы, Себастьян почувствовал, что та его горячка, которую он укротил около городских ворот, вновь к нему возвращается.
«Чего бы меня так трясло, — думалось ему, — тот бесов вельможа, возможно, лишился разума, потому что что ценного в обыкновенной мельнице? Да и находится она на правом, а не на левом берегу…»
Издалека было видно и самого мельника. Он стоял на деревянном помосте, выступавшем над водой, и внимательно наблюдал за течением. Что он там видел, было только ему известно, но это, видно, так его захватило, что мельник стоял неподвижно и только речной ветерок время от времени взъерошивал ему поседевшие волосы и трепетал рукавами старой сорочки.
Подойдя ближе, поэт сперва решил обратиться к нему, но внезапная мысль его остановила: «И что же я скажу? Расскажу, как нагнали на меня страху, а потом накормили рассказами про сокро