больше.
Рассказ конюха, похоже, произвел большое впечатление на слушателей, особенно на Омелько. Писарь подобрел и даже подсунул ему свою кружку. Когда тот одним жадным глотком выпил все до капли, он как можно приветливее сказал:
— Послушай, человече, а почему бы тебе не показать тот проем в стене нам?
— Э, нет, мои панове, — конюх снова скривился в гадкой усмешке, — сначала дайте хоть какой-то заработок, потому что уже виноват немало…
— Хорошо-хорошо, — спешно перебил Омелько, — вот тебе два злотых, и кум даст еще один…
Пан Бень неохотно положил на стол монету.
— У-у-у, — радостно взвыл конюх, спрятав моментально деньги, словно боясь, что писарь также выхватит нагайку.
— На черта нам оно, кум? — сердито спросил Бень.
— Выполним, наконец, идею братства, — объяснил тот, — схватим ведьму.
— Ну, знаете… Ночью на Замковую гору… — воспротивился толстяк.
— Я имею двуколку с парой коней, — подбодрил Омелько, — едем!
Наконец пан Бень сдался, хотя, по правде, ему, как всегда, ничего другого не оставалось.
Кони тронулись с места, разделяя его неприязнь и страх, но свист кнута неумолимо гнал их вперед. Только дорога начала подниматься вверх, как писарь и конюх хотели соскочить на землю и пойти дальше пешком. Только при таком условии кони соглашались тянуть пана Беня.
Благополучно добравшись до лагеря ополченцев, где на них не обратили никакого внимания, трое подались вдоль крепостной стены еле видной серой тропой. Конюх шел впереди бодрыми шагами человека, который знает это место, как свой карман.
Вскоре действительно послышался терпкий запах навоза.
— Это тут, — подтвердил конюх.
— Там кто-то есть в темноте, — предостерег Бень.
Вся троица вытаращила глаза, разглядывая темную фигуру, что стояла впереди.
— Кто бы это мог быть? — сказал Омелько, нащупывая под стеной порядочную дубину.
— Мыслю, что пан Пиявка, шинкарь, — невозмутимо сказал конюх.
— С какой холеры? — не понял писарь, вспомнив дружелюбное лицо Стецько, что радостно сияло, видя постоянных посетителей.
— Я ему рассказал, — конюх по-дружески положил руку Омелько на плечо, словно говорил о чем-то веселом, — но провести его не захотел, потому что он скряга, каких свет не видел…
— Ах ты, выродок! — писарь кипел от злости.
— Ой, тихо, панунцу, — отшатнулся тот.
— Давай сюда наши деньги, — добавил Бень, радуясь, что замысел провалился.
— Да что вы, люди добрые, — умоляюще молвил конюх, не на шутку испугавшись за свою шкуру, — на полпути останавливаться? Стыдно! Хлопните того Пиявку дубиной по темени, чтобы меньше крови из меня пил, да и всего дела…
— Как хлопнуть? — возмутился Бень. — Христианскую душу?
Однако Омелько задумался. Ведьма была почти в их руках, и останавливаться было бы глупостью… В конце концов, в темноте Стецько их и не узнает. Надо только врасплох и насмерть.
— Пошли, — уверенно сказал он тоном бывалого разбойники.
— Э, нет, — одновременно ответили два голоса, — то вы уже сами.
— Ну, ладно, — согласился писарь, — только как крик заслышите, то подбегите. Шинкарь может быть не один, и тогда не удастся…
— С Богом, — благословил пан Бень.
Омелько воровато сгорбился и начал подкрадываться к врагу.
Стецько шуршал пересохшими ветвями, очевидно, пытаясь добраться до заветного проема. Шинкарь был один, хоть это нисколько писаря не ободрило. К тому же, хоть как старался Омелько подойти неслышно, но, споткнувшись и полетев кубарем, выдал себя с головой.
Стецько подскочил, как ошпаренный.
— Кто тут? — испуганно выпалил он.
— Божий человек, — примирительно заскулил писарь, вставая на ноги.
— Божий? — Пиявка недоверчиво попятился. — А чего с дубиной?
— Да опирался на нее, — пояснил Омелько, — дорога тут неровная.
— Ба, человек ли ты, или может явление какое, — Стецько вдруг вытянул шею, — очень уж похож на моего приятеля Омелько.
— Да я же он и есть, — писарь приблизился так, чтобы тот мог разглядеть лицо.
Через миг эти двое обнимались и радовались, словно не виделись минимум лет десять.
— Послушай, Омелько, — сказал трактирщик, став вдруг грустный-прегрустный, — видно, сам Бог тебя мне послал, если ты оказался тут нежданно-негаданно…
Писарь имел немалые сомнения относительно своего назначения, но слушал Пиявку внимательно.
— Занесло сегодня в корчму некоего бродягу, — рассказывал тот, — с виду нищий нищим, а похвалялся, что знает, как тайно проникнуть в замок. Этим путем, дескать, через конюшню. Только ты, Омелько, молчи. Не говори никому…
Писарь набожно поднял руку.
— Я уже хотел гнать его взашей, и было бы хорошо, если бы так и сделал, но жена моя уперлась: накорми, говорит, беднягу, пусть расскажет… Тот съел щей, ломоть полендвицы, хлеба полпаляницы, меда выпил кружку, а тогда и рассказал про это место. Денег еще просил, но я не дал. А тем временем Пиявчиха меня в угол зажала да и говорит: «Ну, муженек милый, должен теперь мне что-то сделать». «Что?» — спрашиваю у нее. «Бери, — говорит, — хорошее угощение и лезь в замок. Отдай гостинец ведьме, а сам попроси гребень, которым она в Купальскую ночь косы чесала». Взмолился к ней: «Голубушка, ясочка, да на черта он тебе?» «Знаю, — молвит, — зачем. Иди и без той вещи не возвращайся, ибо из дома прогоню!»
— Это ли вся беда? — засмеялся писарь, — взял бы ты первый попавшийся гребешок, разве на нем написано, чей он?
— Думал я про это, — с горечью признался Пиявка, — только она сразу увидит, что вещь не колдовская. Сама на душу нечиста. Порой гляну на нее, как она по шинку снует, и аж мурашки по спине. Ведьма ведьмой.
На писаря это не произвело никакого впечатления, но он выдал из себя до предела возмущенного. Стецько же взял его за плечи и заговорщически наклонился к уху.
— Послушай, брат, — горячо зашептал Пиявка, — пойди вместо меня к той ведьме. Вот корзинка с гостинцами, занеси ей и попроси тот проклятый гребешок, потому что сам я не осмелюсь. Боюсь. И жены боюсь…
Омелько дернулся назад, но шинкарь его сдержал.
— Отблагодарю тебя, — пообещал Стецько, — год будешь есть и пить у меня задаром. И денег тебе дам, только чтобы она не знала… Выручи меня, брат.
Писарь, для вида немного проколебавшись, в итоге кивнул головой.
— Ладно, — сказал Омелько, беря корзину, — я сделаю все, как ты просишь. Но сам тут не стой, потому как кто увидит, то все откроется. Жди меня на рассвете у жидовской яблони, в поле.
— Да благословит тебя Господь, — обрадовался шинкарь.
— Хватит тебе, — цыкнул Омелько, — чего шумишь? Иди уже, увидимся у яблони.
Пиявка, не помня себя от радости, исчез в темноте, а писарь вернулся к Беню и конюху.
— Все готово, — сказал он, — путь свободен.
Те испуганно зыркнули на него, как на кровавого головореза.
— Я же говорил, — уже не так весело отозвался их проводник, — сколько того дела…
— Он хоть жив? — шепотом спросил Бень.
— Жив-живехонек, кум, но молчите. Все потом расскажу, — так же тихо ответил Омелько.
У проема конюх разгреб ветви и, просунув внутрь голову, нащупал с другой стороны доски. Те легко поддались, открыв темную конюшню, наполненную спертым воздухом, в котором слышались движения невидимых лошадей.
— Прошу, — гостеприимно сказал проводник.
— Сперва лезь сам, — ответил писарь.
— Или я сдурел? — сказал конюх, — меня как поймают, то отдерут. Я лучше останусь и снова закидаю дыру ветками, чтобы никто не пошел следом. Так будет верней.
Хоть Омелько и был зол на него, но должен был признать, что тот прав. К тому же, зачем он им там? Все, что произойдет дальше — это дело братства.
Пролаз действительно был широкий. Конюх, видно, не один год вынимал из стены камень за камнем, и теперь через эту дыру мог протиснуться даже пан Бень.
Несколько лошадей испуганно фыркнули, но в целом появление незваных гостей восприняли спокойно.
— Куда ж дальше? — опамятовался писарь.
Только теперь до него дошло, что проникнуть в замок — это только половина дела.
— Может быть, Белоскорский поселил ту, кого мы ищем, в покоях жены, — тихо сказал Бень.
— С чего бы это? — не понял Омелько.
— Пани Белоскорская умерла четыре года назад, — пояснил толстяк. — Поэтому отсюда выйти во двор. Там, слева в стене будут маленькие дверцы. Они редко замыкаются даже на ночь. За ними лестница, что ведет прямо в дом бурграфа.
Бень говорил так уверенно, что у Омелько глаза полезли на лоб.
— Откуда вы это знаете? — спросил он.
— Я каждый год описываю имущество замка. Забыли? — ответил тот.
— Правда, забыл! — радостно сказал писарь. — Ведите, кум.
Далее все сложилось как можно лучше. Фортуна этой ночью, похоже, решила подарить побратимам свою лучшую улыбку. А может, даже, взяв их за руки, сама провела темным двором и открыла незапертые двери в стене.
Изрядно запыхавшись на лестнице, они очутились перед дверями, рядом с которыми сладко спал часовой.
— Ключи у него на поясе, — прошептал пан Бень. Омелько достал нож и, подкравшись к драбу, ловко срезал, как гроздь спелого винограда, небольшую связку. Ключ почти сразу угадался, и, приоткрыв дверь, побратимы застыли.
Спиной к ним на коленях перед распятием стояла хрупкая девушка. Шепча молитву, она их не заметила, а потому пан Бень и писарь имели достаточно времени, чтобы оглядеться.
— Ведьма… молится?! — потрясенно молвил толстяк.
— Может, не те покои? — предположил Омелько.
— Я не знаю, где искать еще, — сказал Бень.
— Надо рассыпать мак-видюк (мак-самосейка), — решил писарь, — как начнет собирать, значит, наша.
— А потом? — Беню становилось страшно.
— Хватаем и крепко вяжем, — молвил Омелько.
Наверное, сказал он это слишком громко, потому что девушка оглянулась.
Увидев побратимов, она не проронила ни слова, словно онемела, только смотрела на них широко открытыми глазами.