– Возьми.
– Мне нечем заплатить за это, простите.
Мальчик хмуро и как-то даже виновато посмотрел.
– Плата не нужна. Просто возьми. И приходи под вечер, что-то всегда остается. Хорошо? – Ани не спрашивала разрешения у Коула. Делала то, что подсказывало ей сердце. Хлеб не залеживался долго, завтра будет новый.
– Тогда это слишком много, я не могу, – он сложил руки за спиной.
– Ты ничего не должен. Просто возьми. – Ани улыбнулась, после чего протянула ему пакет. – Позволь мне сделать что-то хорошее. Ладно?
– Спасибо вам.
На совсем юном лице появилась улыбка, а в темных, грустных глазах отразился проблеск надежды. Так смотрят, когда вновь начинают верить в то, что давным-давно стало неосуществимой мечтой.
– Беги, скоро начнет смеркаться.
– Я запомню вас. Может, как-то понадоблюсь. Меня зовут Яков.
Мальчишка прижал к груди пакет: бережно, будто в его руках было что-то невероятно ценное и хрупкое, почти что живое. И ушел. О его присутствии напоминал только звон маленьких колокольчиков, эхом звучащий после закрытия дверей.
Аннетт не знала, опасно на улицах или нет, поэтому с тревогой смотрела ему вслед.
На этот раз пекарня не дала ей никаких подсказок, ничего. Даже спросить не у кого: ни Коула, ни Молли, ни Роберта не было. А без них она ощущала себя одиноко. Казалось, из-за их отсутствия и в самом доме стало прохладнее. Отчетливо ощущались сквозняк и сырость. К горлу подступило отвратительное чувство одиночества. Как тогда, у дома родственников. Если бы не Роб…
Дальше Ани не стала вспоминать. Не стоит. Ее терзала совесть, но сейчас эта тревога лишняя: она может вывернуть наружу все, что так долго пряталось на задворках души, сломать, сделать безоружной, наполненной болью до самых краев. Никому это не поможет. Никому. Именно из-за этого Аннетт училась жить по-новому: с чувством потери, но без жалости к себе, без разрешения на боль. Ей важно было помнить хорошее. Никто из родных не желал бы ей мучений, не наслаждался бы теми слезами, которые катились по щекам сами собой.
Влага застилала глаза, и Аннетт не сразу поняла, что зеркало что-то показывает. Новую историю. Одну из тех, что затем наполнит ее воспоминаниями. Но это пока горстью, после их станет больше…
Первое, что удалось рассмотреть, – завод. Угрюмое, темное здание, состоящее из разных пристроек, которые закрывали друг друга, пытаясь заслонить и без того узкие длинные окна. Они служили естественным освещением: ни больше ни меньше, ровно по стандартам. Так, словно все расчеты не хотели пропускать в помещения угрюмый вечерний свет.
Такие постройки вряд ли кому-то понравятся: темно-красный кирпич уже давно стал почти черным, завод казался непреодолимой громадой, которая вот-вот задавит крохотный детский силуэт. Это был Яков. На нем был смешной клетчатый картуз темно-зеленого цвета. Тот сползал набок: был большим. Зато немного защищал от холодного ветра, пробирающего до костей.
Темнота ступала по пятам, а мальчишка упрямо не обращал на нее внимания, зябко кутаясь в потертый пиджак, словно от этого тепла станет больше.
Яков проскользнул в узкую, покрытую ржавчиной дверь. Та неприветливо заскрежетала, сама по себе закрываясь: стояла криво и оттого не нужно было заморачиваться. Еще секунда, и раздался легкий хлопок. Он эхом разлетелся в пустынном, широком коридоре. Его потолки были настолько высокими, что мальчик казался совершенно крошечным. Стены освещала старая газовая лампа. Временами она мигала, и это навевало определенный ужас, но мальчик, судя по всему, к этому привык. Он здесь далеко не впервые. Шершавые стены с темно-зеленой масляной краской уже давным-давно ему почти родные.
Пробравшись через лабиринт хозяйственных помещений, он попал в большой и хорошо освещенный цех. Здесь было так шумно, что с трудом можно было различить звук работающих станков. Рослые мужчины что-то обсуждали. Один, тот, что был чуть ниже и в засаленном фартуке, выбирал почерневшей тряпкой детали и бросал их в ящик. Второй переносил их в один из углов комнаты.
– Как всегда без опозданий, юный работник. Готов? Ишь, Рей, ты посмотри, совсем продрог, бедняга. Поставь ему сегодня место возле печи, а то заболеет, и что нам делать? Искать новых мальчишек неохота. Этот единственный, кто не сачкует.
Мужчина подмигнул малому, подтолкнул его к печи. После перед ним поставили ящик с гайками и протянули проверочный болт.
– Закончишь два ящика сегодня?
– Да, сэр.
Яков зябко поежился, сел поближе к большой, можно сказать, громадной чугунной печи. Она уже давным-давно закоптилась, покрылась металлической пылью с мазутом, а закаленное стекло пожелтело. Заледеневшие пальцы с трудом сжали деталь.
– И зачем ему прямо сейчас начинать? Совесть у тебя есть, а? Он же совсем холодный. Почти как мертвец.
Рей покачал головой, плеснул в кружку из фляги горячей воды, сунул в руки. Местами грязный и гнутый металл обжег кожу. От мужчины веяло запахом древесной стружки и трав, чем-то сладким, домашним, живым. Отчего-то сразу стало спокойнее, и мальчишка, уже не стуча зубами, сделал глоток.
– Спасибо, сэр.
– Ишь, сердобольный, тебе спасибо говорят. А теперь пойдем работать, начальство вот-вот вернется, беда будет, если застанут вот так…
Яков отогрелся и стал проверять гайки на брак. Подходящие отправлялись в светлый ящик, а те, что нет, в старый и обветшалый.
Спустя полчаса за прямоугольными узкими окнами стало совсем темно. Все вокруг затихло, перестали работать многие цеха. Уже не скрипел мостовой кран, но Яков упорно продолжал работу. До самого рассвета. Пока не начали слипаться веки, пока все не поплыло перед глазами.
– Бери, ступай. Никто не должен тебя видеть. Ты же знаешь, что все по дружбе. А то мне как этими руками, – Рей демонстративно показал большие ладони, – проверять эту мелочь?
Мужчина дал ему деньги и дождался, пока за Яковом захлопнется дверь.
– Жаль его… беспризорника. Толковый, не то что…
– Не говори глупости, Рей. Все они одинаковые. Этот мальчишка только сейчас такой, видимо, недавно попал. А потом станет как все. Оклемается, привыкнет. И либо воровать начнет, либо пить. Хотя, может, и то и другое. Черт их знает.
– Никто не хочет жить впроголодь. Они не от хорошей жизни это делают. А умереть не так легко, как кажется.
Мужчина покачал головой.
Яков хотел успеть на ночлег до того, как на улицы хлынет народ, до того, как в разноцветных двухэтажных домах откроются створки. Но нет, видимо, не судьба.
Чья-то рука вынырнула из утреннего сумрака, дернула его за плечо. После чего раздался громкий смех. На него смотрел долговязый рыжий подросток. Он нагло ухмылялся, стоя в окружении своих ребят.
– Ну что? Все еще не передумал присоединиться? Мы обещаем тебе интересную и увлекательную жизнь.
Рыжий издевательски толкнул его. Но Якову показалось, что он смотрит на него не только с надменностью, но и с завистью, мол, у Якова еще были шансы не погрязнуть в уличной жизни навсегда. Именно это раздражало местных, как их называли, дворняг. Он не такой, как все, у него свой выбор. Именно из-за этого общество отвергало его. Выплевывало, пыталось больно надавить, утопить в грязи и не дать шанса выплыть на берег.
Яков лишь опустил голову. Веки тяжелели, сил ни на что не осталось. Что уж говорить о сопротивлении целой шайке? Это было невозможно. Но даже будь он отдохнувшим, все равно не стал бы лезть в драку и что-то доказывать. Глупо. Когда ты один – ты один. В реальности не как в книжках, здесь нельзя надеяться на того, кто спасет, на то, что одному исхудавшему мальчишке вдруг удастся одолеть с десяток жестоких сверстников.
Именно поэтому он осознанно выбрал позицию жертвы. Ощущая преимущество и, в некой мере, подчинение лидерам, такая жертва становилась неинтересна. Нет смысла дразнить и издеваться, если это не доставит удовольствия. Не те ощущения.
Яков шмыгнул носом, вытер грязным рукавом лицо. Слушал какие-то издевки, вопросы, выкрики. Но все это пролетало сквозь него. В карих глазах затаилась злость, в них зрела решимость продолжать делать то, что он делает. Быть другим.
Все окончилось внезапно. За углом раздался свист, и толпа, понимая, что это условный знак, рассыпалась по улице. Настало время искусных краж: жители города шли на работу.
Волнительные минуты закончились. Было ли ему страшно? Нет. Ожидал ли он побоев и издевательств, как было с другим, таким же, как он? Нет. Яков был уверен: обижают тех, кто этого боится.
Он покачал головой. Приложил ладонь чуть ниже сердца. Там, в потайном кармане, зашелестела мелочь. На посиневших от холода губах появилась улыбка, и Яков отправился в свой ночлег. Это был укромный и холодный чердак одной старушки. Она позволяла ему там иногда бывать взамен на то, что мальчишка будет помогать ей относить на рынок мешки с вязаными вещами.
В крошечном пространстве, среди разбитых горшков, сена, сломанных рам от картин Яков жил. Он собирал намокший картон на рынке, ждал, пока тот немного подсохнет, и обкладывал им себе место возле дымовой трубы: так не сквозило, так было теплее. В углу, под куском чьего-то плаща, был надежно спрятан от влаги хлеб. Мальчик достал кусочек, жадно съел, а остальное спрятал. Так же, как и заработанные деньги.
Аннетт сжала губы, сдерживая нахлынувшее волнение и сочувствие. Она замерла: никак не могла отойти от увиденного.
Еще четверть часа она пыталась что-то увидеть в зеркале, как тогда, как с Тильдой. Но ничего, кроме своего отражения, не видела.
Ее окружала тишина. Пустая вечерняя улица. Легкий шум начинающегося дождя и легкий сквозняк: так ощущалась осень.
Глава 12. Ледяной сквозняк
Крошечный уголек может дать больше тепла, чем кажется.
В пекарне впервые было неуютно и зябко. В помещениях витал сквозняк. Почти незаметный, легкий, но если не надеть вовремя кофту, то проберет до дрожи.