себя в руки, но ночь – время, когда не видно слез. Время, когда стены болезненно давят, напоминая, что свобода всего лишь выдумка, в которую хочется верить.
Лили же заламывала руки, причитая и выливая свои проблемы на уставшую Сэм, домывающую посуду.
– Лили, тебя не было десять лет… она не должна быть с тобой близка!
Бабушка тяжело вздохнула, явно болезненно переживая ссоры в доме.
– Я не бросила ее на улице, никому не подкинула, а оставила с тобой. Ты ведь просила, чтобы Мария была у нас. Тебе хотелось ее нянчить. Я и оставила, пойми, твоей необъятной и удушающей любви хватило бы и на троих внуков, а тут одна!
– Нянчить – не растить.
– Зато у меня был шанс наладить жизнь, а после взять ее к себе. Сделать все, чтобы образовалась семья, создать счастье! Я ради этого уехала, а она хлопает дверью!
– И правильно! Зачем ей мать, которой не было? Подачки, конфеты, которые никому не нужны, если на столе нет даже хлеба… игрушки, фантики. Все это красивая обертка отсутствия любви.
– Но ведь ты мне ничего не говорила, стоило, наверное, написать, что вам не хватает моих подачек, – Лилиан нервно сжимала руки.
– Я писала, в ответ получала немного денег, которые уходили на одежду Марии, на школу и мелочи. А дальше что? Или ты думаешь, что, продав твои игрушки, высланные на Рождество, можно было купить еды на пару недель?
Сэм поджала губы, но постаралась сдержать эмоции. Нет смысла говорить. Все без толку. Всегда без толку. В выдуманный мир не насыпать горьких крошек правды – они все равно станут мякишем, тонущим в слезах жалости к себе.
До дрожи неприятны были грязные обои: они пожелтели от влаги и отклеились, обнажая кирпичные стены. Казалось, будто там, под слоем пыли, могло храниться что-то важное, ценное, но нет… всего лишь каркас дома. Дома, в котором потрескались плинтуса, промок потолок (никак не могли отремонтировать крышу, и каждую весну она текла). Все вокруг говорило о безысходности, смирении с происходящим.
Старые батареи не могли наполнить теплом небольшую квартиру, в которой ютились три совершенно разных жизни. Но у них было одно общее: каждая в свое время приняла решение жить самостоятельно. Сэм, после того, как ее дочь решила строить новую жизнь вдали от ребенка. Лилиан, когда Мария отказалась идти на контакт, оставаясь сама по себе. Мария, в момент, когда привыкла к одиночеству. Ей стало в нем комфортно, по-своему уютно. Больше не хотелось просить тепла, искать шума разговоров и смеха. Когда она закрывалась в своей комнате, ее больше не угнетала плесень, расползающаяся по стене.
– Не хочу есть, спасибо. Я просто останусь у себя, ладно? Мне завтра в школу, да и Фанни прибавила работы.
Мария вздохнула, спрятала голову под подушку, крепко зажав ладонями уши: не хотела слышать ответ. Ничего. Ничего, кроме тишины и шума крови в висках. Так легче, так понимаешь, что живешь.
Аннетт невольно подалась к Марии, коснулась плеча в надежде передать хоть немного своего тепла. С Яковом ведь вышло, может, получится и сейчас. Она сосредоточилась, постаралась представить что-то нежное, успокаивающее, создать новую историю, в которой Мария живет в другом доме.
Но как Ани ни пыталась помочь, ничего не происходило. Мария так и уснула с ощущением своего бессилия. А с утра неторопливо натянула старую блузку и надела заношенный школьный сарафан, подошла к двери, прислушиваясь к разговору, доносившемуся из кухни. Улыбнулась, понимая: все хорошо, мать ушла, а звонкий голос принадлежал Фанни. Она наверняка зашла, чтобы они пошли на работу вместе.
– Садись завтракать, вчера ведь совсем ничего не ела, – бабушка тепло посмотрела на нее, поставила овсяную кашу.
– Спасибо, не переживай, все в порядке, – Мария обняла Сэм, прижимаясь чуть крепче обычного.
Она чувствовала что-то… необратимое, холодное, страшное. Ощущала, как это витает в воздухе и пытается отобрать у нее самое ценное и близкое – бабушку. И с каждым днем неприятное ощущение все сильнее и сильнее проникало внутрь.
Она наспех поела и ушла с Фанни на работу. В просторной и едва обогреваемой комнате приходилось сортировать письма и раскладывать их в ячейки на длинных стеллажах, занимающих почти все помещение. Так чужие слова и эмоции, важные новости и тепло попадали в нужные дома.
Аннетт смотрела за исхудавшим и посеревшим от волнений лицом Марии и буквально задыхалась от чужого горя и сопереживания ему. Все смешалось воедино. Казалось, она могла ощущать все, что таилось на полках почтового отделения. И эта волна захлестывала ее, лишала воздуха, давила и, ей так думалось, собиралась утопить.
По стенам вновь поплыли знакомые черные тени. Они наступали, угрожающе напевая мелодию смерти. Тихую, спокойную, словно это вовсе не музыка, а свист холодного ветра, который так часто пугал ее по ночам.
Аннетт старалась вспомнить что-то хорошее, представить жизнь Марии в другом свете, но ни девочки, ни ее истории уже не было. Остался только собственный страх. Он растекался по паркету черной жижей, скрывая чужие тела, линялые мешки с письмами, шкаф с отстающей от старости дверцей. Все становилось темнотой, смешивалось с ее воспоминаниями, показывая каждый болезненный момент жизни.
Во рту появилась травяная горечь, смешалась со страхом и растеклась по телу холодком, окутывающим ее от макушки до пяток.
Нельзя отдать то, чего нет.
– Нельзя отдать себя другим…
– Ани, Ани, очнись, наконец!
Молли потрясла ее за плечо, стараясь отвлечь от видения в зеркале.
– Лучше бы тебе не злить меня…
Она нахмурилась, взяла стакан холодной воды и только хотела плеснуть содержимое на Аннетт, как та вздрогнула. К счастью, в пекарне никого не было, и когда Молли поднялась в лавку, не пришлось оправдываться перед посетителями.
– А ну-ка, наклонись, ну давай же, кровь ведь идет, захлебнешься. Вот так, так лучше.
Молли явно знала, что делать. Помогла отдышаться, вытерла ее лицо смоченным в холодной воде платком, после чего посадила на стул.
– Я надеялась, что мы поняли друг друга, когда разговаривали о том, что не нужно так часто смотреть в зеркало. Ты в своем уме? Нельзя, я говорила, что нельзя погружаться в чужие жизни. Это неправильно, это отбирает твою собственную.
Глава 21. Окна
Мир замедлился, тени исчезли, оставшись неприятным металлическим привкусом во рту. Аннетт чувствовала теплые пальцы Молли, проверяющие ее пульс.
– Эй, ты меня слышишь? – Мол сжала ее ладони, стараясь отогреть безнадежно заледеневшие пальцы.
– Да, все нормально… – На измученном лице появилась слабая улыбка.
Губы едва шевелились, тело было ватным, непослушным, будто она купалась в киселе и никак не могла из него выбраться.
– Это, по-твоему, нормально? – Молли вздохнула. – Я же просила, просила не заглядывать в зеркало так часто.
– Весь день ничего в нем не было, только вечером. Одна жизнь… и то, так вышло, просто женщины говорили о девочке и…
– Ладно бы жизнь, посмотрела бы и ушла, а нет, решила вмешаться, изменить что-то. Разве не понимаешь: если суждено, значит, сбудется. Любым способом. Ты можешь помочь, немного сгладить проблемы, дать больше тепла, но не изменить судьбу.
Молли задержала дыхание, дожидалась, когда эмоции утихнут и сердце перестанет вырываться из-под ребер от переживаний. Ей было жаль, жаль, что Ани вот так тает у нее на глазах, отдавая всю себя тем, кто об этом даже не узнает.
– Многие покидают пекарню, чтобы жить для себя… идти по узкой тропе своих препятствий. Не от усталости. Изношенные сердца не могут биться так же легко, как и раньше. Их нужно менять. Вот только это жестоко. Здесь не задерживаются те, кто вот так, как ты, выжимают из себя все соки.
Ани поежилась, ощущая неприятный холодок, бегущий по спине, несмотря на теплую шаль. Острый укол боли напомнил о том, что она жива, что внутри все еще есть тепло. Не хотелось думать о смерти… нет.
– Ты мне близка. Я не смогу верить твоим обещаниям, не могу просить уйти. Твое место здесь, – Молли собралась с силами, встала с колен. – Мы исправим это иначе.
Она подошла к зеркалу, приподнялась на носочки, аккуратно сняла его со стены и поставила на пол. Выбирать не приходилось: Мол с дрожью в руках представляла, что могло бы случиться, не реши она подняться раньше обычного. Четверть часа, четверть, которая могла стоить… нет, это точно не стоит пускать в свои мысли.
– Я найду, чем накрыть, а Роберт, как вернется, спрячет его. Так не будет соблазна… какого соблазна? Не будет чувства долга. Ты никому ничего не должна. Помощь – добрая воля, а не работа.
– Только не говори ему, ладно? – Ани вдруг стало совсем не по себе.
– Нет, он должен знать. Случись что с ним, тоже молчать? О, Ани, он ведь любит тебя, ему важно быть значимым, иметь возможность помочь. Учись принимать это.
Молли взволнованно посмотрела на Аннетт, после вновь на часы: опаздывала на встречу с Яковом, но он подождет, он все поймет, всегда понимал. Вот только оставить подругу одну не могла.
– Ох, уже семь. Сколько же я с тобой сижу? И как мне уйти? Вот как? – взволнованно спрашивала Молли.
Ани не успела ответить – зашел Роберт.
– Что произошло? – Роб внимательно посмотрел на девушек.
– Я опаздываю на встречу, а Ани… не хочу оставлять ее одну, – отозвалась Молли.
– Я с ней побуду, – ответил Роберт, привалился плечом к дверному проему и наклонил голову. – Иди, Яков ждет тебя у входа. Коул остался у мистера Уильтера. Завтра привезет мясо на пироги, там задержки.
– Побудь, но это, – Молли показала на зеркало, – спрячь. Ей не стоит смотреть. Ни сегодня, ни завтра. А там как Коул скажет. Моя роль маленькая: я храню информацию и направляю в нужное русло. Твоя – забота об Ани. Она едва дышала, когда я поднялась.
Голос Молли был непривычно хриплым, а свойственная ей плавность движений сменилась взволнованными жестами. Она немного задержалась, сомневаясь, уходить или нет.