И стать одною из котлет
Желал я поминутно.
Начать беседу в сотый раз
Хватило нам терпенья.
«У многих, — подал Браун глас, —
Встречаются влеченья
К рыбалке, травле... А у вас
Какие предпочтенья?»
Она скривила губы — так
Мы в пальцах кривим ластик:
«Ловить на удочку собак,
Стрелять по щукам в праздник,
По морю прыгать натощак.
Мне кит — что головастик!
Дают-то что? “Король... ах, Джон”? —
Заныла, — Скука, позы!»
И, как всегда, тяжёлый стон,
И вновь ручьями слёзы.
Вот взвился занавес вдогон
Помпезным фуриозо.
Но смехом дружный наш раскат
Она не поддержала.
Перевела в раздумье взгляд
С оркестра к балкам зала;
Произнесла лишь: «Ряд на ряд!» —
И тишина настала [66].
Отчего так, что Поэзия никогда не была подвергнута тому процессу Разбавления, который с такой выгодой показал себя в отношении сестринского искусства, Музыки? Разбавляющий вначале подаёт нам несколько нот какой-то хорошо известной Мелодии, затем дюжину тактов собственного сочинения, затем ещё некоторое количество нот первоначального мотива и так далее попеременно; таким образом он оберегает слушателя если не от малейшего риска признать пьесу сразу, то по крайней мере от чрезмерного волнения, которое способна вызвать её передача в более концентрированном виде...
Воистину, подобно тому как прирождённый эпикуреец любовно медлит над ломтем превосходной Оленины и при этом всеми фибрами души словно шепчет: «Excelsior!», — однако прежде чем приступить к лакомству, проглатывает добрую ложку овсяной каши; и подобно тому как тонкий знаток Кларета позволяет себе лишь чуточку пригубить, а потом уж пойти и выдуть пинту или более пива в буфете, точно также и —
Не звал я дорогой Газели
В свою конюшню. Мил товар,
Да вот торговцы оборзели —
От этих цен бросает в жар.
Меня утешить томным оком
Примчался с улицы сынок.
Подбитый где-то глаз уроком
Послужит, жаль, на краткий срок.
Едва обняться мы посмели —
На шею сел мне сорванец.
Да что со мною, в самом деле?
Пора встряхнуться, наконец,
И тёмный рок томатным соком
Запить для верности слегка,
И закусить бараньим боком,
И ждать взросления сынка [67].
Ах, на этой скамье
Тою давней весной
Аталанта ведь не
Тяготилася мной,
И в ответ мои нежные речи не звала «чепухою одной».
Я ей шарфик купил,
Ожерелье и брошку, —
Всё надела, мой пыл
Оценив понемножку;
И под императрицу она неспроста причесалась в дорожку.
В театральный салон
Я привёл мою пери;
Издала она стон —
И мгновенно за двери:
Духота, мол; одна толчея, и несносен ей этот Дандрери.
«О, счастливчик, постой!
По тебе эти стоны! —
Так я мнил той порой,
Помня флирта законы. —
Плеск и блеск! (Девонширский рыбак так, случится, похвалит затоны.)
И воскликнет любой:
„Ну, счастливчик вы наш!“,
Как с невестой такой
Подойдёт экипаж,
Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж!»
Тот тягучий зевок!
Тот слипавшийся глаз!
Тех фантазий поток,
Что блаженство припас!
Уложил меня взор её вскользь и пришибла слеза напоказ.
Видел, видел вполне
(Сомневаться негоже)
И томленье по мне,
И тоску. Только всё же
Оглашенье ли мне предпочесть? Ведь лицензия выйдет дороже.
«Как Геро, ты возжги
Мне торшер Афродиты;
Пусть не видно ни зги —
Доплыву». — «Да поди ты…»
Что такое?! Но дальше слова были громом колёс перекрыты… [68]
Девица одна у решётки окна
Стояла с собачкой у ног.
За улицей тихо следила она,
Там люд прохожий тёк.
«К дверям какой-то подошёл
И трётся о косяк.
Совет мне дай, мой попингай,
Впустить его, иль как?»
Зачёлкал мудрый попингай [69],
Кружа под потолком:
«Впусти, раз так — пришёл, никак,
К тебе он женихом».
Вошёл в гостиную чудак,
Смиренно, как во храм.
«Признали? Я — тот, кто из году в год
В любви был верен вам».
«Но как же мне было про то прознать?
Давно б сказали вы!
Да, как было, сударь, про то мне знать?
Не знала я, увы!»
Сказал он: «Ах!» — и уже на щеках
Солёных слёз ручьи.
«В неделю по разу, по нескольку раз
Признанья летели мои.
Колечки вспомни, госпожа,
На пальцы посмотри.
На сердце руку положа —
Послал семь дюжин и три».
«Тут спору нет, — девица в ответ. —
Моей собачке свит
Из них поводок, златой ручеёк —
Глядите, как блестит».
«А как же пряди, пряди где,
Концы моих чёрных волос?
Я слал их по суше, я слал по воде,
И к вам почтальон их нёс».
«И тут спору нет, — девица в ответ. —
Побольше б таких кудрей.
Я их в тюфячок, а тот — под бочок
Собачичке моей».
«Но где же, где же письмецо
С тесьмою вкривь и вкровь?
В нём дышит каждое словцо
Признаньем про любовь».
«Приносит раз с тесьмой — от вас? —
Конвертик почтальон.
Да вот беда-то, что без оплаты,
И брать был не резон».
«О, горькая весть! Письма не донесть!
А в нём всё как есть про любовь!
Так суть письмеца я вам до конца
Нынче поведаю вновь».
Зачёлкал мудрый попингай,
Взметая перья прядь:
«Ходатай, складно отвечай
Да на колени падь!»
Склонил колени он пред ней,
То в жар его, то в хлад.
«О Дева, скорбных повестей
Услышишь ты доклад!
Пять лет сперва, пять лет потом
Твой каждый, Дева, шаг
Встречал я вздохом и кивком —
Во всех романах так.
И десять лет — унылых лет! —
Влюблённый взор бросал;
Я слал цветы тебе чуть свет
И валентинки слал.
Пять долгих лет и снова пять
Я жил в чужой стране,
Тая мечты, что чувством ты
Проникнешься ко мне.
Уж тридцать минуло годков,
И покинул я чуждый край.
Вот, пришёл тебе сказать про любовь,
Так руку, Дева, мне дай!»
А что же Дева? Ни в хлад, ни в жар;
Ему подаёт платок.
«Мне, право, немного вас даже жаль
И странно слышать про то».
Со смехом клёкчет попингай,
Презрительно когтит:
«Как ты, ухаживать, я чай,
Не каждый захотит!»
Собачка прыгает кульком
(Зубов поберегись!),
Колечет звонким поводком,
Натявкивая ввысь.
«Собачка, тише, ну же, шу!
И ты, мой попингай!
Я кое-что ему скажу;
Молчи и не встревай!»
Собачка лает и рычит,
Девица топ ногой;
Пришлец — и тот сквозь шум кричит,
Привлечь вниманье той.
Клекочет гнусный попингай
Сердитей и звончей,
Но всё ж собачкин громкий лай
Несносней для очей.
На кухне слуги и служан-
Ки сбились у плиты:
Хоть слышат шум, да нейдёт на ум
Причина суеты.
Воскликнул поварёнок
(Мальчонка не худой):
«Так кто из нас пойдёт сейчас
Восстановить покой?»
На поварёнка жребий пал,
И слуги говорят:
«Иди и дей, ищи идей,
Краса всех поварят!»