Он так описал свои впечатления о море:
Я нечисть и зонтик, один на троих,
Налоги и всякие хвори
Терпеть не могу, только более их
Я ненавижу море.
Рискните соленую воду разлить.
(Противно — скажу априори.)
А если ту лужу на мили продлить?
Похоже — не так ли — на море?
Побейте собаку хорошим кнутом
(Жесток сей поступок — не спорю),
Но именно так воют ночью и днем
Холодные ветры с моря.
Влечет вас стихии манящая песнь
Поспорить с волной на просторе.
А если вас скрутит морская болезнь?
Ну как? Привлекательно море?..[81]
Это стихотворение под названием «Морская болезнь» Кэрролл включил в сборник «Фантасмагория и другие стихи», вышедший в январе 1869 года.
По прибытии в Кале нашим путешественникам пришлось отбиваться от толпы местных жителей, предлагавших всевозможные услуги и советы. Вот тут-то Чарлзу и пригодились уроки французского языка, которые он брал в Оксфорде. Правда, из усвоенного словаря он воспользовался лишь одним словом: «Нет!» — которым отвечал на все предложения. Встречавшие, записывает он в дневнике, «один за другим удалились, повторяя мое Non! на разные лады, но с одинаковым отвращением». Пройдясь по рыночной площади, Чарлз отметил непривычную его глазу картину: площадь была «усыпана белыми чепцами оглушительно болтавших женщин».
Не задерживаясь в городе, они сели в поезд, идущий на Брюссель. В Бландене, на бельгийской границе, Чарлз впервые подвергся таможенному досмотру, впрочем, если судить по его дневнику, вовсе не строгому: их чемоданы выгрузили и «досмотрели — вернее, открыли и закрыли», после чего снова погрузили.
Дорога в Брюссель, шедшая по плоской однообразной равнине, задержала внимание Кэрролла лишь одной особенностью ландшафта: «Деревья здесь посажены длинными ровными рядами, и так как все они клонятся в одну сторону, чудится, что это разбросанные по равнине длинные ряды измученных солдат; некоторые выстроены в каре, другие застыли по стойке “смирно”, но большинство безнадежно бредет вперед, согнувшись, словно под тяжестью невидимых глазу вещевых мешков». Как этот ландшафт отличался от английского сельского пейзажа с его разбросанными небольшими группками деревьями и мягкими пологими холмами!
От Лилля до Турне с нашими путешественниками ехала семья с двумя дочерьми, старшей из которых было шесть лет, а младшей — четыре. «Последняя не закрывала рот почти всю дорогу», — отмечает Кэрролл. Лиддон в своем дневнике более критичен: «Она дергала отца за усы и бакенбарды, залезала ему на спину, мерила его очки и пр.». Верный себе Чарлз набросал карандашом портрет девочки. Родители, пишет он, «изучили рисунок, а оригинал изложил свое мнение в свободной (и, кажется, одобрительной) манере». Рисунок, разумеется, был подарен семье. «Когда они собрались выходить, мать велела девочке подойти и пожелать нам доброго вечера; мы поцеловали ее на прощание».
Остановившись в Брюсселе в гостинице «Бельвью» (Bellevue), путешественники пообедали (обед, по словам Чарлза, был tres simple[82] — «и потому состоял всего из семи перемен»!) и пошли прогуляться по городу. Услышав в городском саду музыку, они направились туда и просидели в саду часа два, слушая оркестр, который показался им превосходным. Сад был ярко освещен фонарями, а за столиками, расставленными между деревьями, сидели «сотни людей».
Лиддон, приехав в Брюссель, надеялся посетить князя Николая Алексеевича Орлова, российского посла в Бельгии. Лиддон встречал его в Оксфорде и знал, что князь принимал участие в обсуждении вопроса о воссоединении Восточной и Западной церквей. Однако и здесь Лиддона постигла неудача.
14 июля он записывает: «Князя Орлова в Брюсселе нет. Но рекомендательные письма главе Синода и митрополиту Московскому Филарету будут отправлены в британское посольство в Санкт-Петербурге, где достопочтенный У. Стюарт будет рад оказать нам помощь». (Уильям Стюарт был секретарем английского посла в Петербурге; он был вторым сыном барона Блэнтайра — отсюда его титул «достопочтенный».)
Следующий день был воскресным, и друзья отправились в церковь Святой Гудулы, пользовавшуюся репутацией самой красивой в Брюсселе. Конечно, для Кэрролла посещение церквей не было ни пустой формальностью, ни обычным для туристов осмотром достопримечательностей. На протяжении всего путешествия он внимательно приглядывался к различным храмам: католическим, лютеранским, епископальным, а в России — православным. В Берлине он посетил синагогу, в Нижнем Новгороде — мечеть. Его интересовало всё: архитектура и убранство, подробности богослужения, музыка, пение, а главное, поведение молящихся.
Служба в церкви Святой Гудулы Чарлзу понравилась, и он пожалел, что не мог принять в ней участие: «Когда удавалось понять, что происходит, я присоединял свой голос к молящимся, но даже с помощью Лиддона, находившего мне тексты, я едва понимал слова». Эта открытость и готовность принять участие в службе христианских церквей различных конфессий будет сопутствовать Чарлзу не только на протяжении всего путешествия. Хотя он по-прежнему оставался членом Высокой церкви, к которой принадлежал его отец, он уже в это время начал отходить от нее. В последние годы своей жизни он написал об этом в статье «Вечное наказание».
Наблюдая за тем, как проходит служба в церкви Святой Гудулы, он заметил некоторую разобщенность между священнослужителями, а также между клиром и молящимися: «Хор пел свои гимны и пр., а священник, не обращая на него никакого внимания, вел свою часть литургии, меж тем как прочие священнослужители шествовали небольшой процессией к алтарю, на миг преклоняли пред ним колена (слишком короткий отрезок времени для настоящей молитвы) и возвращались на свои места. В важнейшие моменты службы, заглушая все остальные звуки, пронзительно звонил колокольчик. Вокруг нас кто молился сам по себе (мужчина рядом со мной, у которого не было скамеечки для коленопреклонения, опустился прямо на пол и читал молитвы, отсчитывая их на четках), кто просто смотрел; люди непрестанно входили и выходили». Впрочем, замечает он, музыка была очень красива, а два мальчика, кадившие перед алтарем, выглядели очень живописно.
В этот день друзьям повезло: они стали свидетелями церемонии, происходящей лишь раз в году, — пышного шествия с дароносицами.[83] Впереди ехал отряд кавалерии (здесь Чарлз ставит в дневнике восклицательный знак, означающий в данном случае не столько восхищение, сколько удивление), затем длинными рядами шли мальчики в белых с алым одеждах, за ними девочки в белых платьях и длинных белых вуалях, потом толпа поющих мужчин, священников и прочих в роскошных одеждах, с хоругвями в руках, которые становились всё больше. Несли огромную статую Девы Марии с Младенцем в руках, снова хоругви и огромный балдахин, под которым выступали священники с дароносицами, при виде которых многие становились на колени. «Я никогда не видел такого великолепного шествия, — пишет он, — всё было очень красиво, но ужасно театрально и искусственно». Эти слова характерны для Кэрролла.
Пятнадцатого июля путешественники отбыли в Кёльн, где Чарлз пережил глубокое потрясение — он увидел Кёльнский собор. Сам он в дневнике так говорит об этом: «Мы провели около часа в соборе, который я даже не пытаюсь описать, — скажу лишь, что ничего подобного по красоте я в жизни своей не видел и не могу вообразить. Если бы можно было представить себе дух молитвы в некой материальной форме, это и оказался бы этот собор». Лиддон в своем дневнике не без удивления записал: «Доджсон был потрясен красотой Кёльнского собора. Я нашел его на клиросе: он стоял, облокотясь о поручень, и плакал, как дитя. Завидев служку, пришедшего, чтобы показать нам молельни за клиросом, он поспешил удалиться, говоря, что не может слышать его грубый голос в присутствии такой красоты».
Этот знаменательный день был завершен обедом с бутылкой рюдешсхаймского вина, полностью оправдавшего рекомендацию коротышки-официанта, и вечерней прогулкой, во время которой друзья перебрались на другую сторону реки, откуда открывался великолепный вид на город.
Следующий день прошел в осмотре города. Они посетили собор Святого Петра. Лиддон, большой любитель и знаток искусства, обратил внимание Доджсона на ранее закрытое полотно Рубенса в алтаре, изображающее распятие святого Петра, и на сохранившийся неподалеку дом с табличкой, сообщающей, что в нем родился Рубенс.
Днем приятели расстались: Лиддон отправился в гостиницу к табльдоту,[84] а Кэрролл — к церкви Святых Апостолов, где проходила свадьба. «Народу собралось множество, — записывает он в дневнике. — Было много детей, которые бегали по церкви свободно, но тихо, совсем не так, как английские дети». Он внимательно следит за обрядом, который во многом отличается от англиканского, и заносит свои наблюдения в дневник; неменьшее внимание он уделяет описанию молящихся: «Осматривая церкви, я был поражен, увидев, сколько людей молятся в них сами по себе… Удивительно, сколько там было детей, пришедших помолиться; некоторые держали в руках книги, но не все, многие, как мне кажется, поглядывали на нас, пока мы осматривали церковь: впрочем, они скоро вернулись к своим молитвам, а потом один за другим встали и ушли: очевидно, они приходят и уходят, когда хотят. Среди молящихся я не заметил ни юношей, ни мужчин (хотя на воскресной службе в Брюсселе их было немало)».
Вечером путешественники отправились в Берлин. Им предстоял долгий ночной переезд. Судя по всему, это была первая поездка Чарлза в спальном вагоне; во всяком случае, он подробно описал ее: «Сиденья в вагоне выдвигаются навстречу друг другу, образуя довольно удобное ложе, а если нам хотелось, чтобы было темно, лампу можно было задернуть зеленой шелковой шторкой. Мы провели ночь вполне удобно, хотя Лиддон не спал». В Берлин они прибыли в восемь часов утра.