[35], Эллен Терри, Томаса Гексли, шотландского писателя Джорджа Макдоналда и пр. Но с наибольшим удовольствием он снимал детей. В 1949 г. в Англии вышла книга «Льюис Кэрролл — фотограф», в которой собраны шестьдесят четыре лучшие его работы[36]. Они производят глубокое впечатление — недаром специалисты отводят Кэрроллу одно из первых мест среди фотографов XIX в. М. Коэн восхищается «реалистической свободой, отличающей его работы». X. Гернсхейм называет его достижения в области фотографии «поистине удивительными» и добавляет: «Он занимает видное место не только как один из пионеров любительской фотографии Великобритании, без всяких колебаний я бы назвал его самым выдающимся фотографом XIX века, который снимал детей».
Фотографии Кэрролла поражают даже человека XX в. глубиной психологического проникновения и художественностью. Интересно, что одна из фотографий Кэрролла была включена в 1956 г. в знаменитую международную выставку «Род человеческий», побывавшую во многих городах мира, в том числе и в Москве[37]. Из английских фотографов XIX в., работавших с очень несовершенной техникой, был представлен он один. Не случаен, вероятно, и тот факт, что на аукционе Сотби 1 июля 1977 г. фотография Алисы Лидделл (хорошо известная и не раз воспроизводившаяся в различных изданиях) была продана за 5 тысяч фунтов — «небывалая цена для одной фотографии!», — замечает Коэн.
Больше всего доктор Доджсон любил детей. Возможно, это происходило отчасти оттого, что большинство взрослых, с его точки зрения, были «лишены чувствительности». В двадцать четыре года он писал в своем дневнике: «Я думаю, что большая часть людей, которых я вижу, по своей природе недалеко ушли от животных. Сколь немногие из них интересуются теми единственными вещами, которые представляют интерес в жизни!».
Дети казались ему лишенными этих недостатков. Стоило доктору Доджсону оказаться в обществе своих маленьких друзей, как он становился необычайно веселым и занимательным собеседником. «Не понимаю, как можно но любить детей, — писал он в одном из своих писем. — Они составляют три четверти моей жизни». Он совершал с ними долгие прогулки, водил их в театр, приглашал в гости, развлекал специально придуманными для них рассказами, которые обычно сопровождал быстрыми выразительными зарисовками.
В тиши своего кабинета доктор Доджсон писал своим маленьким друзьям письма. Письма эти примечательны не только тем, что многие из, них, по словам известного английского поэта У. X. Одена, так же «великолепны», как его сказки, но и тем, что помогают нам лучше понять, что за человек был доктор Доджсон.
Приведем некоторые из них: они говорят сами за себя.
«Мой дорогой Берти!
Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймешь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.
Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом). Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали все, что нужно! А те чернила, которые стоят на моем столе, настолько глупы, что, даже если ты начнешь писать слово, они все равно не сумеют его закончить!
Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в мое время! (Во время битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком). В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!
В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда герцогом Веллингтоном, но потом я подумал, что иметь столь длинное имя — дело слишком хлопотное, и изменил его на „мистер Доджсон…”). Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу»[38].
Некоторые из писем носили открыто иронический или даже сатирический характер. Правда, ирония эта была направлена вовсе не против юных адресатов, и они это, конечно, отлично понимали. Приведем одно из писем такого рода.
«Уважаемая мисс Эдит Джебб!
Испросив у Ваших высокочтимых родителей разрешение направить Вам несколько строк в ту знаменательную пору, когда Вы совершенствуете свои знания в Уимблдоне (там находилась одна из самых известных школ для девочек. — Н. Д.), я берусь за перо в надежде, что Ваша достойнейшая наставница, прочитав мое письмо, не найдет в нем ничего предосудительного, что могло бы помешать Вам ознакомиться с его содержанием. Я глубоко убежден, что с моего пера не сорвется, пусть даже случайно, ни одного замечания, способного хоть на миг возмутить плавное течение тех глубоких мыслей, которые Ваша превосходнейшая наставница, несомненно, стремится пробудить в Вас. Тернист путь учения, и одоление его — мука (но не мука, ибо последнее слово имеет несколько иное значение), но я надеюсь, что для Вас он будет усыпан розами. Как приятно бродить, построившись парами, по тенистым переулкам Уимблдона и шептать про себя: «Береги честь смолоду. Под лежачий камень вода не течет». Не сомневаюсь, что Ваша наставница, наделенная всеми мыслимыми добродетелями, услышав, сколь похвальное направление приняли Ваши мысли, не преминет поставить Вам высший балл, а бал, как я должен заметить, представляет собой зрелище, Которого юная девушка, пользующаяся, подобно Вам, уважаемая мисс Джебб, всеми благами просвещения, всячески должна избегать. Зрелище это весьма легкомысленно и непристойно, и я не буду задерживать Вашего внимания на его отвратительных подробностях. Зато сколь приятно, сидя с одной из соучениц под раскидистым (тенистым) дубом, нашептывать друг другу немецкие глаголы неправильного спряжения! Даже чтение французского словаря с конца к началу может стать Вашим любимым занятием, коль скоро Вам выпало редкое счастье ощущать на себе неусыпное внимание мудрой наставницы! Приношу Вам свои глубочайшие извинения за слово, неожиданно сорвавшееся с моего пера и встречающееся лишь в романах, романсах, книгах, читаемых легкомысленными девушками, но никогда — в этом я абсолютно уверен! — не произносимое в стенах, где Вы имеете счастье находиться под бдительным оком несравненной леди, воплощающей в себе Вашего „наставника, философа и друга!“ Остаюсь, уважаемая мисс Эдиг, преданным Вам Льюис Кэрролл.
P. S. Не откажите в любезности передать мой почтительный привет Вашим родителям, когда Вы возымеете желание написать им письмо».
Ниже следуют некоторые письма или выдержки из них, приведенные в небольшой подборке, опубликованной в собрании сочинений Кэрролла, подготовленном в 1965 г. Р. Л. Грином. Мы сохраняем порядок расположения и все имеющиеся в тексте указания на место написания, дату и имя адресата и можем лишь сожалеть о том, что большая часть писем из этой подборки относится к позднему периоду жизни писателя.
Крайст Чёрч,
15 декабря 1875 г.
Милая моя Мэгделен,
Я хочу объяснить тебе, почему я не зашел вчера. Мне было очень жаль, что я тебя не увидел, но, знаешь, пока я шел к тебе, у меня было столько всяких встреч. Я пытался объяснить всем, кто попадался мне по пути, что я иду к тебе, но они не желали меня слушать, говорили, что спешат, что было очень невежливо с их стороны. Наконец, мне повстречалась садовая тележка, и я подумал, что уж она-то меня выслушает, но я никак не мог понять, что там в ней находится. Поначалу мне почудились какие-то черты— я взглянул в телескоп и увидел, что это физиогномия; тут я взглянул в микроскоп и увидел, что это лицо! Оно показалось мне чем-то похожим на меня; я принес огромную лупу, чтобы не ошибиться, и, к великому моему удовольствию, увидел, что это я и есть. Мы обменялись рукопожатием и только разговорились, как вдруг я увидел себя самого — подходит к нам и вступает в разговор. Мы очень приятно побеседовали. Я сказал себе: «Помните, как мы все встретились в Сэндауне?» И сам ответил: «Было очень весело! Там еще была девочка по имени Мэгделен…» И посмотрел на самого себя, а тот говорит: «Она мне, пожалуй, понравилась; не очень — но все-таки». Тут настало время идти на станцию, и, как ты думаешь, кто пришел нас проводить? Ты ни за что не догадаешься — придется мне самому сказать. Два старых моих друга, которые и сейчас со мной и просят разрешения подписать это письмо.
Крайст Чёрч, Оксфорд,
8 марта 1880 г.
Дорогая Ада! (Ведь уменьшительное от твоего имени Ада? Аделаида — очень красивое имя, но, когда человек ужасно занят, ему некогда писать такие длинные слова, в особенности если сначала еще нужно с полчаса вспоминать, как они пишутся, а затем пойти и справиться по словарю, правильно ли ты его написал, а словарь, конечно, оказывается в соседней комнате на самом верху книжного шкафа, где он пролежал долгие месяцы и почти скрылся под толстым слоем пыли, так что сначала еще нужно взять тряпку и вытереть его, но при этом поднимается такая туча пыли, что ты чуть не задохнешься, и уже после того, когда, наконец, удается разобраться, где, собственно, словарь и где пыль, нужно еще вспомнить, где стоит буква А — в начале или в конце алфавита, ибо ты твердо помнишь, что она, во всяком случае, находится не в середине его, затем выясняется, что страницы словаря пропылились настолько, что на них трудно что-либо разобрать, и, прежде чем перевернуть очередную страницу, нужно еще пойти и сначала вымыть руки, причем мыло скорее всего куда-то затерялось, кувшин пуст, а полотенца нет вообще и, чтобы найти эти вещи, необходимо потр