Публикация «Приключений Алисы в Стране чудес» нарушила однообразие оксфордской жизни. Другим важным событием той поры была поездка доктора Доджсона в Россию, предпринятая им летом 1867 г. совместно с коллегой и другом оксфордским богословом ректором Лиддоном. Само по себе решение Доджсона ехать в Россию было необычайным: в те годы было принято ездить в Италию, Францию, Швейцарию, но никак не в Россию. Коллеги ехали в Россию через Кале, Брюссель, Кёльн, Потсдам, Данциг, Кёнигсберг. Свежий глаз «путешественника-парадоксалиста»[49] подмечает характерные мелочи, смешные детали и сцены, кажущиеся обыденными его спутнику. Все это он заносит в свой дневник[50]. Посещение Берлина и Потсдама навеяло на Доджсона следующие размышления: «Мне кажется, что архитектура Берлина основана на двух принципах. Если на крыше дома найдется удобное местечко, туда необходимо поставить фигуру человека. Лучше всего, если он будет стоять на одной ноге.
Если местечко найдется на земле, то на нем следует расставить по кругу бюсты на пьедесталах так, чтобы лицом они были обращены внутрь и как бы совещались о чем-то между собой, или воздвигнуть гигантскую фигуру человека, убивающего, намеревающегося убить или убившего (предпочтение отдается настоящему времени) какое-нибудь живое существо. Чем больше шипов у этого существа, тем лучше. Наиболее подходящим считается дракон, но если изобразить его художнику не под силу, то можно ограничиться львом или свиньей.
«Принцип умерщвления живых тварей» проведен всюду с такой неукоснительной последовательностью, что некоторые районы Берлина выглядят как гигантская бойня доисторических животных» (пер. Ю. Данилова).
В России Доджсон провел месяц — с 26 июля по 26 августа — и вернулся в Англию через Вильну, Варшаву, Эмс, Париж. В России Доджсон побывал в Санкт-Петербурге и его окрестностях, Москве, Сергиевском Посаде (Загорске), съездил на ярмарку в Нижний Новгород. Доджсон был плохо подготовлен к этому путешествию: он не знал языка, не был знаком ни с русской литературой и историей, ни с современным состоянием умов. Поневоле его впечатления от России весьма ограничены — он не был вхож в русские семьи, ему приходилось полагаться па случайных попутчиков, знавших язык, — англичан, живших в России, представителей фирмы «Мюр и Мерилиз», духовных лиц, принимавших ректора Лиддона. Впрочем, он мало склонен к обобщениям с чужих слов и в основном фиксирует в дневнике личные наблюдения. Вот как он описывает свое первое впечатление от Петербурга: «Мы едва успели немного прогуляться после обеда, все удивительно и ново вокруг. Необычайная ширина улиц (даже второстепенные шире любых в Лондоне), крошечные дрожки, бешено шныряющие вокруг, ничуть не заботясь о безопасности пешеходов (мы скоро поняли, что тут должно смотреть в оба, ибо они и не подумают крикнуть, как бы близко к тебе ни подъехали), огромные и яркие вывески магазинов, гигантские церкви с голубыми куполами, усыпанными золотыми звездами, загадочный гомон толпы — все удивляло и поражало нас во время этой первой прогулки по Петербургу. По пути мы миновали часовню, позолоченную и прекрасно расписанную снаружи и внутри — распятие, фрески и пр. Почти все бедняки, проходившие мимо, снимали шапки, кланялись, повернувшись к ней лицом, и часто крестились — странное зрелище в гуще спешащей толпы…». Он восхищается благородными пропорциями «удивительного града» Петербурга, его архитектурой, «бесценными коллекциями» Эрмитажа, его голландцами, Мурильо, Тицианом и «более других запавшей мне в память картиной — „Святое семейство” Рафаэля в овале». Его поражает архитектура Петербурга: Исаакиевский собор, Невский проспект, «по моему мнению, одна из красивейших улиц мира», Сенатская площадь, памятник Петру. «Неподалеку от Адмиралтейства, — записывает в свой дневник Доджсон, — стоит великолепная конная статуя Петра Великого. Нижняя ее часть представляет собой не обычный пьедестал, а как бы дикую скалу, оставленную бесформенной и необработанной. Лошадь поднялась на дыбы, а у ее задней ноги извивается змея, на которую, как мне кажется, лошадь наступила. Если бы этот памятник был воздвигнут в Берлине, то Петр, несомненно, был бы самым деятельным образом вовлечен в убийство чудовища. Здесь же он не обращает на змею никакого внимания: теория «умерщвления» в России не признана. Мы обнаружили также две гигантские фигуры львов, бывших до такой степени трогательно ручными, что каждый из них, как котенок, катил перед собой большой шар» (пер. Ю. Данилова).
Подробно описан Петергоф, расположение его аллей и скульптур, «разнообразием и безукоризненным сочетанием красок и природы и искусства затмевающих парки Сан-Суси». Он заканчивает словами: «Все это далеко не передает того, что мы там видели, на будет служить мне хоть отдаленным напоминанием».
Москва с ее «коническими башнями», которые выступают друг из друга «наподобие раскрытого телескопа», с «огромными раззолоченными куполами церквей, где, словно в зеркале, отражается перевернутый город», Воробьевы горы, откуда, как вспоминает Кэрролл, глядел впервые на Москву Наполеон, церемония венчания, столь непохожая на англиканский обряд, «удивительный эффект» церковного хора («голоса, не сопровождаемые инструментами») — все поражает его воображение не меньше, чем «город гигантов» — Петербург. Он подмечает уличные сценки и смешные эпизоды, вслушивается в звучание незнакомого языка, записывает русскими буквами отдельные имена и слова, расшифровывает с помощью карманного словаря театральные программки, вывески и меню, В случае необходимости изъясняется по-русски «в простой и суровой манере, опуская все слова, кроме самых необходимых». Его поражает длина русских слов. Кто-то записывает ему по-русски: «защищающихся», а потом транскрибирует английскими буквами: zashtsheeshtshayoushtsheekhsya. «Сие устрашающее слово есть родительный падеж множественного числа причастия и означает „тех, кто себя защищает”», — записывает Кэрролл объяснение.
Верный своим привязанностям, он посещает Малый театр и театр в Нижнем Новгороде, восхищается «первоклассной игрой актеров», особенно отмечая Ленского и Сорокину, имена которых вписывает в дневник по-русски,
Кэрролл заканчивает свой дневник описанием ночного путешествия из Кале в Дувр при возвращении в Англию: «Плавание было на удивление спокойным, на безоблачном небе для вящего нашего удовольствия сияла луна — сияла во всем своем великолепии, словно пытаясь возместить урон, нанесенный затмением четырьмя часами ранее, — я оставался почти все время на носу, то болтая с вахтенным, то наблюдая в последние часы моего первого заграничного путешествия, как на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям, — пока, наконец, они не встали ясно и ярко, словно два маяка на скале, — пока то, что долгое время было просто светящейся чертой на темной воде, подобной отражению Млечного пути, не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах спустившихся к берегу домов, — пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии».
Строки эти останавливают внимание читателя своей силой и выразительностью. Усиленные троекратной анафорой, подчеркивающей нарастающее волнение, и дважды повторенным эпитетом «милый» (old), они звучат приподнято и романтично. Вот как, оказывается, наедине с самим собой мог выражать свои мысли этот «педант» и «сухарь» Доджсон, когда он был уверен, что никто не заглянет в его записи.
Первое заграничное путешествие Кэрролла оказалось и последним: больше он не выезжал за пределы Англии. Последовали годы напряженного труда над математическими работами, завершенными лишь к концу 70-х годов. Параллельно доктор Доджсон работает над «Зазеркальем», окончательный план которого сложился у него к 1869 г., и публикует отдельные стихи. В январе 1869 г. выходит сборник «Фантасмагория и другие стихи», он посылает своему издателю Макмиллану первую главу «Зазеркалья». В том же году появляются первые переводы «Алисы в Стране чудес» на немецкий и французский языки. Слава его как писателя растет. Когда в декабре 1871 г. выходит в свет «Зазеркалье» (полное название «Сквозь Зеркало и Что там увидела Алиса», издание помечено 1872 г.), критика встречает его восторженно. Последующая публикация «Охоты на Снарка» (1874) завершает классическую трилогию нонсенса.
Доктор Доджсон относился к своей славе спокойно. Он категорически запрещал публиковать свои фотографии, снова и снова повторяя, что ему было бы «крайне тяжело», если бы его лицо стало известно чужим людям, и распорядился, чтобы любые письма, адресованные «Льюису Кэрроллу, Крайст Чёрч», возвращались отправителю с пометкой «Не значится». Впрочем, своим юным друзьям он охотно раскрывал свой псевдоним.
По-прежнему он считает математику основным трудом своей жизни. Один за другим выходят его солидные труды: «Алгебраическое обоснование 5-й книги Эвклида» (1874), «Эвклид и его современные соперники» (1879) и в 1885 г. «Дополнение» к этой книге, которую он сам считал основным трудом своей жизни. Современные, историки науки отмечают глубокую традиционность этих книг. Совсем по-другому относятся они к более, казалось бы, легкомысленным логическим сочинениям Кэрролла — «Логической игре» (1887), «Символической логике» (1896), двум томам «Математических курьезов» (часть I — 1888 г., часть II — «Полуночные задачи» — 1893 г.) и парадоксальным логическим задачам, собранным уже после его смерти в различные сборники. Современные исследователи отмечают: «Особой виртуозности Кэрролл достиг в составлении (и решении) сложных логических задач, способных поставить в тупик не только неискушенного человека, но даже современную ЭВМ. Разработанные Кэрроллом методы позволяют навести порядок в, казалось бы, безнадежном хаосе посылок и получить ответ в считанные минуты. Несмотря на столь явное превосходство, методы Кэрролла не были оценены по достоинству, а имя его незаслуженно обойдено молчанием в книгах по истории логики»