Лэндо повернулся к нему с удивительно благостной улыбкой на лице:
– Ты так думаешь?
– Генерал! – прервал их разговор связист, не сводящий глаз с экрана. – Есть визуальное подтверждение: значительное количество астероидов подошли к звезде. Вхождение в корону через… три минуты, сэр!
Калриссиан кивнул:
– А вспышки?
– Уже начались, сэр. Согласно показаниям датчиков, через двенадцать минут их активность достигнет пика, и тогда с излучением не справится ни один щит-отражатель в системе. А потом через час, может быть, чуть меньше, мы все изжаримся…
– Ну что же, все ясно, – бросил генерал. – Приказ всем кораблям – выйти из боя и переместиться на ночную сторону Миндора, а затем выпустить спасательные капсулы. Разбойной эскадрилье – взять еще две эскадрильи и прикрыть капсулы…
– Лэндо, ты должен послать в бой моих мандалорцев! Не то это будет настоящая резня…
– Нет, не будет.
– Три эскадрильи не смогут защитить такое множество капсул, а эти ненормальные не берут пленных!
– Неважно, – заявил Калриссиан. – Пусть себе взрывают капсулы – будет им чем заняться.
– Что?
– Мы запустим только капсулы, понимаешь? Порожняком. – Лэндо покачал головой. – Ты что, решил, что я отошлю свои силы подальше от плохишей на другую сторону планеты? Только не я, друг мой.
– Но тогда… – Фенн уставился в иллюминаторы, неожиданно призадумавшись. – Все, я понял: на ночной стороне нас укроет от вспышек на солнце сама планета… А потом мы снизимся настолько, что нас защитит атмосфера, и вернемся обратно… Но если ты намерен привести крупные корабли к этой вулканической базе, тебе сначала нужно обезвредить их наземную артиллерию – турболазеры, ионные пушки… И в особенности – то гравитационное орудие. Как ты собираешься это сделать?
– Скорее всего, будет трудно. – Калриссиан по-прежнему широко улыбался. – Ты случайно не знаешь, где я могу разжиться, положим, пятью-шестью сотнями мандалорских суперкоммандос?
Шиса моргнул, потом моргнул снова и вдруг обнаружил, что его губы расплываются в не менее лучезарной улыбке.
Глава 12
Сознание пока и не собиралось возвращаться, но Люк знал, что происходит что-то дурное.
Он чувствовал… холод.
Невозможный холод. Ему было очень холодно пару лет назад, на Хоте, и тогда он был на волосок от того, чтобы замерзнуть до смерти, пока его не нашел Хан, – но сейчас все было по-другому. По телу расползались оцепенение и слабость, и становилось невозможно пошевелить ни одной мышцей. Но этот холод не сделал его нечувствительным: Люк ощущал, как маленькие кристаллики с острыми гранями – обжигающе холодные, студеные, как сжиженный воздух, – врастали в его тело через поры, становясь нитями-двойниками его нервов.
И с приходом холода повисла тишина, с какой не сталкивается ни одно живое существо.
Тишина ощущалась физически; это было не просто отсутствие всякого внешнего звука, но отсутствие даже понятия о звуке. Не слышалось ни движения воздуха в дыхательных путях, ни пульсации крови в артериях, ни малейшего биения сердца, ни даже самого слабого ощущения вибрации, давления или прикосновения к коже.
Но холод и тишина объяли его не только телесно – они проникли даже в его сны.
Люку снилось, что он долго-долго и неподвижно, точно превратившись в ледяную статую, смотрит в пустое пространство, и ничего не происходит. Часы складываются в годы, годы растягиваются в бесчисленные тысячелетия, и звезды одна за другой гаснут. А он ничего не может сделать, потому что делать попросту нечего. Можно только наблюдать, как умирают звезды.
И на их месте не оставалось ничего, даже пустоты… Оставался только он, пустая оболочка, парившая там, где не было ровным счетом ничего: ни мыслей, ни ощущений. Оболочка, застывшая в этом положении навеки. Почти.
Его первая за миллион лет мысль просачивалась к нему в мозг в течение десятилетий. «Усни. Всему конец. Остается только спать».
Вторая мысль, напротив, последовала за первой мгновенно. «Подожди-ка… За меня думает кто-то другой!»
И это означало, что он тут, в конце Вселенной, не один.
Даже в ледяном холоде вечности Сила все равно была с ним. Он открылся первой мысли, которая твердила о сне, и поместил ее в свой центр бытия, где Сила вела и поддерживала его и где он мог исследовать эту мысль, покрутить ее так и этак, точно камень в руках.
У этой мысли был вес и своя структура: она напоминала отчего-то слишком плотный кусок вулканического базальта с урановой сердцевиной, поверхность которого казалась сложенной из камней-голышей, будто раньше она была мягкой и тягучей, а затем кто-то покатал его по мелкому гравию. Тогда юноша позволил Силе обострить его восприятие до предела, увеличить его концентрацию, и пришло понимание того, что все до единого голыши когда-то были личностями – человеческими или околочеловеческими, – которые встроили в матрицу мерзлого камня.
Сила снова углубила его восприятие, и он понял, что тот самый камень, который он держит и поворачивает в руках, держит и его самого, обволакивая со всех сторон. Камень – это тюрьма для каждого голыша-личности, и все заключенные в камне сейчас не дают ему вырваться.
Он обнаружил, что и сам был этим камнем, самой матрицей темного мерзлого минерала, который связывал всех воедино. Он не отпускал их, а они – его, и никто не мог пошевелиться. Они были скованы самой структурой Вселенной.
Они застыли от холода Тьмы.
Еще одна странность: с каких это пор он называет структуру Вселенной Тьмой – с большой буквы Т? Даже если в таком мрачном мироощущении есть капля истины, когда это он сделался человеком, который с готовностью ей покорится? Если Тьма хочет увлечь его в вечную пустоту, ей придется драться за каждый миллиметр.
Он стал искать выход. Выход, который, в согласии с парадоксальной природой его восприятия Силы, был также и входом.
Он понимал, что воображаемый камень в его воображаемой руке был метафорой; и мерзлый камень, в который он превратился, – тоже; но он был и настоящим – на уровне более глубоком, чем могли видеть отнюдь не воображаемые глаза. Люк сам был камнем… И поэтому ему не нужно было тянуться навстречу, чтобы коснуться личностей, которые выглядели как голыши. Он уже их касался.
Нужно было только уделить им внимание.
Но ни одна из жизней-голышей, на которых он сосредотачивался, не выдала в ответ даже искорки света. Ни тени человеческих чувств – только мертвая, безжизненная поверхность, точно гладкий обкатанный сфероид из графитового порошка. Он прикасался к ним, но не ощущал в них ни надежды, ни стремлений, ни мечты о побеге. Все это они черпали из его собственного заледеневшего сердца и, целиком проглатывая, скармливали Тьме.
А Тьма от всего этого не оставляла и следа – точно его надежд, стремлений и мечтаний никогда и не было.
Именно голыши тихо, нежно, без слов убеждали его заснуть. Бороться бесполезно. В конце концов Тьма поглотит, пожрет все. Все надежды, все опасения, все смелые стремления, все трагические воспоминания. Всех отдаленных потомков любого, кто когда-либо о нем слышал. Все пройдет, все исчезнет без следа. Единственное, что оставалось, – заснуть. Заснуть навечно.
«Усни».
«Не дождетесь», – подумал Люк.
К нему пришло некое наитие – полувоспоминание-полудогадка, – а может, это Сила подала ему совет. И когда он снова повертел воображаемый камень в воображаемой руке, в одном из воображаемых голышей из графитового порошка появилась трещина.
В этой трещине, тонкой, как паутинка, настолько незаметной, что, не будь она воображаемой, Люк не разглядел бы ее даже с помощью самых мощных оптических приборов в Галактике, вдруг появился слабый отблеск… света. И на этот раз отнюдь не воображаемый.
Он доверился Силе и снова обострил восприятие, сосредоточив внимание на объекте не толще нанонити. И за этой сияющей трещинкой в воображаемом камне-голыше Люк обнаружил всю Вселенную.
С помощью Силы всецело погрузившись в себя и собрав воедино всю свою энергию и крохи духовной дисциплины, которые вдолбили в него Бен и учитель Йода, Люк смог пронести свое «я» вдоль этого тончайшего лучика света и разглядеть нечто – вдали и смутно, со странным искажением, – что на деле оказалось рукавами.
Просторными рукавами, края которых были сведены вместе, образуя складки, – будто кто-то сложил руки перед собой. А под ними Люк увидел гладкий каменный пол, отражавший голубые отсветы, словно их отбрасывал голопроектор. Он попытался приподнять голову, чтобы оглядеться, но картина оставалась прежней, и он понял, что смотрит чужими глазами.
Стоило осознать это, как ему стали доступны и другие каналы восприятия. Ему стало известно, что пол, на который смотрел тот, чье зрение он одолжил, был некоторым образом связан с ним… И что это был не просто камень, но необычная полуколлоидная кристаллическая структура… Которая совершенно необъяснимым образом была живой.
И, сосредоточившись на ней, он почувствовал эту жизнь так же, как низкочастотный гул может вызвать покалывание на коже. Но он ощутил это не на коже, а у себя в голове… И это происходило потому, что кристаллики этого полуколлоидного, непонятным образом живого камня росли у него в мозгу… Нет – в мозгу, но не у него.
Кристаллики выросли внутри другого мозга – того, чьи глаза он позаимствовал. Этот момент стоило изучить повнимательнее – так же, как и воображаемый камень ранее, потому что, как и в случае с камнем, он находился и внутри чужого мозга, и вне его, одновременно и всматриваясь в глубину, и заглядывая за край. А когда он касался этих кристалликов, он слышал – нет, чувствовал – шепот отчаяния, который ранее уже сопутствовал ему у конца Вселенной.
«Усни. Бороться бесполезно. Все преходяще. Существование – иллюзия, реальна только Тьма».
Он вдруг ощутил, что шепот исходит откуда-то снаружи чужого мозга, как и его собственное восприятие, и что кристаллики каким-то образом улавливают и усиливают этот шепот. У чужого мозга была весьма ограниченная чувствительность к Силе, но кристаллы присовокупляли ее к своей собственной, и такое было проделано уже не с одной сотней мозгов: Люк чувствовал, что они связаны в единую фантасмагорическую систему.