повесть
Английское начало
Неглубокая старость, самое начало ее – семьдесят, семьдесят пять, живи и живи. Многие из участников нынешнего турнира проживут еще лет пятнадцать, а то и двадцать, но, конечно, не утро жизни – все определилось, сбылось. Им повезло: они обходятся без посторонней помощи, располагают средствами, жизнь удобная, неопасная. Когда-нибудь произойдет решительный проигрыш, всякая жизнь заканчивается поражением, попросту говоря – заканчивается, но это справедливо, необходимо даже, не правда ли? Привычно, во всяком случае. О смерти не говорят в их кругу.
А пока – почему бы не встретиться, не подвигать фигуры? Списывались, договаривались, скидывались на турнир, каждый год. Девяносто шестой – Филадельфия, девяносто седьмой – Провиденс, в прошлом, девяносто восьмом, был маленький Вильямстаун на северо-западе Массачусетса: не в последних, прямо скажем, местах великой своей страны – как в песне поется, «пристанища смелых, земли свободных» – собирались пожилые любители шахмат. В этом году пришла очередь Сан-Франциско, один из участников все устроил: пансионат, зал для игры. Вместе в день отдыха выбрались в Симфони-холл, вместе проехались по окрестностям.
Играли в клубе военно-морского флота, обходились без судей – сами были и зрителями, и судьями, и устроителями. Иногда посмотреть на игру заходили участники второй мировой, корейской, вьетнамской: в уходившем веке Америка изрядно повоевала – сильная, большая страна. Столики в два ряда, шестнадцать участников, каждый встречается с каждым, три тура – день отдыха. Число шахматистов в иные годы доходило до двадцати, кто-то выбывает, появляются новые – плати взнос и, как говорится, добро пожаловать в клуб.
Стук фигур, неяркое освещение, одиночные тихие реплики – болтать за доской не принято. Запах кофе, натертых полов. Курить, разумеется, запрещено, да никто и не курит: они себе не враги. Вечером – совместное заполнение таблицы, определение самой красивой партии, ее разбор. Приятный, тонкий мир шахмат.
Все, однако, заканчивается, закончился и турнир, и теперь его участники разлетаются кто куда: на север – в Сиэтл, на юг – в Сан-Диего, на Восточное побережье. Расстаются тепло, хоть турнир получился в этом году особенный, скажем так.
В Нью-Йорк отправляются двое, рейс вылетел с небольшим опозданием. Экономический класс заполнен процентов на семьдесят, в первом – лишь два пассажира, и оба наших, с турнира: Алберт А. Александер, бывший посол в Норвегии, титул посла остается пожизненно, и Дональд, промышленник, коротко – Дон.
На Алберте – светлые брюки, розовая рубашка, синий однобортный пиджак. Дипломатическая выправка, репутация миротворца. Посол элегантен, даже красив. Им любуются, его любят, шахматист он посредственный.
Дон прожил жизнь, первые семьдесят пять с половиной лет, шутит он, по-другому: подшипники продавал. Любим мы, англосаксы, преуменьшать, занижать: король рынка, гроза конкурентов, заводы в Малайзии, в Южной Америке, в других отдаленных местах. Пенсионеры в его положении расхаживают по цитаделям европейской цивилизации в длинных шортах и в кепках-бейсболках, повернутых козырьком назад, окружающим на потеху, клоуны. Не таков крепыш Дон, один из сильнейших игроков на турнире, бессменный его казначей. Несмотря на порядочный вес, каждое утро бегает.
О чем говорят эти двое? Ясно без слов, что по многим пунктам – молитвы в школах, однополые браки, продажа оружия, что у нас еще есть? – запрещение абортов, смертная казнь, реформа здравоохранения – они расходятся. Демократия отвратительна, но лучше нее ничего не придумано, – парадокс этот оба усвоили твердо, особенно дипломат. Но главное – и Алберт, и Дон, хорошо послужили семьям своим и Америке.
А вот турнир, не только на Дона с послом – на всех, произвел удручающее впечатление. Две новости – на «А» и на «Ай», с которой начнем? Давайте на «А» – Альцгеймер: бедняга Левайн, Джереми, славный малый, хранитель традиций, чудовищно сдал. Не забыл еще, слава Богу, как ходят фигуры: дебюты разыгрывает уверенно, автоматически, а дальше все у него разъезжается. Соперники, отводя глаза, спешат предложить ничью. Десять-двенадцать ходов, и – ну что, согласимся, Джереми?
Он и всегда-то был человеком приветливым, а теперь непрерывно смеется застенчивым мелким смешком. Честное слово, не по себе от него: седой ребенок, кого-то еще узнает, но и это, все понимают, закончится – не ясно только, когда, – болезнь Альцгеймера развивается непредсказуемо.
– Меня он узнал, – утверждает посол.
Дона такие вещи не трогают:
– Это не заслуживает обсуждения.
Его возмущает не Джереми – бывает, болезнь, – а Кэролин, жена его: шахматы – не богадельня. Ее, этой самой Кэролин, было действительно много: «голубчик», «мой сладкий», зовет она Джереми, Кэролин неотступно с ним – от шахмат до перемены памперсов.
– Всю жизнь крутила им, как радиомоделью. А компьютером пользоваться не научилась. Представляете, Ал, я ей письма обычной почтой вынужден отправлять.
Кэролин верит, что погружение мужа в шахматную среду затормозит его слабоумие. Джереми, с ее слов, вернулся чуть не на год назад.
– Славный итог нашей деятельности, – усмехается Дон. – Стоило ездить в такую даль.
Им приносят еду. Разговор продолжается.
– Если у тебя нету ног, не занимайся лыжами, – заявляет Дон. – Я противник всех этих олимпийских игр для калек.
– Мне вы, Дон, можете это сказать, но я б не рискнул заявить подобное перед широкой аудиторией.
В любом случае – бесчеловечно исключать старого товарища из игры. И вообще – посол машет рукой – интересней процесс, а не результат. Еще бы, думает Дон, с таким уровнем, какой ты в последние годы показываешь…
– Дон, вы ведь тоже сделали с Джереми ничью?
Сделал. Вопреки убеждениям.
В самолете своя логика прекращения-возобновления беседы. После еды стариков клонит в сон.
Будет нормально, спрашивает Дон, если он немного поспит? А потом они поговорят про Айви, про русского, серьезная тема, что-то надо решать. Дон прикроет глаза, задернет на некоторое время шторки, побудет в своем. Там, у Дона внутри, по доске передвигаются шахматные фигуры, друг друга едят, часы тикают: кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше – все справедливо в мире, в котором хотел бы жить Дон.
Посол тоже подремывает. Под самолетом – Америка, страна великих возможностей, лидер западной цивилизации, ее камертон. Скоро, посол знает, к ней подтянутся и другие страны, и хоть милый его сердцу европейский шарм канет, конечно же, в прошлое, жизнь на планете сделается гуманней и лучше. Образец разумной самоорганизации – их турнир: такие чистые, бесконфликтные, идущие от сердца каждого из участников начинания – редкость в нынешнем мире. Лучше любой политической партии, любого общественного движения. Посол в своей жизни видел много тяжелого, неприятного, много политики, он свое знание выстрадал.
Обслуживание в первом классе, пожалуй что, даже избыточное. Господам предлагают десерт. Шоколадный мусс. Дон не хочет. Мусс – это что такое? Вроде желе? Дон не любит желе, он не любит того, что дрожит.
– У меня от этого были сложности с женщинами, – Дон хохочет.
Правда, смешно. Он, посол, всю свою жизнь любил одну женщину – собственную жену. – Дон, разумеется, тоже. Но когда-то, когда они были в колледже… – О, в колледже мы были все полигамными.
Самолет потряхивает, не до сна. Велено пристегнуть ремни. Внизу большая река.
– Миссури какое-нибудь? – предполагает посол.
– Не какое-нибудь, – ворчит Дон, на Среднем Западе он провел много лет.
Посол поднимает руки, элегантно, как все почти, что он делает. Средний Запад – вотчина Дона, он, посол, жил исключительно на Востоке – Вашингтон, Нью-Йорк.
Поговорим о русском, о Мэтью Айванове, об Айви? Так прозвала его Кэролин, жена бедолаги Джереми: ядовитый плющ – poison ivy – сильнейший растительный аллерген.
– Уже потрогали ядовитый плющ? – осведомляется она у каждого игрока.
Потрогали, его все потрогали. Мэтью Айванов – новенький, победил в турнире. Пятнадцать партий – четырнадцать выиграл и ничья. Дело не в призовом фонде – все получал победитель – дело в отношении русского к шахматам и к другим игрокам.
C Мэтью никто ни разу не разговаривал. Перед партией – рукопожатие, hi, и в конце короткое – всё, сдаюсь. Мэтью кивнул, руку пожал, отбыл. В вечерних анализах не участвовал, не говоря уже об экскурсиях. Вчера на ужине взял свой чек, диплом в рамочке и – всем спасибо, пошел. Что теперь с тем дипломом? Запросто может быть, что и выкинул.
– Ал, как вам кажется, он вообще – любит шахматы?
– Они его точно любят. Больше, чем нас с вами, Дон. Видели нашу партию?
Нет, Дон не видел.
Алберт вздыхает: когда играешь с теми, кто сильнее тебя, то и сам подтягиваешься. Но ему в поединке с Айви стало нечего делать хода после девятого. В плохой позиции все ходы никуда не годятся.
– Откуда он, этот русский, взялся? – Дону хотелось бы знать.
Посол пожимает плечами:
– Эмигрант. Им у нас хорошо.
– Ну, да. Кормим их. – Дон недоволен: – Америка – самая свободная в мире страна. Слишком свободная.
– В Европе тоже есть свободные страны, – примирительно говорит посол, улыбается одной из лучших своих улыбок – для своих, для союзников.
Дон не был в Европе. Послу это странно.
– Советуете? А зачем?
Как объяснишь? Есть замечательные места.
– Дон, а вы? Сколько вы продержались с Айви?
Во-первых, это была первая партия на турнире. Во-вторых, Айви играл белыми. В-третьих, перед первым ходом он думал двадцать минут.
– Часы тикают, передо мной – незнакомый молодой человек. Сидит и думает. Голова опущена, глаз не видно. Это что – издевательство?
– Полагаю, серьезное отношение к делу. Он прислушивался к себе: в настроении ли действовать агрессивно или же обставить вас в позиционной борьбе. Айви – большой мастер.