– Все свои мысли, – говорит Майя Павловна, – вы изложите следователю. О причинах переохлаждения мы не высказываемся. Можем лишь утверждать, что ваша родственница погибла именно от него.
Майя Павловна подходит к двери на лестницу, толкает ее. Дверь заперта.
– Как вы попали сюда?
Один из мужчин показывает в другой конец коридора: оттуда вошли, через пищеблок. Он самый старший и выглядит удрученным. Сын или зять. Когда поднимает руку, то на внутренней ее стороне обнажается надпись: «нет в жизни счастья». Отец Сергий думает: лестница заперта, Марине сюда не попасть. Будем надеяться, она уже подъезжает к дому.
– Ей было девяносто девять лет! – взрывается самый молодой, поворачивается спиной к врачу, делает нелепые телодвижения. – Зачем вообще ее было сюда привозить?
– В нормальных странах есть такая вещь – эвтаназия, – произносит мужчина, средний по возрасту и, видимо, самый грамотный из троих.
Майя Павловна глядит на него безнадежно:
– Все вопросы будете решать со следователем.
– Послушайте, уважаемая! – молодой зачем-то хлопает себя по бокам. – Девяносто девять! Доходит до вас?
Это уже не речь, а какой-то звериный вой. Так, очевидно, он и провоет весь лагерный срок за убийство родной бабушки.
– Немедленно уходите. Милицию вызову. – Майя Павловна закрывает за собой ординаторскую, поворачивает замок.
Отчего, думает отец Сергий, сам он не умеет так же твердо поговорить с теми, кто находится в ситуации явного, тяжкого, повторяющегося греха?
– Милок, ложись, – обращается к нему пожилая женщина, ее тут все называют ласково бабой Машей или же санитарочкой.
Ему снимают кардиограмму. Следя за действиями медсестры, отец Сергий разглядывает свою голую грудь с редкими светлыми волосами – как чужую. Так осматривают свой дом, когда в него приходят малознакомые гости. Сделайте тело свое храмом духа… Медсестра капает холодным гелем, ставит резиновые присоски – груши. Все чужое вокруг, и тело тоже, как не свое. Светло и чисто, синие груши, ритмичный писк мониторов: не поймешь, где сердце соседа, а где – твое собственное, холодок на груди и внутри нее. Боли уже не осталось, одна только пустота, да и то – если очень прислушиваться. В таком состоянии, как сейчас, он бы не обратился за помощью.
– Есть инфаркт?
Ответ известен: должна посмотреть Майя Павловна.
А что медсестра ему вводит? Она не вводит, наоборот – берет кровь.
Из-за ширмы слышится шум.
– О Господи, Господи, – стонет сосед.
Что-то переворачивается, падает, по полу растекается желтая жидкость.
– Баба Маша, подойди ты к нему! – кричит медсестра.
– Что ты наделал, а? – санитарочка укладывает соседа в постель. – Чего трясешься-то весь?
– У меня поджилки дрожат, – отвечает тот.
Поджилки, ого!
– Я тебе покажу как буянить, – никакой угрозы в голосе бабы Маши, однако, нет.
Кое-как за ширмой все успокаивается, пол вытерли, снова оба их монитора пищат. Медсестра с бабой Машей ушли. Отец Сергий соображает, что забыл захватить книгу, у него с собой только вечная его тетрадочка, куда он записывает всякую всячину. Что же, он полежит, подумает. Но из-за ширмы опять раздаются вздохи:
– Господи, Господи!
– Вам нехорошо? – спрашивает отец Сергий.
– Уже лучше, – отвечает сосед. – Как все же пуста, незначительна, неглубока действительность!
Вот отчего он охает. Сразу видно: интеллигент.
– Вы здесь давно?
Соседу кажется – со вчерашнего вечера. Точно не помнит, очень плохо было, он чуть не помер, чуть не испортил им тут статистику, неплохой эвфемизм для «помереть», а? Сказали, отек легких, чушь! Что они понимают? У него бронхи слабые – в Москве определили, в литфондовской поликлинике. – Тоже дачник? – Нет, он случайно здесь. В смысле – по случаю. Дочка его живет в этом городе. Со своей мамашей. И с молодым человеком. Взрослая уже, да, двадцать два. А теперь вот – жена примчалась. Которая младше, чем дочь. Ходила в его семинар. Если он потеряет ее, то не сможет жить. Тому, кто не оказывался в его положении…
– У вас-то, наверное, ничего подобного в жизни не было? – спрашивает сосед.
Нет, отвечает отец Сергий, у него одна любовь – на всю жизнь, и понимает, что не то что лжет, а – неполно описывает ситуацию.
А какой семинар ведет сосед его?
Тот оказывается писателем.
– А вы по профессии кто?
«А я, – хочется сказать отцу Сергию, – плохой священник». Но он говорит:
– Геолог.
– А-а… – сосед откликается безо всякого интереса.
Итак, он писатель.
– Но фамилия моя ничего вам не скажет. Пурыженский. – Делает паузу.
Если выберемся отсюда, обещает сосед, он подарит свою книгу, последнюю. Надо будет ее разыскать. Авторские экземпляры закончились.
– Знаете, как тяжело спрашивать свои опусы в магазине? «У вас нет… Пурыженского?» Как презервативы покупать. Помните, в юности? – сосед немножко развеселился. – «Изделие номер два», помните?
Отец Сергий предпочел бы не отвечать.
Опять Пурыженским овладевает покаянное настроение. Он и надписать-то книжку не может, такой у него стал почерк поганый. И вообще – уже несколько лет не сочиняет нового, только обслуживает написанное: вторые редакции, инсценировки, киносценарии.
– Знаете, что сказали про мой последний роман? Что он несет на себе отпечаток неравной борьбы автора с алкоголем. Вы представляете?!
А лучшее, в смысле – самое лестное, чего он дождался от критиков, это что Пурыженский – небольшой, разумеется, но приятный писатель.
Да уж. И все-таки отец Сергий не хочет составлять мнения о творчестве своего соседа, пока не прочтет.
Прошлой зимой к нему в храм повадился ходить один сумасшедший: он утверждал, что может воскрешать мертвых. Однажды отец Сергий, выгоняя его на улицу, подумал: если бы этот псих и вправду мог воскресить умершего, то, лишив его такой возможности, он совершил бы хулу на Духа Святого. Риск, понятное дело, был там равен нулю, да и здесь минимальный, а все же нельзя, не читая, отказывать Пурыженскому в таланте.
Писатель возвращается к своей запутанной жизненной ситуации. Оля беременна. – Оля – дочь? – Жена. То есть он с первой женой не развелся еще. Но с ней у него – только штамп в паспорте. Если Оля уйдет… – С чего бы ей уходить? – А с чего оставаться? Иметь на руках ребенка и такую развалину… У него ни здоровья, ни денег нет. А Оля сама почти что ребенок. – Писатель всхлипывает.
– Что вы? Вылечат ваши бронхи.
Свет становится ярче. В палату заходит врач Майя Павловна. Обращается к отцу Сергию:
– Сразу вас успокою – инфаркта нет. Сергей…
– Петрович, – подсказывает священник.
– Когда, скажите, возникла боль?
Вдруг ему делается тепло. Всегда спрашивают: когда началось? «И спросил он отца его: как давно это сделалось с ним?» После всех сегодняшних событий – вот, Майя Павловна, симпатичнейший человек, принесла известие, что он еще поживет, что инфаркта нет. Все становится просто и хорошо.
– Почему вы расстраиваетесь? – она неверно поняла его настроение. – Когда все-таки появилась боль?
– Днем сегодня. Я повздорил с женой. – Он вспоминает: который был час? – Я… виноват перед ней.
– Сергей Петрович, есть что-то, о чем мне следует знать как врачу? – Правильно, он не на исповеди. – Вы кем работаете?
Не хочется ее обманывать, но куда денешься?
– Я геолог.
Она его смотрит, слушает. Ничего примечательного. Правая рука у него дрожит, она часто дрожит у священников, ею чашу держат. Как теперь объяснишь?
– Сергей Петрович, вы тут? – чуть-чуть, одними глазами, она ему улыбается.
План такой: он останется до утра, они кое-что проверят, а там – решим. Провода пускай будут прицеплены, а если надо встать по нужде, то его отцепит сестра. Несколько таблеток он должен принять. И укол в живот.
– Нет, – смеется она, – не от бешенства.
Пока что следует расценивать его состояние как нестабильное, хотя, скорее всего, ничего нет. Здоровый человек тоже может скверно себя почувствовать.
Перешла к соседу. Все слышно: какие могут быть тайны в реанимации?
– Нельзя вынимать эту штуку из носа!
– Из нее ж ничего не идет!
– Кислород идет. И плаксивый тон свой оставьте, пожалуйста.
Разговор продолжается в том духе, что если он, Пурыженский, прекратит лечиться, то дела его плохи, и даже если не прекратит, то тоже – нехороши. Что насос, через который вводят лекарства, работает, и если писатель не замечает движения поршня, то это не значит, что поршень стоит: не видим же мы, как меняют свое положение часовая и минутная стрелки, не правда ли?
В ответ на какие-то соображения Пурыженского про литфондовскую поликлинику Майя Павловна заявляет, что не знает никакой Сюзанны Юрьевны, и Жанны Юрьевны тоже, и что очень мило со стороны этой самой Жанны-Сюзанны, что та послушала легкие, но если бы она иногда еще сердце слушала, то не пропустила бы, вероятно, какой-то там недостаточности, которая и стала причиной того, что он здесь. Завтра она попробует договориться с хирургами – нет, московскими, – но дотянуть до операции можно лишь при условии, что Пурыженский даст себя полечить.
На какое-то время кажется, что сопротивление больного сломлено, но потом тот заявляет, что больница ведь – не тюрьма, и что он, Пурыженский, требует его немедленно выписать, отпустить. И Майя Павловна несмотря на третий час ночи повторяет все свои доводы в пользу того, чтоб продолжить лечение, и они договариваются, что Пурыженский немного подумает, но, когда она выходит из палаты, он сразу говорит, что уйдет.
– Простите, что вмешиваюсь, – обращается к нему отец Сергий. – Вы делаете ошибку.
– Вам легко рассуждать, – отвечает Пурыженский. – У вас все иначе, чем у меня.
У тебя нет инфаркта, вот что хочет сказать сосед. И друг другу мы все – другие. Да, так и есть. Особенно он, священник, всем и всегда – другой.
– Человеку необходим весь диапазон чувств, – продолжает Пурыженский. – Не могу я жить в свете одной лишь печальной необходимости.