Неделя за неделей, год за годом – одинаковые разговоры. Надо слетать в Москву – самому его навестить, показать ему Лео, а то ведь это когда-нибудь кончится.
Лео скоро исполнится десять лет, школа частная, дорогая. Лео любит выигрывать, в своем классе он один из первых учеников, но все же не первый – второй-третий, как правило, – выигрывать любит не только он.
Важнейшая часть обучения – иностранные языки и спорт: в лучших университетах страны первым делом обращают внимание на спортивные достижения. Лео невысок ростом, в Шурочку (она на физкультуре всегда была «последняя, расчет окончен»), поэтому такие виды, как теннис, плавание, баскетбол, для Лео исключены. Для здоровья – пожалуйста, но нужен настоящий успех, поэтому с его выдержкой и честолюбием Лео должен заниматься единоборствами. Бокс не для белых мальчиков, следовательно – борьба.
Худой, белозубый (и тут в мать), с карими глазами и длинными пальцами (эти признаки Лео наследовал по отцовской линии), он похож и на Шурочку, и на Алекса внешностью, а характером – трудно сказать.
Алекс спрашивает у Шурочки:
– Вот ты генетик, должна ответить: что сильнее влияет на человека – воспитание или наследственность?
– А на площадь прямоугольника что сильнее влияет – длина или ширина?
Умная у него жена.
Иногда Лео пугает родителей: недавно, чтобы произвести впечатление на девочек, да и на мальчиков заодно, он открыл окно третьего этажа, сделал стойку и так и стоял на руках, пока не прибежали учителя. Их позвали ребята: в школе принято все сообщать.
– Даже когда поругаешь его, накричишь, не сойдет с места, не отступит назад, – отзывается о нем Шурочка не без гордости.
– Далеко пойдет, – говорят ее тетушки. – Если бы вы его родили в Америке, мог бы президентом стать.
Чего только не говорят про детей? А пока что жизнь Лео – это школа и дополнительные занятия: русский язык, французский, борьба. Еще разговоры с родителями.
С разговорами появляются сложности. Лео хоть и владеет русским, стал отвечать родителям по-английски. Все эмигрантские семьи переживают нечто подобное, оттого и приглашают учителей.
– А как он маленьким хорошо говорил! – Шурочка огорчена.
Они припоминают смешные словечки, которые произносил Лео. «Пикчурескный» – про пестро одетого человека. А что? – могло бы такое слово существовать. Или вот «нос мочится», это когда он болел насморком. Все родители могут что-то такое рассказать про своих детей.
Скоро у Лео будет день рождения, придут мальчики, даже впервые – девочки. Одна из них – Юля со странной фамилией Караваев-Шульц – ему очевидно нравится. Папа ее, Караваев, и мама, Шульц, – скрипачи, родили Юлю в Испании, потом сюда перебрались, в не самый лучший оркестр.
Юля – первая в классе, ее родителям трудно платить, им делаются послабления, настолько она талантлива. Именно ради Юли – первой ученицы и первой, надо думать, красавицы – Лео вверх тормашками стоял на окне.
По поводу этого происшествия выясняются некоторые подробности. Дети, кто находился рядом, оцепенели от ужаса, кто подальше – побежал за учителем, а Юля подошла к нему ближе всех, и Лео ей сказал по-французски: Tais-toi et ne bouge pas. Почему нельзя было по-русски сказать: молчи и не двигайся?
Алекс спрашивает: а за ней, за Шурочкой, когда-нибудь ухаживали таким способом? – О, ухаживали разными способами, в том числе самыми идиотскими. Теперь зато ей приходится наблюдать мальчишеский идиотизм изнутри.
Что подарить Лео на первую его круглую дату? А чего он сам хочет?
Лео хочет перестать заниматься русским, ему больше не нужен русский язык.
Объявил – и ушел к себе. Алекс просит его спуститься в гостиную.
Лео спрашивает: а если бы они были выходцами из любой другой страны второго или третьего мира?..
– Видишь ли… Культура там первый сорт, – Алекс показывает на полки с книгами. – И наука, когда-то была. В смысле науки можно, конечно же, обойтись…
Сейчас он объяснит сыну, зачем действительно нужен русский язык.
– «Но я люблю, за что не знаю сам», – декламирует Алекс, – «ее лесов…» «Ее степей…» Ах ты, забыл. «Разливы рек…» – Нет, совсем не помнит Алекс этого стихотворения. – Ну, в общем, лесов, полей и рек, – смущенно смеется он.
Вспоминает, как сам бросил музыку. Гены – великая вещь. Зубы у Лео белые-белые, он улыбается Алексу. Не зло, просто улыбается.
В одну из суббот отец не поднимает трубку. Не откликается он и на следующий день. Родиона удается найти только к вечеру по московскому времени. Он теперь какой-то паломщик или псаломщик, Алеша не понимает в этих делах. Говорит: грешен, каюсь, давно у него не был и не звонил, паломническая поездка на прошлой седмице… Что еще за «седмица»? – Родион три недели не звонил старику.
Еще день: Родион съездил, но никто ему не открыл. Ключ есть, он под ковриком, но дверь почему-то не открывается. Может, сломался замок. А может, отец дверь закрыл на задвижку. – На какую задвижку? Мы никогда ею не пользовались. – Это в Америке у себя вы можете не запирать дверь, а у нас жизнь опасная.
Недотепа – права была Шурочка. Пусть милицию вызовет, пусть вышибут дверь.
– И пытаться нечего. – Внезапно Родион проявляет твердость: милиция действует только по заявлению от родственников.
– Свет в квартире горит?
Родион не помнит. Разве что-то меняется от «горит – не горит»? Снова ехать туда смысла нет. В тоне Родиона слышится: он – тоже человек.
– А соседи?
– А что соседи?
Алекс знает ответ: из-за музыки они у соседей были всегда на плохом счету.
И телефон работает. Родион проверил, позвонил на станцию. Как-нибудь хватило ума. Алекс просит: давай не ссориться.
– Молиться надо, молиться, – твердит Родион.
Надо лететь в Москву – и срочно, но срочно не получается, виза нужна. Кто-то передает слух, что всех уехавших восстановили в гражданстве – уезжали-то из другой страны. Алекс пробует выяснить это в консульстве, он им пишет – по-русски, получает ответ по-английски: виза нужна.
Одна надежда, что отец в больнице.
– Либо в каком-нибудь доме творчества композиторов, – успокаивает его Шурочка.
Какой там дом композиторов…
Через восемь ужасных дней Алекс приземляется в Шереметьево.
Он проходит таможню, меняет деньги, садится в такси.
Невысокий плотный водитель – теперь это самый распространенный здесь тип мужчин – везет его к дому. Родион приехать в Шереметьево не сумел: заболел какой-то инфекцией. На улице холодно и темно: в октябре тут темнеет раньше, чем в Бостоне.
Он с трудом узнаёт дом, хотя жил в нем – с шестьдесят пятого года, с рождения. В окнах отца – свет, что плохо, наверное. Если бы отец находился в больнице, он бы его потушил.
Ключ там, где всегда, под ковриком, Алекс вставляет его в замок. Рука дрожит, и пульс частый. Поворачивает замок, но открыть не может. Таксист – он оставил его внизу – идет помогать. У таксиста тоже не получается.
– Задвижка. У меня бабка… – бормочет таксист.
Он не слышит его. Дверь заперта изнутри. Начинается дрожь, которая, становясь то сильней, то слабей, будет сопровождать все московское путешествие Алекса.
В милиции он садится писать заявление. Выходит ужасно медленно: не писал ничего по-русски уже несколько лет, да еще от руки.
Милиционер смотрит на его мучения:
– Звони в МЧС, у них не такой геморрой… – Он имеет в виду: меньше формальностей.
На ступеньках подъезда Алекс ждет эту самую МЧС, раньше и слова такого не было. В милиции спросить постеснялся, а у таксиста – забыл. Совсем плохо ему одному. Американский телефон не работает. И дрожь – внутренняя, внешняя, всякая.
Подъехали. Парни лет двадцати пяти. Владимир и Стас.
Документов не спрашивают. Идут за ним.
– Вы же говорили – второй.
Он понимает свою ошибку: в Америке принято иначе нумеровать этажи.
– Простите, недоразумение. – Дает им ключ.
– Понятно, – говорит Владимир. – Понятно. Купюра есть?
Алекс протягивает первую, что попадается под руку, – сто рублей.
Владимир просовывает ее в щель, дергает. Открыть не выходит.
Алекс догадывается:
– Может, надо сто долларов?
Стас улыбается: нет.
Алекс имел в виду, что доллары жестче, поэтому.
Ребята его правильно поняли. Нормально всё. Без обид.
– Но я ведь буду вам сколько-то должен, не правда ли?
– Никогда не отказываемся, – отвечает Стас.
Владимир прикладывает ухо к двери:
– Голоса.
Алекс тоже бросается к двери, слушает. Это радио. У отца всегда – радио.
Втроем они выходят на улицу, осматривают окно.
– Надо звонить на пульт, – Стас хлопает себя по карманам. – Курить кончилось. У тебя есть, Володь?
Они говорят – нужна какая-то особая лестница. Лишь бы нашлась. Лишь бы они его тут не бросили.
– Чего мерзнуть, – говорит Владимир, – пошли в дом.
Дрожь удалось немного унять. Он оглядывается. Разве всегда было так? Что за миска в углу? Все какое-то жалкое. Стас вернулся: машина скоро придет.
Он слушает их разговор. То ли один Стас, то ли оба они собираются в армию. По контракту. Срочную службу отслужили давно. На Кавказ поедут. Тут-то что делать? Тут же нет ничего.
– В каком смысле?
– Ну, нет ничего.
Наконец они говорят: коллектив. Вот что там есть. А тут нет. Тут каждый сам. Слишком много всего для Алекса. Он все же спрашивает:
– А кто враг?
– Кто стреляет в меня – тот и враг. А утром я, может, у него пойду покупать баранину на шашлык.
Вот так. Давно он не был в Москве? – Да, давно.
– Могут убить, – говорит Алекс.
В девяноста процентах случаев убивают тех, кто идет добавлять. Понятно? – Чего уж там не понять? Не настолько забыл он русский язык.
– А прапорщик потом пишет матери: «Ваш сын погиб смертью храбрых».