Выдерживают не все, но, в общем, выдерживают. Один и тот же прием приходится повторять годами, пока она вдруг не скажет: была б ты не такой бестолковой… Значит, вышло, и будет теперь выходить всегда.
На сегодня закончили. Девочка укладывает скрипку в футляр.
– Скажи, – неожиданно спрашивает профессор, – а на каком инструменте ты в детстве хотела играть?
Странный вопрос. На скрипке, конечно же.
Профессор как будто удивлена:
– И как это началось?
Так, объясняет девочка, на старой квартире скрипка была, восьмушка, даже без струн, и вот она повертелась с ней перед зеркалом…
Профессор произносит в задумчивости:
– Значит, твоя мечта сбылась?..
Что это было – вопрос или утверждение? И кого она вообразила себе в тот момент – не эту ли свою ученицу лет через шестьдесят? Или что-нибудь вспомнила?
Мы рассматриваем фотографии тысяча девятьсот тридцать четвертого года. На них будущему профессору десять лет. Те же правильные черты, отстраненность, спокойствие. Программка: детский концерт – Лева, Яша, она. Если бы снимки были лучшего качества, то слева на шее у каждого из детей мы бы заметили пятнышко, по нему можно опознать скрипача.
Следом еще фотографии, из эвакуации, и снова Лева, Яша, с взрослыми уже программами, еще – Катя и Додик, так и написано. «Значит, твоя мечта сбылась…» – тоже, конечно, история, но развернуть ее не получится, не нарушив чего-то главного, чего словами не передашь.
«Одной любви музы́ка уступает», так сказано. Уступает ли?
Вернемся к польскому другу: вскоре он опять помог девочке.
Из Европы она привезла себе редкой красоты бусы, и на вопрос одной из приятельниц (именно так, нет у нее настоящих подруг) ответила, сама не зная, зачем:
– Польский друг подарил.
Приятельница тоже скрипачка, многословная, бурная – пожалуй что чересчур. Иногда, впрочем, ей удаются яркие образы:
– Открываешь окно, а там… военный! – так она передает свои ощущения от какой-то радостной модуляции.
Замуж тут собралась, удивила профессора:
– Замуж? Она же еще не сыграла Сибелиуса! Есть мои ученики, – объясняет профессор, – и есть студенты моего класса.
Пришлось приятельнице к другому профессору перевестись.
– Рада за тебя, подруга, – отзывается она по поводу бус. – Думала, так и будешь одна-одинешенька, как полярный кролик.
Так польский друг стал приобретать кое-какое существование. А вскоре выручил, как говорится, по-взрослому.
Найти скрипку – такую, чтобы она разговаривала твоим голосом, – всегда случай. У этой, внезапно встреченной, про которую вдруг поняла, что с ней уже не расстанется, звучание яркое и вместе с тем благородное. Не писклявое даже на самом верху. Итальянская, по крайней мере наполовину, среди скрипок тоже встречаются полукровки: низ от одной, верх от другой. Нестарая – так, сто с чем-то лет. Добрый человек подарил, сильно немолодой. Много всего любопытного остается за скобками, но ни девочка, и уж ни мы тем более никогда не узнаем подробностей. Человек добрый и обеспеченный и с больной совестью, а у кого из добрых людей она не больна? Подарил с условием, что она никому не станет рассказывать.
Приятельнице тоже скрипка понравилась.
– Сколько? Для смеха скажи.
Девочка пожимает плечами: какой уж тут смех?
– Тоже польский друг подарил? Да-а, страшно с такой по улице.
– А с ребенком не страшно по улице? – Приятельница уже родила.
– Никогда не любила поляков, – признается она. – Зря, получается?
Получается, зря.
– Гордые они, с гонором.
Девочка друга в обиду не даст:
– Это не гонор, – отвечает она, – это честь.
– Он приезжает хоть?
– Ничего, если я не буду тебе отвечать?
Приятельница все про себя рассказывает – и про мужа, теперь уже бывшего, и про того или тех, с кем встречается. Какие там тайны? – подумаешь, ерунда!
– Как зовут его, можно узнать? – Обиделась: – И целуйся с ним, и пожалуйста.
Так о польском друге становится известно в консерватории. Щедрый, со вкусом, есть чему позавидовать. «В тихом омуте черти водятся», говорят про девочку люди опытные. Но они ошибаются: в этом омуте нет никаких чертей.
Окончание консерватории – дело хлопотное. Хочется для экзамена по ансамблю выучить что-нибудь необычное. Девочка слушает музыку для разных составов, вот – трио с валторной, может, его? Спрашивает у валторниста с курса, считается, лучшего:
– Знаешь такую музыку?
– Нет.
– А хочешь сыграть?
Валторнист прислушивается к себе.
– Нет.
На госэкзамене пришлось обойтись без валторн.
Теперь, когда консерватория позади, нам вместе с девочкой надо переместиться в будущее. Не только слушать, смотреть, записывать, но и угадывать, воображать. Можно ли, например, было предвидеть будущее детей с той фотографии тридцать четвертого? Вероятно, да. Потому что, во-первых, случайностей нет, а во-вторых, судьба – одна из составляющих личности, так нам кажется.
Конечно, многие внешние обстоятельства нельзя угадать. Пусть случайностей нет, но неопределенность, и очень большая, имеется. Например: сохранится ли наша сегодняшняя страна? Ее предшественница при всей своей мощи оказалась недолговечнее обыкновенной скрипки, для которой семьдесят лет – считай, ничего, несерьезный возраст, семидесятилетние инструменты выглядят совершенно новыми, ни одной трещины, мастера даже их пририсовывают иногда. Теперь нам кажется, что и стране нынешней, наследнице той, в которой выросли Лева с Яшей и Катя с Додиком, не уготована длинная жизнь, трещинам на теле ее нет числа, и она распадется, рассыплется, хотя, возможно, выйдет не так. Не надо выдумывать, пусть история сама развивает себя.
Или вот: новая техника. Зачем уделять внимание вещам, которые обновляются столь стремительно? Лева с Яшей прожили жизнь, ничего не узнав о компьютерах, и, говоря откровенно, вряд ли хотели бы знать. До совершенства всем этим штукам еще далеко, имеет ли смысл разбираться в том, как они устроены? Опять-таки: на чем станут люди перемещаться лет через тридцать, к окончанию нашей истории? С помощью каких устройств будут переговариваться, на чем слушать музыку? Не хочется фантазировать, да и не все ли равно?
Кое в чем мы, однако, уверены. Смычки будут по-прежнему обматывать серебряной канителью или китовым усом, в колодки – вставлять перламутр, а на детских скрипках, восьмушках и четвертушках, не перестанут появляться тонкие дорожки соли, от слез: дети играют и плачут, не останавливаясь, не прекращая играть.
На серьезные вещи – на политику, экономику – музыка влиять не начнет, а если и поучаствует в них, то по касательной, косвенно. Выяснилось ведь недавно, что, когда дети находились в эвакуации, производитель роялей «Стейнвей» договорился с американским командованием, и оно разбомбило «Бехштейн», конкурента, разнесло его в пыль, до последней клавиши. Наивно себе представлять мировую историю как соперничество фортепианных фабрик, тем более что ни «Ямаха», ни «Красный октябрь» ни в чем таком не замешаны. Зато приблизительно в те же дни рябое низкорослое существо отпустит шуточку в адрес германского друга, бывшего: у него, скажет он, – Геббельс, а у меня – Гилельс. Чувства, которые вызывает эта острота, убеждают нас в ее подлинности, в том, что именно он ее произнес.
Впрочем, за этой политикой мы уклонились от главной темы – отношений девочки с польским другом. Рывками и с повторами история идет вперед.
Поездки, поездки – на фестивали, на конкурсы: не жизнь, а сплошной рев турбин, стук колес, вряд ли за следующие десять-пятнадцать лет возникнут новые виды транспорта. После тридцати двух уже не играют на конкурсах, но появляются первые ученики. Разумеется, будет всякое, человеческое, как в любом деле, но не они решают – не интриги, скандалы и закулисные договоренности. В чем разница между скрипачом, который, стоя перед оркестром, исполняет концерт Сибелиуса, и теми, кто ему сидя аккомпанирует? – они тоже умеют этот концерт играть. Уровень притязаний, личности? Говорят: судьба – но это ведь все равно как ничего не сказать.
По возрасту вовсе не девочка, она сохранит, закрепит что-то детское в своем облике. Артисту необходима поза – слово нелестное для профессии, зато точное. Хирургу, учителю, даже военному – им тоже требуются, как угодно: молодцеватость, индивидуальное отношение, – а уж артисту без позы не обойтись. И большая удача, если твоя фигура, тонкая, чуть угловатая, и детское выражение лица соответствуют тому, что ты делаешь, если в тебе самой от игры возникают и радость, и свежесть, и удивление.
Итак, она музыкант – прекрасно наученный, с маленькой тайной, о наличии польского друга, кажется, знают все. И даже если у нее появятся дети и муж – должны появиться, куда же без них? – хотя при такой сосредоточенности на игре, на штрихах, интонации, можно и правда остаться одной – так вот, даже им она не раскроет тайну. Улыбнется, не станет рассказывать, да никто и не спросит ее ни о чем.
Дача, дом на Оке. Примерно месяц в году это большая река. По утрам она ходит смотреть на разлив: на желтоватую воду, на торчащие из нее прутики. Удивительно, с каким постоянством ежегодно воспроизводится эта жалкая красота.
– Как Ока? – спрашивает приятельница, только проснулась. Позаниматься приехала, у нее осложнения: конкурс надо сыграть в оркестр, чтоб не выперли. – Может, для смеха вспомнить Сибелиуса?
Очень вышла из формы с окончания консерватории. Кладет инструмент:
– А давай выпишем Рому с Виталиком, как ты думаешь? Шашлычков поедим, поговорим за жизнь. Можешь с Ромой меня положить, а можешь с Виталиком. Тебе кто больше нравится?
Очень заманчиво, но, увы. Должен явиться один человек…
– Польский друг? Я смотрю, это серьезно у вас.