Аля, странно, даже не думала о такой возможности, а Тамерлану, наверное, хотелось детей – ему уже тридцать лет. Хотя они и про это тоже не разговаривали. Смотреть, как меняется Алин живот, трогать его, оказалось еще интереснее, чем мечтать обо всяких морях. Имена подбирать. В больницу не обращались, один только раз – сходила на ультразвук, что-то сказали ей, Аля не поняла, просила только не говорить – девочка или мальчик, ей пока не хотелось знать. У беременных часто бывают странности. Так все и шло, до шестого примерно месяца, когда у Али стали руки, ноги, лицо отекать, и Тамерлан повез ее в область, к врачам, и Алю положили на сохранение. Ничего ужаснее в ее жизни не было, говорит она.
Во-первых, руки истыкали – ставили капельницы, это ладно, Аля бы вытерпела, но зачем-то, жалуется она, одежду отняли и, главное, телефон – заведующий считает, беременным нельзя разговаривать по телефонам – сигналы, волны какие-то, она, короче, не поняла. И никаких посещений – все боятся инфекции. Аля сидит на койке и плачет, за всю свою жизнь она столько не плакала, а потом идет в кабинет к заведующему, а там дядька сидит, страшный, лысый такой, загорелый…
Тамерлан ее обнимает, целует ей лоб, глаза.
…Загорелый, прямо коричневый. И всюду, по всему кабинету, иконы огромные, красные, с золотом, она ни у кого не видела столько икон. И грамоты, тоже золотые, серебряные. И она говорит дядьке нормальным голосом, чтобы ясно было, что она не сошла с ума, что просто хочет домой, и ей нужны вещи и телефон. А дядька отвечает, что ничего она не получит, что ей осталось лежать тут то ли двенадцать, то ли четырнадцать дней, как положено, и когда она все-таки начинает плакать, то он смеется и советует обратиться в милицию, но тут она вспоминает, что она сама из милиции, и ей отдают и вещи, и телефон, а больничный и выписки обещают прислать, и она идет на автобус, потому что не хочет ждать полтора часа, пока Тамерлан приедет ее заберет, да и у него, она знает, дела.
Много чего другого она не рассказывает Тамерлану, про то, что случилось с ней без него, и они живут еще пять или шесть недель, и это не плохое время, хотя она уже совсем себя плохо чувствует, а потом она вдруг начинает рожать, это тоже случается неожиданно – они думали, у них еще месяц есть.
Алю увозит «скорая», и Тамерлан едет следом на «Волге», и когда ее из машины выносят, он успевает увидеть ее: и Аля тоже на него смотрит – таким взглядом, какой бывает у близоруких людей, когда у них вдруг очки падают. Хотя никогда у Али не было близорукости.
Дальше – известно что. Девочка родилась. Состояние Али Овсянниковой тяжелое, но стабильное. Виктор Михайлович рассчитывает, что таким оно и останется еще пять недель, но сам не очень верит в эту возможность. Трудно человека на аппарате держать, да и не может случиться, чтобы за месяц с лишним в больнице ни разу не отключилось бы электричество.
А жизнь пока продолжается. Дядя Женя ходит туда и сюда, пристает к мужикам:
– Земеля, курить есть?
Ему не отказывают:
– Расскажи, дядь Жень, как вы в Польше ракеты раскинули, – но большинство знают, в каком он находится положении, просто – сигареты дают.
Тамерлан вечерами готовит поесть, себе и ему, а каждое утро отправляется в область, полтора часа в одну сторону, в детское отделение (справки по телефону запрещены), и к трем-четырем – назад, к Але, вернее – к врачу: не надо ли каких лекарств? И вообще – как ее состояние?
Виктора Михайловича обижают его расспросы. Он объяснял ведь: не требуется ничего. А хоть бы и требовалось – есть указание: приобретать лекарства и средства ухода родственники не должны. Состояние стабильное.
Сегодня короткий день, пятница. Тамерлан подкараулил его на улице, когда Виктор Михайлович после рабочего дня уезжал домой:
– Как Овсянникова? Надежда есть?
Виктор Михайлович садится в автомобиль, боком, чтобы отряхнуть снег с ботинок, потом залезает в салон целиком:
– Всегда есть надежда, – говорит он, – пока человек жив.
Риголеттодраматический монолог[1]
Просторная комната, вся обстановка которой состоит из нескольких стульев. На одном из них расположился Феликс Гамаюнов, нарядно одетый немолодой человек. Он изучает «Двенадцать заповедей анонимных алкоголиков».
Гамаюнов (прерывает чтение, оглядывает собравшихся). Пью. Все, что горит, пью. От парфюмерии до горюче-смазочных. Пробовал нефть, правда. Чистая. Девяностошестипроцентная правда.
(Возвращается к заповедям.) «Без страха пытаюсь в себе разобраться. Готов делиться приобре́тенным… приобретённым духовным опытом с товарищами по несчастью. Вверяю жизнь свою Господу, как каждый из нас понимает Его. Помню о тех, кого я обидел, кому причинил зло».
Кого я обидел-то? Никого. За целую жизнь ни с кем не поссорился, слова резкого не сказал. Диагноз: патологический альтруизм. (Проводит рукой по шее.) На почве этого самого… И справка имеется. Свежая.
Доктора, может, они и не против помочь, только ужасно заняты. (Указывает на соседнее помещение.) Этот, как его? – руками разводит: – У меня, к великому сожалению, теперь нету времени на вашу историю. Но! – какое сегодня число? Правильно. Вон – соседняя дверь – анонимные алкоголики. Дуйте, мол, к ним, не смею вас больше задерживать. Ни минуты. Алкоголики – народ понимающий. Им и расскажете ситуацию.
Курица несет яйца, а врач ответственность. – А ты, Гамаюнов, – скажете, – ахинею несешь. Пожалуйста, мне без разницы. Говорите что хочется. Только выслушайте сперва. А то – живешь себе, день за днем. Смотришь, что у других: типа – да ладно вам, какая еще трагедия? Что, третья мировая? Я легко чужие несчастья воспринимал. Особо даже не обращал внимания. А тут… Второй день – хожу, качаюсь уже. Как молочный зуб. Того гляди – ап! – и выпаду.
Граждане! Я среди вас новенький. Уважаю устав, правила. Готов вступить в ряды Общества, буду взносы платить. А не примете – куда мне отправиться? На вокзал? В зоосад? Между прочим, сам ни в одном глазу. Как стеклышко, с позавчерашнего. (Нюхает воздух.) Некоторые, чувствую, успели уже… позавтракать. (Испугавшись.) Не обижайтесь, пожалуйста: нюх очень развитый, да и… люблю пошутить.
(Вдруг обращается к одному из присутствующих.) Захар Захарыч, не узнаёшь? И ты, милый друг, оказался в почтенном обществе? (Декламирует.) «Бутылка дней почти пуста, / Что характерно для бутылок. / Зачем же с чистого листа / Нам начинать? – Глядит в затылок / Мне смерть, спокойна и проста». Видишь, до сих пор помню. Классика. Не отворачивайся. Я Феликс, Феликс Гамаюнов. Может, как говорится, и шут с ней, а? – с анонимностью? Мы же все тут друг с дружкой должны быть вась-вась. Захар Захарыч, а что с твоей бородой? Вы не Захар Захарович? Пардон. Недоразумение. Виновные будут беспощадно наказаны. Конечно, столько уже лет прошло…
Так вы послушаете, выслушаете меня? (Убеждается в том, что его готовы слушать.) Спасибо, спасибо, товарищи.
Пауза.
Профессия: специалист. Жена. Дочь, как говорится, красавица. «Сердце красавицы склонно к изме-е-не…» – знаете песенку?
На телефон Гамаюнова приходит сообщение. Он быстро прочитывает его, разочарованно прячет телефон в карман.
Опять потащилась в церковь. А? Нет, не дочь. Если бы…
Вот ситуация. Супруга моя, Люсенька Гамаюнова, урожденная Зверева. Темперамент у Люсеньки, как фамилия, – холерический, боевой. Если включилась, будет кипеть, пока вся не выкипит. По врачам ходить любит, за здоровье свое беспокоится. Образовался узел в груди. Я, между прочим, заметил первым. То-сё, анализы. – Не волнуйтесь, – говорят, – женщина, ничего у вас страшного, никакой онкологии. Ладно. Потом: – Ой, уже третья стадия, давайте под нож. Отре́зали грудь, печень глянули: ба, да не третья, четвертая. Она же последняя стадия. Напрасно, выходит, делали операцию. Уже интересно, да? Стали вводить химию, не попали в вену, пришлось руку резать. Вот картина: правая рука висит – грудь отре́зали, левая не работает из-за химии. Хорошо хоть голову мыть рук не требуется, волосы выпали. Химия, химия… Удивительно что? У родителей рака не было. Сама ни одной сигареты не выкурила. Врачи говорят: сглазили. Так и сказали, серьезные люди, профессора, заслуженные деятели не знаю чего, светила, опинион-лидеры, определили: сглазили. В церковь ходит теперь. Вот и сегодня. Видели очередь? Мощи какие-то высокоэффективные завезли. Меня вот в церковь не тянет, нет. Не в чем каяться. Совесть чистая, это у нас наследственное. По мужской линии. А Люся скоро в поездку поедет, в паломническую. По святым местам прошвырнуться. Ничего, я считаю, пусть. Все теперь в Бога верят. Вот и на де́ньгах пишут: ин год ви траст, обращали внимание? Мол, на Бога надейся… Все правильно.
А хороша была Люська! Вроде и не совсем дура. Да и я тогда был недурён. В институт пришла поступать, а там я такой на билетах в приемной комиссии. Сижу, абитуриенток разглядываю. Студент четвертого курса, небожитель практически. Пиджак у меня был вельветовый. Неудачный билет, помог поменять. Ох, и аппетитная была Люсенька! Грудь, пфф… вообще ни у кого такой нет. Как-то, знаете, само сделалось, я в тот момент настроен был на брак с простой девушкой. Капитанская дочка. Папашу ее капитаном Зверевым звали. Милое дело жениться на дочери военнослужащего. Чтоб его тут же куда-нибудь перевели, с глаз долой. Так и вышло – перевели. Не его одного. Ограниченный контингент, Афган. Так что Люська моя сирота. Наши четыре аула спалили за капитана и три кишлака. Отомстили за Зверева.
Правильно говорят: враги человеку – ближние. Но! Любите врагов своих. А что делать, если, как у меня, например, нету врагов? Разве что вправду – ближние. О чем я? Ах, да…