любила показываться в девять часов утра, только что встав с постели. Именно в эту пору дня она была несравненно хороша, и только из опасения, вызвать насмешку приходилось воздерживаться от удовольствия сравнить ее с Авророй.
Ни одна из ее соперниц не могла поспорить с ней свежестью красок. Она поэтому с особенной радостью затягивала до утра свои балы и оставляла гостей завтракать при ярком солнечном свете, распахнув ставни. Если какая-нибудь красавица, не подозревая предательского удара, легкомысленно оставалась, еще полная наслаждения, полученного от танцев, г-жа Гранде торжествовала; это был единственный момент в жизни, когда ее душа возносилась над землей, и это унижение соперниц казалось ей наиболее полным триумфом ее красоты.
Музыку, живопись, любовь она считала глупостями, изобретенными мелкими душами для таких же мелких душ. Она, по ее словам, получала серьезное удовольствие, сидя в своей ложе в театре Буфф, «ибо, — предусмотрительно добавляла она, — итальянские певцы не отлучены от церкви».
По утрам она с большим вкусом и талантом писала свои акварели. Это казалось ей столь же необходимым для женщины высшего света, как пяльцы, но значительно менее скучным. Одна вещь изобличала в ней отсутствие подлинного благородства души: это привычка, ставшая почти необходимостью, сравнивать себя с чем-нибудь или с кем-нибудь, чтобы уважать себя и судить о самой себе; так она сравнивала себя со знатными дамами Сен-Жерменского предместья.
Она уговорила мужа повезти ее в Англию, чтобы увидеть, найдется ли там блондинка с более свежим цветом лица и сидящая так же бесстрашно в седле, как она. В роскошных country-seats [30], куда ее приглашали, она встретила только скуку, чувство же боязни ей испытать не привелось.
В ту пору, когда Люсьен был ей представлен, она только что возвратилась из Англии, и пребывание в этой стране отравило горькой завистью чувство восхищения, которое ей внушала знатность происхождения. Ее душа была лишена того сознания превосходства, которое необходимо, чтобы снискать уважение людей, невысоко ценящих знатность. В Англии г-жа Гранде была всего-навсего супругой выдвинувшегося благодаря июльским событиям сторонника умеренности, взысканного расположением Людовика-Филиппа, и каждую минуту она чувствовала себя женою торговца. Ее сто тысяч ливров годового дохода, так сильно выделявшие ее в Париже, в Англии были вещью совсем заурядной.
Она вернулась из Англии озабоченная одной мыслью: «Надо перестать быть женой торговца и сделаться Монморанси».
Муж ее, толстый, высокого роста мужчина, был человек отличного здоровья, и на вдовство ей не приходилось рассчитывать. Она даже не подумала об этом, так как ее крупное состояние с раннего возраста приучило ее горделиво пренебрегать окольными путями, и она презирала все преступное. Вопрос заключался в том, чтобы сделаться Монморанси, не позволив себе ничего такого, в чем нельзя было бы открыто признаться; это напоминало дипломатию Людовика XIV в счастливые для него времена.
Ее муж, полковник национальной гвардии, если говорить языком политики, вполне заместил Роанов и Монморанси.
Но что касается лично ее, вся ее карьера была еще впереди.
Какого счастья могла добиться Монморанси, едва достигшая двадцати трех лет и обладающая огромным состоянием?
И даже не этим исчерпывался весь вопрос.
Не следовало ли предпринять еще кое-что, чтобы играть в обществе приблизительно ту же роль, какую играла бы Монморанси?
Что было нужно для этого? Высокое благочестие, или ум, как у г-жи де Сталь, или дружба выдающегося лица? Стать близкой подругой королевы или мадам Аделаиды, или чем-то вроде г-жи де Полиньяк 1785 года? Возглавить собою, таким образом, круг придворных дам и принимать у себя за ужином королеву? Или же, на худой конец, вступить в близкие отношения с какой-нибудь знаменитостью Сен-Жерменского предместья?
Все эти возможности, все эти способы решения задачи поочередно занимали ее ум, причиняя ей немало забот, так как настойчивости и мужества у нее было больше, чем ума. Она не умела найти себе помощников; правда, были у нее две приятельницы, г-жа де Темин и г-жа Тоньель, но она с ними делилась лишь частью тех планов, которые не давали ей спать. Некоторые проекты, упомянутые нами выше, и иные, еще более блистательные, казавшиеся ей благодаря ее честолюбию вполне осуществимыми, в действительности были совершенно невыполнимы. Когда Люсьен был ей представлен, она разыгрывала из себя г-жу де Сталь; именно это вызвало в нем отвращение к ее чудовищной болтовне по любому поводу и на любую тему.
Незадолго до поездки Люсьена в Нанси г-жа Гранде, не видя перед собою ничего такого, что помогло бы ей воплотить в жизнь ее великие планы, сказала себе: «Не значит ли это пренебрегать несомненным преимуществом и упускать прекрасный повод выделиться — то, что до сих пор я не внушила никому сильной страсти и не свела с ума влюбленного в меня мужчину? Разве не было бы замечательно со всех точек зрения, если бы человек высшего круга уехал в Америку, чтобы забыть меня, меня, не удостоившую его ни иа мгновение своим вниманием?»
Этот важный вопрос был тщательно обдуман ею без малейшей тени женской слабости, и даже тем строже, что он всегда оказывался камнем преткновения для женщин, вызывавших наибольшее восхищение г-жи Гранде своей блестящей карьерой, умением держаться в обществе и следом, который каждая из них оставила в истории.
«Это значило бы пренебречь несомненным и, увы, скоропреходящим преимуществом — не внушить никому сильной страсти. Но самый выбор неприличен. Чего я не делала, чтобы приобрести, просто в качестве друга, человека знатного происхождения! Привлекательная наружность, молодость и даже богатство не имели для меня никакого значения. Я хотела только аристократической крови и безупречной репутации. Но ни один мужчина, принадлежащий к старинной придворной знати, не пожелал взять на себя эту роль. Как же можно надеяться, что найдется в этом кругу кандидат на роль заведомого неудачника, влюбленного в жену разбогатевшего фабриканта?» Так рассуждала наедине с собой г-жа Гранде. У нее хватало на это силы, она в подобных случаях не скупилась на выражения; чего ей явно недоставало — это изобретательности и ума. Она мысленно перебирала все свои, почти граничившие с низостью, поступки, на которые она шла, чтобы залучить к себе двух-трех мужчин этого ранга, случайно появлявшихся в ее салоне; но всякий раз по прошествии двух-трех месяцев визиты этих благородных господ становились реже и реже.
Все это было правдой, и, тем не менее, ее не оставляла мысль о сильной страсти, которую она собиралась внушить.
Как раз, когда она переживала все эти волнения, о которых и не догадывался г-н Левен, к ней однажды утром заехала на часок г-жа де Темин, желавшая выведать, занято ли нашим героем сердце ее молодой приятельницы. Узнав ее тайные помыслы и стараясь щадить ее самолюбие, г-жа де Темин промолвила:
— Вы делаете людей несчастными, моя красавица, и выбор ваш неплох.
— Я так далека от всякого выбора, — весьма серьезно ответила г-жа Гранде, — что даже не знаю имени несчастного рыцаря. Это человек высшего круга?
— Ему не хватает только высокого происхождения.
— Можно ли встретить хорошие манеры у человека незнатного происхождения? — несколько разочарованно ответила г-жа Гранде.
— Как мне нравится отличающий вас безупречный такт! — воскликнула г-жа де Темин. — Вопреки пошлому преклонению перед умом, перед этой серной кислотой, разъедающей все вокруг, вы не считаете, что ум может заменить хорошие манеры. Ах, до какой степени вы — наша! Но я склонна предполагать, что у вашей новой жертвы прекрасные манеры. Правда, с тех пор как он приехал сюда, у него обычно такой грустный вид, что об этом нельзя судить с уверенностью. Ибо веселость человека, характер его шуток и его способ преподносить их определяют его место в обществе. Однако если бы этот молодой человек, которого вы сделали несчастным, принадлежал к знатной семье, он, несомненно, занимал бы одно из первых мест.
— Ах! Это господин Левен, рекетмейстер?
— Что же, не вы ли, моя красавица, сведете его в могилу?
— Я не нахожу, чтобы у него был вид несчастного человека, — возразила г-жа Гранде, — у него вид человека скучающего.
Обменялись еще несколькими словами на этот счет, затем г-жа де Темин перевела разговор на политику и по какому-то поводу обронила:
— Что неприличнее всего и что, однако, имеет решающее значение, — это биржа, которую ваш муж уже не посещает.
— Вот уже больше двадцати месяцев, как он туда ни ногой, — поспешно заметила г-жа Гранде.
— А ведь именно люди, которых вы у себя принимаете, назначают и смещают министров.
— Но я далека от того, чтобы принимать у себя исключительно этих господ! (Это было сказано все тем же обиженным тоном.)
— Не отказывайтесь от прекрасного положения, моя дорогая, и (между нами, уже шепотом поговаривают об этом) не придавайте слишком большой цены словам людей, относящихся враждебно к этому положению. Уже однажды, при Людовике Четырнадцатом, как твердит об этом беспрестанно злой герцог де Сен-Симон, которого вы так любите, буржуа захватили министерские места! Что представляли собою Кольбер, Сегье? В конце концов министры создают благосостояние тех, кого им хочется обогатить. А кто назначает нынче министров? Ротшильды, N., N., Левены. Кстати, разве господин Поццо ди Борго не рассказывал третьего дня о том, что господин Левен устроил господину министру иностранных дел целую сцену по поводу сына?.. Или нет, это сын посреди ночи поехал к министру и закатил ему скандал.
Госпожа Гранде сообщила все, что знала об этом. Она рассказала приблизительно так, как дело происходило в действительности, но изложила все в благоприятном для Левенов свете.
Во всем этом не было ни малейшего следа какого-либо интереса или особого отношения к Люсьену, скорее чувствовалась неприязнь, вызванная его скучающим видом.