XIV
Марта сказала мне:
— Если вы хотите немного привести себя в порядок, поднимемся в мою комнату.
После стольких часов пути мне, конечно, нужно было поправить свой туалет. Другие тоже испытывали эту потребность, потому что, в общем, все мы возвратились из путешествия. Семья разбрелась по всем комнатам. Служанка была занята стряпней, и я думаю, что Цецилия вскоре отправилась в кухню помогать ей. Поэтому мы поднялись в первый этаж так, что никто не обратил на нас внимания.
Марта закрыла дверь и заперла ее на задвижку.
— Так вам будет спокойнее.
Затем прибавила нерешительным тоном:
— Я могу оставить вас одну, если вы пожелаете.
— Что вы! Вы ничуть меня не беспокоите. Я собираюсь только вымыть руки и поправить прическу.
Я бросила беглый взгляд на обстановку Марты. Я не знала, гордилась ли она убранством своей комнаты или, напротив, немного стыдилась его. От нее можно было ожидать и того, и другого. Поэтому я ограничилась тем, что сказала ей, повернувшись спиной к ее комнате:
— У вас очень мило.
Но я успела разглядеть кровать и одеяло, целиком вышитое иголкой, все насыщенное часами унылой работы за окнами, покрытыми угольной пылью. Я успела вдохнуть такой удручающий запах порядочности, что вдруг страшно соблазнительным показался образ вызывающе одетой женщины, распространяющей вокруг себя тонкое благоухание, смеющейся чувственным смехом, с ослепительными плечами, в бархате ночного ресторана.
Я подошла к туалетному столику. Я была очень рада тому, что нашла зеркало. Последнее, каким я могла пользоваться, было в Ф***-ле-з-О, в зале отеля, где мы завтракали: узкое панно на большом расстоянии от нашего стола, в которое я могла смотреться только украдкой.
Я погрузила свои глаза в зеркало Марты с тем наслаждением, с каким путник, у которого пересохло горло, пьет стакан холодной воды. Я испытывала положительно физическую жажду сделать это. Я повторяла себе настойчиво и почти яростно: «Я красива. Я красивая и возбуждающая желание женщина. Я могла бы позволить себе обнаженные плечи, румяна, брильянты, беспорядок вокруг и ароматы тонкого стола. Я не создана для того, чтобы вышивать одеяло в течение восемнадцати месяцев. Мне отвратительна эта комната, отвратителен этот запах порядочности, напоминающий запах столярного клея.»
И, накладывая себе немножко пудры на лицо — чуть-чуть, не столько, как я хотела бы, — я говорила себе: «Если бы Пьер вдруг вошел сюда, я думаю, я протянула бы ему свой рот в присутствии этой маленькой Барбленэ». И я закусила губу.
Марта очень близко подошла ко мне. Ее глаза смотрели на меня в зеркале, искали моих глаз с такой настойчивостью и волнением, что я почувствовала беспокойство.
— Что вам, Марта?
Марта еще более приблизилась, положила руку на край туалета и опустила голову.
— Вы больше уже не придете сюда, мадмуазель Люсьена?
— Как? Что вы хотите сказать?
Она отступила на один шаг и отвернула голову.
— Вы больше не придете давать нам уроки?
— Я вас совершенно не понимаю.
— Я хочу сказать… когда вы больше не будете жить здесь?
— Когда я больше не буду жить здесь?
— Ну, конечно…
Она села в кресло, подперев подбородок рукою.
— Да… когда вы выйдете замуж.
— Замуж?
— О! Вы напрасно не доверяете мне. Я вполне одобряю вас. Не думаете же вы, что я настолько глупа, чтобы сравнивать себя с вами.
— Уверяю вас, моя маленькая Марта, что я вас не понимаю.
— Цецилия воображает, будто я буду проклинать вас. Это ее утешило бы. Я думаю, что она не только зла, но еще и глупа… Напротив, я очень желаю, чтобы вы не были несчастливы. Если бы мне позволили пойти сейчас в Нотр-Дам д'Эшоффур, я помолилась бы за вас… за вас, но не за него, нет, не за него!
— Маленькая моя Марта!
— Но как печально, что жизнь устроена таким образом. Ему не стоило никакого труда заставить вас поверить ему… как он заставил поверить меня. А если бы я не нашла способа сказать вам словечко сегодня вечером, уделили ли бы вы мне хоть какое-нибудь внимание? Отдали ли бы вы себе отчет в том, что со мной происходит?
— Я отдаю себе отчет в большем числе вещей, чем вы думаете, Марта.
— Ба! Вы забыли бы меня так же скоро, как и любую другую вашу ученицу. Это несправедливо, потому что никакая другая не была, может быть, в такой степени создана для вас…
Тут голос ее задрожал. Я почувствовала, что к горлу ее подступают рыдания.
— Марта, вы с ума сошли. Вы дорогая моя девочка, моя дорогая сестренка. Я не забуду вас никогда. Я не покину вас.
Она позволила поцеловать себя, посмотрела на меня, немного поколебалась и сказала:
— Вы находите, что у меня есть музыкальные способности?
Я не могла удержаться, чтобы не сказать ей:
— Ну да, Марта, большие способности… Зачем вы задали мне этот вопрос?
— Так просто.
Она еще подумала:
— Вы отправитесь в Марсель, не правда ли?
— В Марсель?
— Да… я хочу сказать… в данный момент. Это почти навязчивость… Но очень часто вы будете одна… Мне кажется, что вас развлекут немного занятия музыкой… с кем-нибудь… О! Вы не могли как следует оценить меня. Я способна работать гораздо больше.
Глаза ее блестели. Я чувствовала, как вся погружаюсь в излучение ее души.
— Марта, Марта! Я думаю, что мы сейчас наговорим друг другу нелепостей. Вы говорите так, как если бы события произошли… между тем как о них никогда не было даже и речи.
Я открыла дверь комнаты.
— Нас несомненно ожидают внизу.
Она медлила выходить. Я хорошо видела, что она не придала ни малейшего значения только что высказанному мной протесту.
— Скажите мне сейчас же… что вы не говорите «нет».
— Как вы упрямы, маленькая моя Марта, бог знает по поводу каких нелепостей, которые вы забрали себе в голову!.. Ну хорошо… Я не говорю вам «нет».
Г-н Барбленэ сидел по левую руку от меня, г-жа Барбленэ против меня. Пьер Февр помещался справа от г-жи Барбленэ. Цецилия и Марта занимали два противоположные конца стола, Цецилия — между Пьером и отцом, Марта — между г-жею Барбленэ и мною.
Стол был сервирован с большой заботливостью. Все свидетельствовало о некоторой торжественности.
Нам уже случалось собираться всем шестерым в гостиной; но никогда еще мы не собирались вместе за столом. Этот обед был событием, происходившим впервые, и необычным его делало, прежде всего, мое присутствие. Я образовывала, следовательно, наиболее чувствительный пункт собрания, место, на котором, естественно, должно было сосредоточиться всеобщее внимание. Я не испытала бы от этого большого стеснения, если бы наше собрание было только необычайным и не таило в себе ничего более тревожного.
Напротив, обед раздражал меня, как церемония, исполненная какого-то смысла. Поскольку я могла, я избегала сосредоточивать на этом внимание; и мой ум находил себе временное развлечение в созерцании г-жи Барбленэ.
Ее лицо было предо мною; мои глаза искали его каким-то невольным движением. Но сказать так, значило бы сказать недостаточно. Ее лицо привлекало меня к себе, тянуло, притягивало, как вид работы, которую надлежит выполнить: грядки, которые нужно вскопать, полено, которое нужно расколоть, тянет рабочего, нагибает его над работой, несмотря на усталость. Между чертами этого лица и моим вниманием был заключен своего рода договор. Я разглядывала бороздку, пересекавшую отвислые щеки г-жи Барбленэ, и другую бороздку, разделявшую ее двойной жирный подбородок. Затем взор мой остановился на бородавке. Я осмотрела ее со всех сторон. Меня раздражала эта зернистая поверхность, это розоватое колечко, окружавшее основание бородавки, этот пучок седоватых волос, торчавших на ее верхушке. Затем я сразу перевела свой взгляд на левый глаз; у меня было такое впечатление, точно я повисла на несколько припухшем веке, и мне казалось, что это я произвожу дрожь, которая время от времени сотрясала его, стоило мне только со всей силой устремить на него взгляд.
Затем широкий и, как говорится, бурбонский нос внушал мне желание укусить его, вызывал представление питательной съедобной массы, которую тело с наслаждением поглотило бы и один вид которой утолял в вас острый приступ голода.
Так что, благодаря этому рождавшемуся во мне кошмару, обед, казалось мне, начинается некоей магической операцией, помещавшей внутрь моего тела знатный кусок вещества г-жи Барбленэ.
И лишь первое реальное блюдо, тарелка супу с клецками, освободило меня от этого наваждения и вернуло к действительности.
Г-н Барбленэ бросал беспокойные и благожелательные взгляды то на мою тарелку или мои рюмки, то на свою жену. Несомненно, он хотел удостовериться, поставлены ли надлежащие рюмки для красного и белого вина, ухаживают ли за мной, одобряет ли его жена способ, каким материально открывалась церемония. Но видимые вещи так сильно занимали его только ради вещей невидимых, символом которых они служили для него. Если обед так хорошо начинался на белой поверхности скатерти, то можно было надеяться, что столь же благоприятно он развернется в другом пространстве, где пребывают наши души. И не без основания он не решался проверить глазами некоторые участки стола.
Хотя Марта и Цецилия сидели лицом друг к другу, взгляды их не встречались. Марта немного сгорбилась, глаза ее были опущены, и своею тонкой голубовато-белой рукой она играла подставкой для ножей. Цецилия держала бюст и голову прямо, но взгляд ее останавливался на середине стола. Она казалась оторванной от нас или, по крайней мере, мало расположенной вступать в общение с нами — разве только с помощью своих второстепенных мыслей.
Пьер Февр позабавил бы меня, но глубина разнообразных чувств, которыми я была охвачена, заставляла меня быть серьезной. Его лицо вдруг покрывалось теми же струящимися складочками, которые появлялись на нем, когда он улыбался: все было тем же самым, недоставало только самой улыбки. Легкость, с которой он обычно приспособлялся к положениям и извлекал из них удовольствие, на этот раз немного изменяла ему. Непринужденность, нужная для того, чтобы предложить папироску вождю туземцев, омрачалась у него сознанием необходимости повторить свое предложение еще раз, когда так приятно было бы заняться чем-либо другим. Время от времени он бросал на меня взгляд потерпевшего кораблекрушение на своего товарища по несчастью. Одну минуту он испытующе смотрел на г-на Барбленэ; так, вероятно, капитан корабля смотрит на рабочего перед тем, как поручить ему какую-нибудь ответственную работу — но, после некоторого размышления, отказывается от своего намерения. На г-жу Барбленэ, которая закрывала ему всю левую часть горизонта, он поглядывал лишь искоса, с таким видом, точно он хотел сказать: «С этой стороны, очевидно, дело гораздо серьезнее».