— Люси, что ты делаешь? — спросил Дэниел.
— А ты сам не догадываешься? — Я придала голосу сексуальную хрипотцу, по крайней мере, постаралась это сделать.
Он не положил руки мне на плечи или на талию. Поерзав, я плотнее прижалась к нему.
— Ты же обещала своему отцу, — с тревогой в голосе напомнил он мне.
— Я — нет. Это ты обещал.
— Я? Хорошо, я обещал твоему отцу.
— Ты солгал, — подсказала я, подпуская в голос низкие, страстные ноты. Оказывается, соблазнять было весело. И очень легко.
Я решила, что на этот раз пойду до конца. Я собиралась оторваться по полной, как не отрывалась уже очень давно.
— Люси, нет, — выдохнул Дэниел.
Нет? Нет? У меня что-то со слухом?
Он поднялся, и я соскользнула с его коленей — на пол. Чувство унижения не сразу завладело мною, сдерживаемое опьянением, но довольно быстро до меня дошел ужас моего положения. Дэниел трахается со всеми подряд. Почему не со мной? Неужели я такая неприятная?
— Люси, я польщен…
И я взорвалась.
— Польщен! — заорала я. — Проваливай отсюда, благодетель чертов. Сначала ты флиртуешь со мной, а как дошло до дела, сразу на попятный!
— Люси, все совсем не так. Просто ты сейчас слишком расстроена и растеряна, и с моей стороны было бы непростительной вольностью воспользоваться твоим…
— Это мне решать, — рявкнула я.
— Люси, ты мне очень нравишься…
— Но трахать меня ты отказываешься, — закончила я за него.
— Ты права, трахать тебя я не хочу.
— Господи, как стыдно, — прошептала я. Но потом совладала с собой и снова бросилась в атаку: — Так во что же ты играл тем вечером? Вряд ли это пистолет был в твоем кармане — тогда ты вел себя как мужчина с совершенно определенными намерениями.
Дэниел ответил не сразу, и у меня появилось время пересчитать свои ноги. Их, похоже, было четыре. Нет, две. Ой, нет, опять четыре.
— Люси, послушай меня, — голосом, полным ласки и терпения, произнес Дэниел. — Я хочу, чтобы ты поняла: я не хочу тебя трахать. Но когда ты успокоишься, когда жизнь твоя придет более-менее в норму, я бы хотел заняться с тобой любовью.
А вот это уже забавно. Я смеялась и смеялась.
— Что смешного я сказал? — озадаченно спросил Дэниел.
— О, Дэниел, прошу тебя, не надо этих скользких, льстивых, хитрых отговорок! «Я хочу заняться с тобой любовью, но не сейчас». Пожалуйста, не считай меня полной идиоткой — я отлично понимаю, когда меня отвергают.
— Я не отвергаю тебя.
— Позволь мне уточнить. Ты бы хотел заняться со мной любовью, — ядовито передразнила я его.
— Да, — тихо сказал он.
— Но не сейчас. Кто же я после этого, как не отвергнутая женщина? — Я снова захохотала.
Он обидел меня и унизил, и я хотела ответить ему тем же.
— Пожалуйста, Люси, выслушай…
— Нет!
Потом я вдруг то ли протрезвела, то ли успокоилась.
— Мне очень жаль, что все так получилось, Дэниел. Я сейчас немного не в себе. С моей стороны это было ужасной ошибкой.
— Нет, не было…
— И я считаю, что тебе пора уходить. Тебе предстоит долгая дорога.
Он печально посмотрел на меня:
— Ты в порядке?
— Отстань. С чего бы мне не быть в порядке? — бросила я раздраженно. — Меня отвергали и куда более привлекательные мужчины, чем ты. Вот только чувство стыда немного поутихнет, и вообще все станет хорошо.
Он открыл рот, чтобы выдать очередную приличествующую случаю фразу.
— До свидания, Дэниел, — твердо оборвала я.
Он поцеловал меня в щеку. Я стояла как изваянная из камня.
— Я позвоню тебе завтра, — сказал он, стоя в дверях.
Я пожала плечами.
Мы больше не будем друзьями, как раньше.
Боже мой, как же я несчастна.
Глава шестьдесят седьмая
На следующий день состоялся мой официальный отъезд из квартиры на Ладброук-Гроув. Шарлотта и Карен проводили меня. Но сначала, само собой, Карен заставила меня подписать пачку чеков для оплаты коммунальных услуг и аренды.
— Прощайте, может, мы больше никогда не увидимся, — сказала я, надеясь, что Карен станет стыдно.
— Люси, не уезжай, — Шарлотта чуть не плакала. Она была так сентиментальна.
— Мы свяжемся с тобой, — пообещала Карен, — когда придут счета за телефон.
— Моя жизнь кончена. — Я тяжко вздохнула. — Но если позвонит Гас, — добавила я, — не забудьте дать ему мой номер телефона!
Глава шестьдесят восьмая
Жизнь с папой оказалась совсем не такой, как я ожидала.
Я думала, что мы с ним хотим одного и того же: чтобы я посвятила свою жизнь заботе о нем и сделала его счастливым, а он ответит бы тем, что позволил мне ухаживать за ним и стал счастливым.
Но что-то пошло не так, потому что у меня не получилось сделать его счастливым. Более того, было похоже, что ему это совсем не надо.
Он все время плакал, и я не могла понять из-за чего. Мне казалось, он должен радоваться тому, что избавился от своей жены, что теперь с ним живу я. Сама я по матери не скучала и не видела причин, чтобы он скучал по ней.
Меня переполняла любовь к папе, и ради него я готова была пойти на любые трудности, проводить с ним все свое время, баловать его, кормить, давать ему все необходимое. Единственное, к чему я была не готова, так это слушать, как сильно он любил мою мать.
Я хотела заботиться о нем, но только при условии, что моя забота составит его счастье.
— Может, она еще вернется, — повторял он снова и снова.
— Может быть, — бурчала я, думая про себя: «Да что с ним такое?»
Меня утешало только то, что отец не предпринял ни единой попытки вернуть ее. Во всяком случае, он не выкрикивал оскорбления в адрес Кена, стоя под окнами его желтого дома, не писал флуоресцентной краской «Прелюбодей» на его входной двери, не опустошал мусорные бачки со всей округи у его калитки, не пикетировал химчистку с плакатом: «Этот мужчина украл мою жену. Не пользуйтесь его услугами».
Хоть я и не понимала боли, испытываемой моим отцом, я тем не менее пыталась уменьшить ее — всеми доступными мне средствами, которых было немного: еда, выпивка и обхождение с ним как с инвалидом. Еще я иногда предлагала ему посмотреть телевизор («Может, новости? Футбол?»). Или советовала прилечь и отдохнуть.
Папа ел мало, как бы я его ни уговаривала. У меня в эти дни тоже не было аппетита, но что касалось меня, я знала, что со мной все будет в порядке. За папу же я страшно волновалась.
Уже к концу первой недели я была вымотана до предела. Я-то рассчитывала, что моя любовь придаст мне силы, что чем больше папа будет нуждаться во мне, тем лучше я себя буду чувствовать, что чем больше я буду делать для него, тем больше буду хотеть сделать для него.
И еще столкнулась с бытом.
Начать хотя бы с того, что теперь до работы мне приходилось добираться полтора часа. От Ладброук-Гроув дорога занимала не более тридцати минут, и в моем распоряжении было метро и множество автобусов. Избалованная жизнью в Лондоне, я отвыкла ездить каждое утро на электричке. Отвыкла от того, что можно опоздать на поезд, а следующего придется ждать двадцать минут.
Когда-то давно я владела этим искусством — ежедневно ездить из пригорода в город и обратно, но, слишком долго прожив в Лондоне, я растеряла свои навыки. Я забыла, как по запаху на станции вычислить, что электричка подойдет через минуту и что у меня нет времени купить газету, забыла, как по дрожанию рельсов определить, что отменили три электрички подряд и что если я хочу попасть на четвертую, мне надо начинать работать локтями и коленями. Раньше я делала это почти инстинктивно, я была единым целым с поездами, машинистами и пассажирами — единым механизмом, работавшим гармонично и слаженно.
Но это было раньше. Теперь мне приходилось вставать ни свет ни заря, и даже если я приходила на станцию вовремя, все равно у меня не было гарантии, что я не опоздаю на работу, потому что всегда существовал риск, что электричку отменят, что на рельсы налипнут листья, что кто-то оставит в вагоне бутерброды и их примут за бомбу и тому подобное.
На работе я весь день беспокоилась, не случилось ли что-нибудь с папой. Потому что довольно скоро я узнала, что его, как ребенка, нельзя оставлять одного. У него, как у ребенка, не было чувства страха и чувства ответственности, он не мог оценить, каковы могут быть последствия его действий. Например, он не видел ничего страшного в том, чтобы, выходя на улицу, оставить дверь дома открытой. Не просто не запертой на ключ, а широко распахнутой. Конечно, воровать у нас было почти нечего, но все-таки.
Сразу после работы я мчалась домой, потому что почти каждый день там меня ждал тот или иной кризис. То папа засыпал, набирая ванну, то забывал выключить газ под кастрюлей, то ронял сигарету на ковер. Другими словами: вечерами я больше не могла пойти куда-нибудь с друзьями выпить или поужинать. Я не думала, что для меня это так важно, но, лишившись такой возможности, я поняла, как мне этого не хватает.
То, что я не гуляла нигде допоздна, совсем не означало, что я высыпалась. Примерно посреди ночи папа будил меня, и мне приходилось вставать и помогать ему.
Потому что он писался в кровать.
Это случилось в первую же ночь, что я провела под крышей родительского дома. Папа разбудил меня где-то часа в три ночи и рассказал, что случилось.
— Прости, Люси, — бормотал он с горестным видом. — Прости, прости меня.
— Все хорошо, — остановила я его. — Не надо извиняться.
Мое сердце чуть не разорвалось при виде папы в таком беспомощном состоянии. «Я не вынесу этого, я не вынесу этого, — думала я в отчаянии. — Господи, помоги мне пережить эту боль».
Оглядев папину постель, я поняла, что спать он там не может.
— Ты иди ложись в комнату Криса и Питера, а я пока… приберу твою кровать, — предложила я.
— Хорошо, — согласился папа.
— Ну так иди, — подтолкнула его я.
— А ты не сердишься на меня? — робко спросил он.