— У тебя мания. Попытайся успокоиться, слышь, Блэр?
— Да отъебись ты.
— Ты просто завелся, друг. Попомни мои слова, это начало безумия.
Зайка попытался вытащить бутылку из руки Ники. Она вцепилась в нее крепче, потянулась, чтобы поставить ее на скамейку. Ее пальцы нащупали телефон и потянули его к себе.
— И вообще, я пытался дозвониться, — сказал Зайка. — Никто не ответил.
— Кому ты пытался позвонить?
— Да всем.
— Ты знаешь, что все изменилось?
— Да, все не так, как раньше.
— Да нет, я про то, что это ж теперь «Витаксис». Нужно обращаться в другую систему и называть PIN-код.
— Значит, это государственная система здравоохранения?
— Да нет, я же говорю: «Витаксис» теперь частная система, так что надо набирать главный номер. — Ники с трудом заставила глаза Зайки оторваться от бутылки. — Ну чего ты, Заяц? — Она нажала несколько кнопок на телефоне и подождала. — Мой дед, мать его, едва помнит государственную систему здравоохранения. Не стой как пень, поставь чайник.
Блэр побледнел, сидя на диване. Бледность напрочь уничтожила результаты двухдневного курса дорогостоящего загара. Он явно почувствовал это, закрыл лицо руками и наклонился вперед.
Ники взяла телефон и села рядом с ним.
— Привет! Это Ники Уилсон из «Послебольничного наблюдения» — шесть-один-четыре-девять-три-девять-восемь. Юго-восток. Три-семь-четыре-семь. Уилсон. Здравоохранение. Я бы хотела поговорить с доктором Комптоном, если еще не слишком рано.
Послышалась мелодия «Reck ma Skank» Пири Джаметт, затем ответил мужчина. Голос врача звучал как гобой:
— В чем дело?
— Боль в груди, перебои с дыханием, — прошипел Зайка из кухни.
— И странное ощущение в левой руке и плече, — добавила Ники в телефон.
— Кому из них плохо?
— Зайке, в смысле, Гордону.
— Понятно. У него вокруг губ синие или фиолетовые пятна есть?
— Нет.
— Пульс частый или, может, прерывистый?
— Нет. Но, возможно, он выпил.
Зайка у раковины неопределенно пожал плечами.
Комптон помолчал, прочистил горло.
— Понятно. Он потный, липкий?
— Да нет. Говорит, что у него недавно был приступ.
— Понятно, понятно. Вы же знаете, что им пить нельзя. Не говоря уже о работе их печени, боюсь, это может привести к эмоциональному срыву. Это по-прежнему белое пятно в психологии. А второй что, тоже пил?
— Пару пива, не больше.
— Понятно. Хм… Что касается симптомов, если это было в первый раз…
— Да, доктор, слушаю.
— Не пугайте его, это просто стресс, а он может давать странные последствия. Возможно, его нужно подзадорить.
Ники подошла к бару и передала трубку Зайке. Он прижал трубку к груди, переводя дыхание, прежде чем начать разговор.
— Извини, Спенсер, это всего лишь мои нервы.
— Дело в том, Гордон, что ты теперь — часть сообщества. Я просто беспокоюсь, что эта ситуация может выбить вас обоих из колеи, ведь вы так недавно здесь. Может быть, вам лучше будет вернуться под надзор, пока все не уладится? Думаю, мне было бы спокойнее, если бы ты вернулся к нам или домой, к семье.
— Мы не общаемся с семьей.
— Конечно, конечно, прости.
Блэр резко встал с дивана и выхватил у Зайки трубку.
— Доктор! Разве вы не сказали мне не обращать особого внимания на эти его заходы?
— Дело в том, — ответил Комптон, — что паника — обычное явление, но может привести к очень негативным последствиям. На определенном этапе от нее страдает большинство людей.
— Но разве вы не сказали мне не суетиться? — Блэр нажал кнопку громкой связи и ткнул трубкой в сторону Ники, а потом Зайки.
— Ну определенно, нет смысла поддаваться панике, хотя…
— Слышали! — заверещал Зайка. — Слышали!
— Спокойно, спокойно. — Голос Комптона низко гудел в трубке. — Еще слишком рано, изменения только начались. Как только у вас в голове все уляжется, вы увидите, что такие случаи станут более редкими и не столь болезненными. Успокойтесь, не пейте слишком много кофе или чая. И ради бога, никакого алкоголя. Может быть, я пришлю сотрудника. Меня всерьез беспокоит такое состояние.
Глаза Блэра подозрительно сузились. Зайка, шаркая ногами, вышел из-за скамейки, поднял две чашки чая с молоком и качнул ими в направлении дивана.
— Ну, — промурлыкал он, — что еще сказал старина Спенсер?
— Ты подохнешь.
— Ой! — воскликнула Николь, всплеснув руками.
Зайка жалко сгорбился и повернулся поставить чашки на скамейку. Он посмотрел за спину, как Квазимодо, и беззащитно пожал плечами, глядя на Николь. Она ответила ему ласковым взглядом. Зайка почуял, что в Блэре кипят чувства: серьезный конфликт, вспышки ярости — языки пренебрежения и раскаяния, висевшие над злобным безумием. Зайка повернулся боком, по-прежнему сгорбленный, словно раб, ожидающий удара плетью, и поднял на брата пустые глаза. Затем вздохнул:
— Я так понимаю, пообниматься тебе не удалось.
— Зайка! — пискнула Ники.
Глаза Блэра сверкнули влево. Он заметил, что она подавила смешок. Все было кончено.
— Почему бы тебе не трахнуть его?
Его глаза не пронзали и не жгли ее. Это было странно и подозрительно. Они сияли, не видя. Особенно жуткими казались яркие белки глаз.
— Ой-ой-ой, милый Зайка то, ой-ой-ой, милый Зайка сё, — прохныкал Блэр. — А как, блядь, насчет меня?
Ники сильнее сжала руки на груди.
— Я тебя слышу, не ори.
— Ах-ах-ах, любовь — страдание, скорбью полное, — бросил через плечо Зайка.
Николь смотрела, как Блэр думает, упорствует, морщится, одолеваемый желаниями. В нем бушевала генетическая память старой Англии, злоба и зависть. Затем, словно по щелчку хлыста, он схватил бутылку бренди и запустил ею через кухню. Зайка наблюдал за происходящим из-за плиты.
Тишину потряс вопль Николь. Она вскочила на ноги, схватила свое пальто и полетела вниз к двери, матерясь на каждой ступеньке. Брань не затихала всю дорогу, пока она шла по Скотбартон-роуд.
Затем наступила тишина, пронзительная, словно после обстрела. Машина проехала по лужам на улице, вдалеке пискнул автомобильный сигнал. И через минуту мир затопили горестные вопли Блэра. Подлив масла в огонь, позвонила смотрительница. Зайка бочком приблизился к брату, сидящему на диване. Тот медленно повернул к нему сначала глаза, а потом голову.
— Ну, — сказал он, — здесь твоя взяла.
Блэр чихнул, из ноздри показался пузырь. Он указал вверх на окно и, втягивая пузырь обратно, попытался вдохнуть вместе с ним высоковольтную оболочку Лондона, сумасшедшую оболочку с вонью беззаботных товариществ и черными следами тормозов.
Но почувствовал он только жалкую электрическую вонь подгоревшего молока.
Зайка, шаркая, подошел к телевизору и включил его. На экране появилась пара коренастых молодых англичан, бритых наголо и рыдающих в камеру. По мере того как разворачивалась история молодого человека, покрытого татуировками и ровным загаром, оказалось, что забастовка работников камер хранения не позволила им улететь накануне в Малагу. Тучные дети в «Миллуолл кит» слонялись за их спиной, женщины цвета спелого редиса болтались на заднем фоне.
— Видишь? — спросил Зайка. — Всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе.
Блэр шмыгнул носом.
— Ну ладно, — сказал Зайка, выключая ящик и поворачиваясь к дивану. — Улыбнись, друг. Завтра пятница: картофельная запеканка с мясом.
Мелодично насвистывая, в серое утреннее небо поднялась стая птиц, вспыхивая медным светом на солнце. Зайка положил руку на тяжело вздымающуюся спину Блэра и очень нежно погладил его.
— Кто глупышка? — спросил он с мягчайшим северным прононсом.
Это было самое первое предложение, которое он выучился говорить. Оно подняло воспоминания о детском тальке и вонючей резине. Зайка покачивался вперед-назад, рука начала вычерчивать первую сотню нежных кругов.
— Кто глупышка?
7
Людмила прижала платье к груди и махнула Киске рукой:
— Иди к двери, быстро. Начни петь, если кто пойдет.
— А типа чо петь? — Киска стояла, дрожа от волнения и раскачиваясь на пятках.
— Да что угодно, лишь бы громко. — Людмила бросилась к окну и распахнула его.
Миша рванул вперед, уши у него были очень красные.
— Про поезд или про волка?
— Про поезд, иди уже! Быстро!
Девчушка отвернулась. Миша тут же взял Людмилу за плечи у окна и три раза поцеловал. Она перегнулась через подоконник и уткнулась лицом в грубую военную форму.
— Ха, — она похлопала рукой по его животу, — ты скоро будешь как два солдата.
Миша провел щекой по ее волосам, потом уткнулся в них носом.
— Конечно, ведь на встречу со мною никто не приходит, и что мне остается? Только сидеть у пустого корыта и недоумевать.
— Алекс умер, старухи нашли мою сумку. Они просто в бешенстве. Отправляют меня в Кужниск, на оборонный завод.
Миша взял ее лицо в свои руки и убрал прядь волос от ее глаз.
— Тебя что, ударили по лицу? Кажется, это синяк.
— Я упала, ничего страшного.
— Мне жаль старика. Помоги ему святые. Ты все еще можешь уйти? Патруль утром уходит за гору — если мы не уйдем сейчас…
— На фронт? Мишка, это не для тебя.
— Но если мы не сможем сбежать? Меня не линчуют за дезертирство, только если я уеду из страны, а без тебя я не поеду.
— Ты можешь дождаться меня. Просто подожди. Я смогу сбежать через несколько дней, после первой зарплаты.
Миша покачал головой:
— Ну подумай, детка, единственная для нас возможность остаться за границей — попросить убежища в порту. Мы должны быть вместе, но если ты попадешь на завод, мы можем никогда больше не увидеться.
Людмила минутку подумала.
— А кто сказал, что они вообще нас пустят?
— Они обязаны пустить всех. Они никуда нас не отпустят, пока не выяснят статус. Мы почти точно пробьемся — я дезертир, из краев, где бомбят, как бешеные. — Он провел пальцем по ее горящей щеке. — А с тобой они нас пустят немедленно, только взглянув на твой румянец. Они принесут кофе, фруктов и шоколада, как только тебя увидят.