Первое, что с Биллом происходит, прежде чем он успевает хотя бы рот раскрыть, это непроизвольное мочеиспускание — от страха. Он сам этого толком не замечает — просто что-то теплое растекается по штанам сверху вниз, а на выходе, снизу, моментально холодеет. Таким паскудным образом Билл не мочился вот уже больше семидесяти лет, но ощущение это он распознает сразу, и ему хочется расплакаться от гнева и стыда. Собачонку он прижимает к груди, чтобы хотя бы она этого не видела. Он понимает, насколько это глупо, но Пэдди — это последнее, что у него осталось от Дороти; последняя частица ее тепла. Она любила этого засранца, а засранец этот сейчас обожает Билла, хотя силенок в нем уже всего ничего — одни кожа да кости.
Битюги тычками в грудь упихивают Билла в проулок.
— Старый мудак, — говорит ему Кидман, явно упиваясь своей властью.
Похоже, этот тип из тех, кто считает себя даром божьим, хотя на самом деле женщин от таких мутит.
Второй бугай, с мордой-блином над массивными плечами, являет собой загадку. Руки у него сплошь татуированы, а также ноги, что видны из-под шорт длиной по колено. И как он их носит, в эдакую-то погоду…
Кидман хватает Билла за больное запястье, и руку огненным жгутом пронзает боль.
— Прими предложение, — шипит ему на ухо мучитель. — Возьми у него бабло. Ты на себя посмотри: стоишь обоссанный весь. Тебе в богадельню надо.
— Ах ты, сволочь, — отвечает ему на это Билл, с ужасом различая в своем голосе нотку плача.
Она ненавистна, но сдержать ее невозможно. И ничего в голову больше не идет. А ведь, лежа в постели, он часами выдумывал, высчитывал, что скажет сволочам, если те снова с ним когда-нибудь пересекутся. Прогонял, репетировал снова и снова: испепеляющее презрение, достоинство, с которым будет держаться. Но все эти слова куда-то канули, а он сам стоит тут, истекая собственной мочой и пуская слезы. А все нужные слова напрочь покинули его голову. Билл прижимает к себе собачонку; чувствуя страх хозяина, та крупно дрожит.
Кидман пихает старика к стене; Билл упрямо от нее отшатывается. Из рук Билла Кидман выдергивает тщедушного Пэдди и, поднеся к своему лицу, мелко и звонко причмокивает.
— А ну-ка, кто это у нас такой? — произносит он жеманным фальцетом, нестерпимо жутким в устах такого верзилы. — Что это у нас за малютка, куколка-бздюкалка, а?
— Оставь собаку! — вскрикивает Билл. — Она-то здесь при чем?
Но Кидман, не обращая внимания на Билла, продолжает говорить с дрожащим мокроглазым Пэдди, щекоча ему под миниатюрным подбородком своим наманикюренным розовым пальцем, похожим на лопатку.
— Сейчас я тебя вздрючу, песик, — говорит он Пэдди. — Устрою тебе взбучку, собачоночка ты моя.
— Не трожь, — просит Билл, — оставь его в покое.
— Ведь твой папик не слушается моего папика, — сюсюкающим голоском втолковывает собаке Кидман. — Что в лоб ему, что по лбу. Верно я говорю, старый, что в лоб, что по лбу, а? И вот теперь за это я вздрючу тебя, собаченька. Вздрючу по самое не могу. Ну-ка, попрощайся с папиком. Скажи ему: па-а-пик, по-ка-а!
Зажав меж двумя пальцами лапку Пэдди, он комично помахивает ею Биллу.
— Ты, сучий потрох, — в бессилии рычит Билл. — Мордоворот поганый!
— Мордоворот, мордоворот, — соглашается Кидман. — Я же мордоворот, собаченька? Да? Мордоворотик сраный.
С этими словами он одной рукой берет Пэдди за шею, другой за бедра и резко, с прокрутом, скручивает его, будто выжимает полотенце.
Пэдди пронзительно, со взвизгом тявкает; у него ломается хребет, и одновременно наружу вылезают кишки и мочевой пузырь. Чтобы внутренности не попали на Кидмана, он со смехом отскакивает, роняя собаку на землю.
Такого жуткого воя от своего питомца Билл никогда прежде не слышал. Даже слов нет таких, чтобы как-то описать этот звук.
Билл тоже взвывает в ответ и отводит для удара свой некогда грозный кулак-скуловорот — теперь, правда, трясущийся и в сыпи старческих веснушек.
Тем не менее он делает это, пытаясь принять боксерскую стойку.
Но сзади наваливается Тонга и блокирует его умелым захватом. Чувствуется сладковатый запах его лосьона после бритья.
— А ну, стоп, папаша, — говорит он почти добродушно. — Стоп, говорят тебе. Брейк.
Билл вслепую молотит кулаками воздух, пытается оттоптать Тонге ноги. Снова воет.
Кидман смотрит вниз на Пэдди, затем на Билла и подмигивает.
— Сучье! — кричит Билл. — Сволота! Сволота гребаная!
Кидман на это хмыкает, а затем отводит ножищу и отпинывает Пэдди метров на пять по проулку.
Но даже сейчас Пэдди все еще жив. Об этом говорят его влажные глазенки, с мукой и блаженным непониманием глядящие на своего хозяина. С мукой и надеждой — словно Билл может пресечь все это одним лишь строгим окриком и взмахом длани. Ведь для Пэдди, йоркширского терьера, когда-то принадлежащего Дороти, Билл — это бог.
Кидман покачивается с пяток на носки, самодовольно ухмыляясь. Затем придвигает свое бесстрастное, жутковатое лицо к Биллу и говорит:
— Где у тебя похоронена жена?
Билл смотрит, не понимая.
— Где жена лежит, спрашиваю? — оскалившись, переспрашивает Кидман.
— Не твоего ума дело.
— Вот найду ее, откопаю и трахну.
Старик дергается, но Тонга удерживает его, дожидаясь, пока из него не уйдут последние силы. Тогда Тонга ослабляет хватку, и Билл оседает на землю. Привалясь спиной к стене, он тупо сидит, раскинув перед собой ноги.
Какое-то время Кидман и Тонга молча смотрят на него. Кидман мерзко склабится, у Тонги лицо помрачнее. А впрочем, оно у него всегда такое.
Затем Тонга смотрит на часы и кивает: пора. Оба вразвалку шагают прочь.
Зои уходит с работы, едва только появляется возможность. В стеклянной кабине лифта она опускается на уровень первого этажа и выходит наружу, на ходу стягивая поясом пальто.
Поворачивает направо, затем налево. Там, у изгиба узкой дорожки, дожидается автомобиль Марка, усталого вида «альфа-ромео». Марк сидит за рулем. При виде его сердце у Зои ухает вниз.
Она ныряет на соседнее сиденье, вдыхая запах старого винила, кожи и сигарет (раздавленными окурками которых, кстати, полна пепельница). Они едут к Марку, в большой, с двойным фронтоном эдвардианский особняк в Камбервелле. Там они зажигают свечи и усаживаются за кухонный стол в переделанном подвальном помещении. Старинный стол весь в царапинах, что его, однако, нисколько не портит. Марк наливает по бокалу вина, после чего сосредотачивается на сворачивании косячка.
— Что же мне делать? — потягивая вино, спрашивает Зои.
— А что ты надумала?
— Да вот не знаю.
— Я мог бы тебя отвезти. Туда, в полицейский участок.
— Если он не отвечает на телефон, то это потому, что не хочет разговаривать. — Примерно полминуты у Зои уходит на тщательное раскладывание и разглаживание лоскутков сигаретной бумаги. — Так оно наверняка и есть. Ведь так? Конечно так. Когда все в порядке, оно и идет гладко. А когда все встает на дыбы, он просто срывается и исчезает. Понятно, когда вокруг такая буча, он бы, наверное, уже захотел, чтобы я была рядом.
— Может, он просто не хочет тебя тревожить.
— У меня и так тревог выше крыши. Я за него боюсь. И уже порядком утомилась это делать. В общем, не знаю. — Она удивленно смотрит на обрывки бумаги, будто видит их впервые.
— Все развивается настолько стремительно, — говорит Марк. — Я имею в виду то, что ему приходится сейчас разгребать.
— Теперь ты его защищаешь?
— Да боже упаси. Но и размазывать его мне, знаешь, не с руки. Я испытываю к нему уважение. И сочувствие, если хочешь. Я видел, как он сегодня горевал по тому мертвому ребенку. А я тут шашни кручу с его женой.
— Каков нахал, — с дерзкой игривостью улыбается Зои. Свой бокал она двигает по столешнице, как планшетку по спиритической доске. О чем-то думает, прикусив губу. Затем говорит: — Можно, я тебе кое-что скажу?
— Да что угодно.
— Худшее из признаний. Очень неприглядное.
— Ты что-то такое вытворяла?
— Да нет, ничего я не вытворяла. Всю свою жизнь была образцовой девочкой.
Марк на это ничего не говорит — в отличие от многих мужчин, которые в этой двусмысленности наверняка углядели бы сексуальную подоплеку. Почесывая короткую бороду, он лишь на какое-то время ухватывает ее взгляд, одновременно прикуривая самокрутку.
— У тебя не бывает, — спрашивает Зои, — что ты вот так лежишь в три часа ночи, а в голове кружатся и кружатся мысли, уже за само появление которых тебе стыдно?
— Да это у всех бывает.
Он несколько раз затягивается косячком, после чего предлагает его Зои. Та секунду-другую колеблется.
— Иногда в мыслях я чуть ли не желаю, чтобы он умер, — неловко признается она. — Лежу в постели и фантазирую, представляю, что он на самом деле умирает. От этого как будто… легче, что ли. Намного. Вроде как решение всех проблем. Джона можно оплакать, поскорбеть по нему, и все, ты свободна, и никакой ненависти к себе. И все скорбят вместе со мной, сочувствуют, вместо того чтобы считать меня конченой сукой.
Она затягивается, задерживает дыхание, а потом выпускает дым тонкой струйкой. Возвращает самокрутку Марку.
— Ну, давай начнем с того, что сукой ты от таких мыслей не становишься, — рассуждает он. — Просто это фантазия избавления. Что-то подобное бывает у всех. Взять хотя бы жен смертельно больных пациентов. Они же от этого не становятся хуже. Просто это позволяет как-то уживаться с гнетом реальности.
Какое-то время они молча курят. Огоньки свеч трепещут, отбрасывая на стены чуткие, подвижные тени.
— Я от него ухожу, — подытоживает Зои. — Мне это все вот уже где. Ухожу, и точка.
— Ну и славно, — говорит Марк, потягиваясь и беря ее за руку.
Докурив косячок, они вместе поднимаются наверх.
Глава 15
Василе Сава, торговец детьми, снимает квартиру в одном из полуподвалов Майда-Вэйла.
По бетонным ступенькам Хоуи с Лютером спускаются к входной двери квартиры, попутно оглядывая зарешеченные окна. Хоуи стучит в дверь. У нее это хорошо получается — строго, по-полицейски.