Мэтт рассказывает, как когда-то он отвечал на звонок женщины, принявшей смертельную дозу снотворного. Ей просто хотелось, чтобы кто-нибудь был на телефоне, пока она уходит из жизни. Мэтт отнесся к этому с уважением. И он сидел и слушал, как она угасает.
Идут годы, а это самоубийство по-прежнему является ему в снах. Он видит ту женщину как настоящую, хотя в жизни никогда не видел ее лица. Видит так отчетливо, будто все происходит наяву. Во сне он спрашивает, как ее звать. И она всякий раз называет разные имена.
— Если ты нарушишь конфиденциальность хотя бы единожды, — говорит он, — потом будешь делать это беспрерывно. Зачем тогда вообще эти самаритяне, служба доверия?
Кэтлин кивает.
— Может, тебе самой не мешает с кем-нибудь поговорить? — участливо спрашивает Мэтт.
Она смеется. Почему? Да потому, что очень уж это нелепо звучит сейчас. Так что спасибо, не надо, она уж как-нибудь сама…
А там уже и конец смены. Кэтлин надевает пальто и прощается со всеми. Напоследок заходит в туалет и возится с косметикой.
И идет куда-нибудь, где можно напиться. Желательно до беспамятства.
Глава 17
Микрорайон Халлиси возвели в шестидесятые. В основе концепции строительства лежали идеи знаменитого Ле Карбюзье, восхищавшегося, как известно, океанскими лайнерами, которые он считал идеальной моделью для жилой застройки.
В итоге жилмассив вырос быстро, но судьба его как-то не задалась. И до сих пор путь в недра этих облезлых цитаделей из бетона проходит по сырым подъездам, темным колодцам лестниц и обшарпанным коридорам.
Стив Биксби проживает на пятом этаже многоэтажной башни Милтон. Сейчас этот худой долговязый хрыч в гавайской рубашке и защитных штанах, щуря оплывшие, с тяжелыми мешками глазки, стоит в дверях и, морща лоб под куцым ежиком волос, чуть заикаясь, допытывается, с какой стати Хоуи с Лютером хотят к нему войти.
На часах без десяти шесть вечера. Хоуи отвечает, что им надо всего лишь задать несколько вопросов. Опустив глаза, она замечает у колена Биксби питбуля палевого окраса, который глядит на гостей близко посаженными мутноватыми глазами дебила. Биксби чувствует, как напряглись его визитеры.
— Насчет собаки не волнуйтесь, — успокаивает он. — Это славный парняга, правда, Лу? А, парень?
— Вы не возражаете? — подает голос Лютер.
Биксби не возражает. Лютер опускается на колено и подзывает к себе собаку, слегка причмокивая и прищелкивая пальцами. Лу подходит к нему, добродушно переваливаясь. Лютер похлопывает его по костистой крепкой голове, что-то негромко бормоча при этом.
— Славный пес, — говорит он Биксби.
— А вы, я смотрю, собачник?
— Чем больше узнаешь людей, тем больше нравятся собаки, — отвечает, выпрямляясь, Лютер. — У вашего Лу на боках шрамы. Он с кем-то грызется?
— Было дело, и не раз, — признает Биксби. — Его в свое время нашли возле Уолтемского леса. Знатоки говорят, его использовали как живца.
— Живца? — переспрашивает Хоуи.
— Живцы — это старые псы, не способные уже стервенеть, — поясняет Лютер. — Их сажают на цепь и дают другим собакам практиковаться на них.
Хоуи смотрит на эту широкую треугольную голову, на глаза-бусины и невероятно мускулистую грудь. Свесивший — из угла пасти жаркий лоскут языка, пес вызывает у нее жалость.
— Все-таки ничего, если мы зайдем? — снова интересуется Лютер. — Он ведь нас не покусает?
Биксби, покачивая головой, отступает в сторону.
— Да какой из него кусака — все зубы уже съел. Правда, парень?
И это действительно так: большинство зубов у пса отсутствует.
Лютер и Хоуи заходят в тесную, загроможденную квартиру. Цветастые занавески, ковер с психоделическими узорами, наверняка доставшийся от предыдущего хозяина. Потемневшее и засаленное кресло, на спинке которого наверняка когда-то обитала кружевная салфетка. В углу — толстый старомодный телевизор на шатком столике. Кругом — полным-полно вещиц на собачью тематику: собачки из фарфора, собачки из пластмассы…
Биксби усаживается, засунув длинные жилистые руки между костлявых коленей. Он снова осведомляется у своих гостей насчет цели их прибытия.
— В ходе расследования было упомянуто ваше имя, — говорит ему Лютер. — И мы бы с вами хотели на этот счет переговорить.
— Какого расследования?
— А вы как думаете?
— Не знаю. Потому и спрашиваю.
Лютер смотрит на беспокойные руки Биксби.
— Все-таки, мне кажется, вы о чем-то думаете, Стив. Сложно ведь ни о чем не думать.
— Я чист как стекло.
— Но ведь я же сказал вам: всплыло ваше имя.
— Тогда, значит, кто-то лжет вам. Поговорите с моим надзирателем, сходите к тому, у кого я на пробации. С психиатром пообщайтесь: ведь я и на консультации хожу, и в группу, и сам, тет-а-тет. За все мои прошлые дела я расплатился в полной мере и теперь держусь в стороне от рисковых ситуаций. Я в самом деле стараюсь.
— Стараетесь что?
— Стараюсь стать лучше.
— А такие, как вы, вообще могут стать лучше?
— А вы знаете, каково это, быть мной? Думаете, мне это нравится?
Его глаза исследуют сначала лицо Лютера, затем Хоуи. Но те не выражают ничего — ни осуждения, ни жалости.
— Я пил, — рассказывает Биксби. — Пил чудовищно, чтобы смыть все это. Смотрел на фото той похищенной девчушки, а в голове было только одно: «Ага, теперь понятно, почему он ее заарканил. Она же милашка». Или, скажем, шел на семейные дни рождения, пел со всеми «хэппи безди», а сам думал только об одном: «Вот бы мне утащить вашу дочку и трахать, трахать ее!» Как, по-вашему, я должен себя чувствовать?
Хоуи рассматривает диски DVD, лежащие на полке: «Высшая передача», Беар Гриллс, «Матрица»…
— Не знаю, — отвечает Лютер.
— А я вам скажу — ощущение кромешной ненависти к себе и желание сдохнуть.
— Тем не менее вы здесь. И не сдохли.
Биксби смотрит на Лютера так, словно получил пощечину.
— Да пошли вы, — огрызается он. — Понятно? — Он хрустит узловатыми пальцами. — Вы когда-нибудь пытались быть тем, кем на самом деле не являетесь? Вы ненавидите всю эту круговерть мыслей в своей башке, а они все лезут и лезут, все кружат и стучат, что твой гребаный поезд, и нет от них избавления…
— Все это, Стив, мне известно досконально. Но совсем не обязательно воплощать эти мысли в действии, правильно я говорю?
— Я ничего не делал, — лезет в бутылку Биксби. — Я никогда ни одного ребенка пальцем не тронул. Ни разу. Вот вы гей или натурал?
— Натурал, если это имеет для вас какое-то значение.
— Тогда вы могли бы представить себе, каково это — никогда не притрагиваться к женщинам? Тянуться к ним, вожделеть их чуть ли не с десяти-двенадцати лет, каждый день их видеть, таких красивых и сексуальных, и никогда — вы слышите? — ни-ког-да не прикасаться к ним даже пальцем, я уж не говорю о том, чтобы заниматься с ними любовью. То есть вообще никак. И умереть девственником. Знать, что ваше самое нежное прикосновение погубит их.
— Нет, — отвечает Лютер, — такого я представить не могу. Но опять же, я не могу представить себе и торговлю детской порнографией.
— Ах вот вы о чем. Да, это со мной было.
— Выходит так, что вы вредили детям опосредованно. А вам никогда не приходило в голову, что детишки на тех снимках не попали бы в сети порока, если б не существовало на рынке людей вроде вас, стоящих в очереди на покупку этих самых картинок?
— Мне думается, люди, делавшие те снимки, хорошенько все взвешивали, прежде чем заниматься их продажей, — аргументирует Биксби.
— Установлено, — напоминает Лютер, — что вы заправляли сетью. К вам стекались разные люди. Вы их связывали с другими людьми — причем людьми с довольно специфическими интересами.
— Все это уже позади.
— Я знаю. Между тем мы ищем человека, который, вероятно, приходил и обращался к вам. Понятно, дело было не вчера.
— Когда же именно?
— Не знаю. Но это был человек с достаточно пикантными запросами.
— Запросы у них у всех на редкость пикантные. Это их проклятие.
— Вы ведь любите детей?
— Очень.
— А новости вы смотрите?
— Иногда.
— Сегодня смотрели?
— Может быть. Точно не припомню. А что?
— А мне кажется, вы должны помнить.
Лютер подается вперед и говорит тихо, как недавно разговаривал с собакой, отчего Биксби, в свою очередь, тоже вынужден податься навстречу.
Питбуль с низким горловым подвыванием ерзает на ковре.
— Позавчера ночью кто-то вырезал ребенка из материнской утробы, — произносит Лютер. — Человек, способный на такое, думается мне, из тех, кого вы должны знать. Или, по крайней мере, знать о нем. Вероятно, с той поры, как это произошло, какая-то часть вашего сознания ждала тихого стука в дверь. Потому что вам известно, кто этот человек.
Биксби смаргивает. Хлопает себя клешнями по предплечьям. Старый пес влезает к хозяину в кресло и напрашивается на ласку.
— Да, таких людей я знавал множество, — вздыхает он наконец. — Но не забывайте, что их специфичность — наша специфичность — заключается отнюдь не в понятии «педофилия». Речь тут идет не об этом. Как не может идти речь о таком понятии, как «человек нормальной ориентации». Кое-кто из этих так называемых нормальных не прочь иногда пощеголять на каблучках, или в дамском бельишке, или в чулочках с пажиками, или в распашонке, или дать себя отхлестать по мягким местам властной госпоже. В общем, чего только не придумывают. В церкви сексуальности прихожане бывают самые разные, вы понимаете?
Лютер молча кивает, давая ему высказаться.
— То же самое с мужчинами, которые жаждут секса с детьми, — говорит Биксби. — Вариантов здесь хоть отбавляй — гетеросексуальных, гомосексуальных. Мужчины, которых тянет после секса убивать детей. Мужчины, которые их, наоборот, обожествляют и искренне не могут поверить, что ребенок не способен испытывать к ним такое же вожделение. Вот в чем была моя проблема, и я сейчас пытаюсь ее изжить.