— А во время встреч в группе поддержки ЭКО, — спрашивает Лютер, — он просто так сидел? Сидел и смотрел на Тома и Сару Ламберт? Что он еще делал?
— Пробовал с ними подружиться.
— И как, получилось?
— Хрена с два. У них от него мурашки по коже бегали.
— Откуда вы знаете?
— А чего тут знать. Он же противный был, склизкий, как жаба. Жену от него мутило. А вот муж, тот, пожалуй, не прочь был меня трахнуть. Вид у него был такой: все глаз с меня не сводил.
Лютеру, кстати, сейчас тоже трудновато отвести от нее взгляд…
Через десять минут Милашку Джейн сопровождают в камеру. Лютер подписывает нужные бумаги и по гулкому лабиринту блекло-сумрачных коридоров выходит наружу, под белесые фонари тюремного двора, в режущем свете которых переливчато пляшет скудная взвесь дождя.
Снаружи, за воротами, ждут два полицейских авто. Возле одного из них, скрестив руки и потупив голову, стоит Роуз Теллер. Лютер шагает прямиком к ней.
— Он называл себя Генри Грейди, — говорит он быстро, не давая ей сказать ни слова. — Удалось составить его подробное описание. У него есть сын, звать Патрик. А еще у него есть что-то вроде базы данных — список людей, за которыми он следит. В их числе были и Ламберты.
По какой-то причине они значились у него в фаворитах. Но есть и другие. И еще: он не педофил. Семья для него многое значит…
Роуз обхватывает себя руками за плечи и переступает с ноги на ногу. На ее лице выражается хмурое нетерпение.
— Больше всего ему хочется быть нормальным, — продолжает Лютер. — Себя он считает аутсайдером, каковым по сути всегда и был. Он явно вырос не в обычном семейном окружении. Это может быть все, что угодно, — религиозный культ, коммуна хиппи. Но вероятнее всего, он был в свое время усыновлен. На некоторых детей усыновление, пусть даже вполне благополучное, действует негативно. Генри всегда ощущал себя неприкаянным. И теперь он пытается создать свою собственную семью. Поэтому его так распирает от гнева — как, в сущности, и любого отца, обвиненного кем-то в педофилии. Он…
— Ладно, — сухо говорит Роуз Теллер, — теперь — стоп!
Слова застревают у него во рту, скапливаются клубком где-то в мозгу, за глазами.
— Нам нужно найти человека по имени Финиан Уорд, — по инерции продолжает говорить он. — И любую фиктивную соцслужбу, которая в середине девяностых функционировала в Бристоле. Думаю, через нее он смог выйти на Эдриана Йорка. Он выдавал себя за социального работника и…
— Стоп! — опять произносит Теллер.
Лютер замолкает; руки его повисают плетьми вдоль боков.
— Иди домой, — говорит она.
— То есть как? Он же на воле — сейчас, сию минуту. И я вот-вот настигну его.
— Его пасут сотни хороших копов. Все, что ты нам дал сейчас, пойдет в общую базу данных.
— Шеф, вы не можете так со мной поступить. Я просил отстранить меня от дела, но вы сами настояли, чтобы я остался. И вот мы здесь, мы почти дошли. Я его уже нюхом чую, улавливаю его смрад.
— И чтобы здесь оказаться, ты напал на одного свидетеля и запугивал другого…
Скрежеща зубами, он вспоминает тот тихий звонок Хоуи из сырой бетонной коробки подъезда.
— Неотложные обстоятельства, — пожимает он плечами.
— Это не оправдание. Ни перед законом, ни передо мной.
— Шеф, — призывает он, — где-то сейчас есть ничего не подозревающая семья. Возможно, у него подобраны ключи к их дому. Он к ним войдет и сотворит все, что ему заблагорассудится. — Лютер показывает ей свои часы с неумолимо тикающими стрелками.
— Сегодня же ночью. И вы знаете, что это может означать. Вы видели, что осталось от Ламбертов.
— Ты не спал трое суток. И это по тебе видно.
— Что именно?
— Ты не можешь быть спокойным. Ты, как зверь, мечешься из угла в угол.
— Я в отчаянии.
— Ты взвинчен.
Она берет его под локоть и отводит в сторонку.
— Я уверена, почти на все сто, что Сава заявлять на тебя не будет, — втихомолку говорит она. — Субъект вроде него зуботычины принимает как, можно сказать, издержку своего ремесла. А словам Биксби никто не поверит.
— Так в чем же проблема?
— Проблема в том, что ты это сделал.
Он раздраженно фыркает, загнанный в угол, обезоруженный. Протягивает руки, словно взывает к луне:
— Шеф, но я в полном порядке!
— Из Джейн Карр ты вытянул многое, — качнув головой, замечает Теллер. — Как это ты исхитрился? Ведь к таким, как ты, у нее душа не лежит: типаж не ее. — Она буравит его пронзительным, хищным взглядом. — А если мы прикажем надзирателям обыскать ее камеру? Они там ничего не найдут?
Лютер засовывает руки в карманы и принимается нарезать сердитые, бессмысленные круги.
— Я не могу вот так взять и уйти домой, — бросает он наконец, — именно сейчас. Не могу, и все.
— Не ты это решаешь.
— Нет, я серьезно. — Лютер останавливается. — Решите наконец, да или нет.
— Иди домой, Джон.
Лютер чешет кончик носа.
— Ладно, — вздыхает он. — Хорошо. Иду домой и прячу голову под подушку. Но за это вы окажете мне одну услугу, ладно?
— Смотря какую.
— Если унюхаете что-нибудь — что-то действительно важное, стоящее, — сразу дадите мне знать.
— Заметано.
Он шаркает ногами. Хмурится.
— И все-таки я в полном порядке, — упрямо твердит он самому себе.
За истекшие сутки в Лондоне не зарегистрировано ни одного ложного вызова. Зато ближе к ночи ситуация меняется с точностью до наоборот. Озорные подростки, кипящие обидой брошенные любовники, расисты, студенты под кайфом и сумасшедшие всех мастей названивают сотням семей, предупреждая, что к ним едет Пит Блэк.
Все те, кому звонят, — в ужасе. Несколько десятков из них набирают службу «999». Кое-кто носит фамилию Далтон.
Все звонки регистрируются и проверяются. Но никто, разумеется, не верит, что человек, назвавшийся Питом Блэком, станет предупреждать своих жертв, что он уже в пути.
Глава 19
Домой Лютер возвращается около восьми часов вечера. Прежде чем переступить порог темной прихожей, он проверяет звонки, поступившие на сотовый. Одиннадцать пропущенных вызовов. Три голосовых сообщения от Зои, в которых сквозит раздражение и явственное беспокойство. Она перестала звонить несколько часов назад. Интересно, где она сейчас.
Лютер отключает телефон, кладет его в карман и шагает в дом, походя сбрасывая свое пальто на лестничные перила. Он не знает, чем заняться. Для начала топает на кухню и ставит мобильник на подзарядку Затем поднимается в ванную, чистит зубы и пригоршнями плещет воду в лицо. Весь усеянный бусинами прохладных капель, он смотрит на себя в зеркало, после чего спускается вниз и включает телевизор. Щелкает несколько раз пультом, затем выключает. Обходит дом, последовательно зажигая везде свет. Отправляется обратно на кухню, проверяет телефон, убирает оставленные Зои после завтрака тарелки, включает посудомоечную машину.
Открывает холодильник и разглядывает его содержимое — соусы в бутылочках, фрукты и йогурты в ослепительно-ярком свете. Лютер смотрит на все это до тех пор, пока холодильник не начинает напоминать о себе тревожным пиканьем.
Еще там стоит пакет молока, купленный в понедельник, когда младенец Ламбертов все еще сидел в утробе матери. А теперь дитя вместе с родителями лежит на мраморной скамье морга. Глаза мертвецов загадочно приоткрыты, как будто им известно кое-что недоступное вашему пониманию; нечто такое, о чем вы и сами узнаете достаточно скоро.
Это молоко все еще годно к употреблению; можно забелить им чашку чая. Он смотрит на него под попискивание холодильника и не слышит, как в замочную скважину вставляется ключ, отворяется дверь, заходит Зои и ставит в передней пакеты с продуктами. Не слышит он и того, как она проходит по залу и останавливается у двери на кухню.
— Ты дома, — говорит она.
Избыток чувств в ее словах Лютер игнорирует. В самом деле, мало ли что говорят друг другу люди. В большинстве произносимых нами слов отсутствует изначально заложенный в них смысл.
— Я тебе раз сто звонила, — говорит она, — а у тебя телефон отключен.
— Если оставлять его включенным, он только и делает, что звонит.
Холодильник все пищит. Лютер захлопывает дверцу. Ему кажется, что если бы он заговорил с ней сейчас об этом молоке, то ситуация бы нормализовалась.
— Ты новости не видела? — спрашивает он.
Ее губы подрагивают от гнева.
— Конечно видела. Весь день я только и делаю, что разговариваю об этих долбаных новостях. Мать моя звонила, и тоже говорила о новостях, и спрашивала, как ты, в порядке ли. Весь мир только о новостях и судачит. Единственный, кто со мной об этих мерзких новостях не разговаривал, это ты.
Он потрясен силой ее ярости.
— Выпить чего-нибудь хочешь? — сглотнув слюну, спрашивает он.
— Нет.
Не хочет и Лютер. Он ставит на плиту чайник.
— В банке самый вкусный, — подсказывает Зои.
Она имеет в виду высокую жестяную банку с крупнолистовым черным чаем — сорт, который она приносит с фермерского рынка.
Обычно ей доставляет удовольствие демонстрировать ему свои покупки, доставая их одну за другой из пакета. Они подолгу задерживаются на кухне — Лютер за чашкой хорошего черного чая, Зои — со стаканом травяного. Обсуждают какой-нибудь новый сорт хлеба, мясо со специями или органические овощи, пахучие деликатесные сыры и вина. Она протягивает Лютеру все это, и он делает замечания насчет жирности говядины, плотности бекона, размера яиц, оттенка вина. Гурманом он никогда не был — еда, она и есть еда, — но ему нравятся субботние вечера, особенно летом и осенью, когда они с женой вот так посиживают на кухне.
Позднее, если вечер действительно задается, Лютер усаживается за чтение, в то время как Зои занимается приготовлением ужина. Болтать в такие моменты она не любит: ей нравится сосредотачиваться, освобождая ум от лишних мыслей. Собранная и методичная, она вначале выкладывает все ингредиенты сообразно рецепту кушанья. Только когда Зои уверена, что все, что ей нужно, находится под рукой, она начинает импровизировать. И вот от этой-то импровизации она и получает истинное удовольствие.