Лютер ощущает теплый прилив энергии; кровь как будто разогналась.
— Сын Пита Блэка, — говорит он, — этот Патрик. Сколько ему?
— Около двадцати.
— Отпечатки идентифицированы?
— Нет.
Губы Лютера трогает улыбка. Теперь он вышагивает туда-сюда, энергично потирая себе макушку.
— Что? — настораживается Теллер.
— Да так, ничего.
— Не верю.
Лютер безудержно хохочет. (Ему бы видеть сейчас выражение лица своего шефа, но он весь будто кипит хищным азартом, хлопая при этом ручищами.)
— Джон, — укоризненно произносит Теллер.
Слегка утихомирившись, он возбужденно нарезает круги.
— Шеф, — говорит он решительно, — мне надо кое-что сделать.
— Ну так давай делай, — кивает она и тут же с прищуром спрашивает: — А что именно?
— Сказать не могу.
Это он специально: нельзя ее торопить.
— По теоретической шкале от одного до десяти, — уточняет она, — на сколько я не хочу об этом знать?
— Шкалу увеличиваем вдвое: тогда на двадцать, — бойко рапортует Лютер. — В общем, если мне курсировать по должностным коридорам да ждать вашего кивка после всех официальных согласовок, пройдут недели. А все надо проделать сейчас. Нынче же, этим вот утром. Если окажется, что я неправ, чего быть, вообще-то, не может…
— Ну а если?
— Ну а если, то цена будет неимоверной. Выгонять вам меня придется, вот и все. Потому что поднимется шумиха.
Еще одна пауза, дольше предыдущей. Наконец Теллер ставит вопрос:
— Это поможет отыскать девочку?
— Да.
— Ясно. Ну так какого хрена ты тут топчешься? Вперед!
Лютер кивает.
— А Хоуи где?
— Где ж ей еще быть, — усмехается Теллер. — Службу несет. Смотри у меня, будь с нею нежен.
Когда Лютер уже уходит, у Теллер звонит мобильный. Она смотрит на дисплей: Шенк, Бюро жалоб.
Звонок она гасит, трубку сердито засовывает в карман. Знать она ничего не желает.
Мии кажется, что она умерла, потому что вокруг темно и тихо, а еще потому что ей не дышится. Но она жива. Лежит в багажнике машины. Рот чем-то заклеен. Руками и ногами она пошевелить тоже не может.
Девочка знает, что ее папа и мама мертвы, потому что ей об этом сказал этот дядька. Прежде чем поместить Мию в багажник, он усадил ее возле себя на коврик пассажирского сиденья и прижал ей книзу голову ладонью. Вот так и ехали.
Мия начала было хныкать, думая о родителях, — перепуганная, продрогшая, с ссадинами по всему тельцу и слабостью в животе. А дядька на нее рявкнул: «Перестань гундеть по своей мамаше и долбаному папику!», и голос у него был противный-препротивный. Как она ненавидит его!
Она знает, что дядька опасен, — вроде того бродячего пса, который шел за ними, когда они однажды на Минных каникулах ездили в Грецию. Тот пес как-то по-странному, жутковато на них смотрел и петлял следом, не отставая. Папа тогда встревожился. Он поднял Мию — она была еще маленькая — и посадил на мамины руки. А сам с Дэном у дороги подбирал камешки и бросал их в пса, пока тот не ушел.
И этот дядька вроде той собаки. Такие же капельки слюны возле губ, а в глазах тупая ярость.
Мия вспоминает классный час на тему «Берегись незнакомца», на который к ним приходила женщина-полицейский. «Твердо запомните свои имя и фамилию, домашний адрес и номер телефона, — говорила она тогда. — Старайтесь не ходить поодиночке. Если к вам подходит незнакомец, останавливаться и разговаривать с ним лучше не надо. Никогда не подходите к незнакомым людям на мотоцикле или на машине, даже если вас позовут. Продолжайте идти дальше, и все. Если незнакомец или незнакомка попытаются схватить вас, делайте все, чтобы их остановить или помешать им затащить вас в машину. Падайте на землю, брыкайтесь, деритесь, кусайтесь, визжите. Если вас схватили и тащат куда-то, вопите изо всех сил: «Это не мой папа!» или «Это не моя мама!»
И вот ничего из всего этого не пригодилось. Уж Мия и вопила, и брыкалась, а никто так и не пришел к ней на помощь. И Мия знает почему. Это не просто незнакомец.
Это тот шальной пес из Греции. И то существо, которое иногда жило у нее в шкафу и выглядывало, когда в доме гасили свет, Дэн похрапывал у себя в комнате, провонявшей его ногами, а мама с папой, уютно обнявшись, засыпали у себя на большой кровати. Он не незнакомец, как он может быть незнакомцем? Ведь Мия знала его всю жизнь.
Она молится; пытается сказать Богу что-нибудь внятное, попросить Его о чем-то конкретном. Папа говорил ей, каким образом Бог отвечает на людские молитвы. «Он дает то, — говорил папа, — что тебе нужно, а это необязательно то, чего ты хочешь. Можно, скажем, молиться о том, чтобы Бог ниспослал тебе классный велосипед, но эта вещь может оказаться совсем не тем, что Он для тебя уготовил. Или можно, допустим, молиться, чтобы Мелисса Джеймс навернулась на своих выпендрежных роликах и сломала себе что-нибудь, но Бог не предусмотрел для тебя и этого».
Мии не верится, что Бог уготовил ей именно то, что сейчас с ней происходит. Но с другой стороны, она слышала, как кричал недавно папа, и хотя Мия прежде никогда не видела, как кто-нибудь умирает, она точно знает, что это было: ее сильный, красивый папа уходил из жизни в ужасе, беспомощной тоске и боли. Причем Мия досконально уверена, что Бог не желал ей и этого. Но это произошло.
Да, нужно помолиться, но она сейчас в таком смятении, что в голову приходит лишь невнятное: «Боже, пожалуйста! Боже, пожалуйста! Боже, пожалуйста…» И так по кругу, как заводной поезд по рельсам.
В позе эмбриона Мия лежит в темноте, вдыхая запах отсыревших машинных ковриков.
Отдел тяжких преступлений, залитый желтоватым светом ламп, до отказа набит сотрудниками в форме и штатском — распаренными мужчинами и женщинами в рубашках с короткими рукавами. Людьми, которым давно пора домой, но об этом сейчас и речи быть не может.
Все смотрят, как по рабочему залу проходит Лютер, и он чувствует на себе взгляды.
Лютер останавливается возле стола сержанта Хоуи. Она сидит ссутулившись, с раскрасневшимся лицом. Пытается делать вид, что не увидела его, а сама втихомолку молится, чтобы он прошел и не заметил…
Он ждет, когда она сама на него посмотрит. Наконец она поднимает голову:
— Босс…
— Насчет вечерних событий — проехали, — объявляет Лютер. — Ты поступила правильно. Меня волнует только одно — ты готова работать со мной сейчас? То есть именно сейчас, сию же минуту. Или мне привлечь кого-нибудь другого?
— Зачем? — вскидывается она растерянно. — Другого не надо!
— Хорошо.
Не сбавляя шага, он проходит в свой кабинет, беспорядок в котором только усугубился за это время благодаря коробкам из-под сэндвичей и банкам с энергетическими напитками Бенни Халявы.
Хоуи заходит следом, закрывая за собой дверь.
— Нет, я правда… — взывает она с порога умоляющим голосом.
— Не будем об этом.
— Я чувствую себя ужасно. Просто не знала, куда мне деваться.
— Ты поступила правильно, — повторяет он с нажимом. — Давай эту тему закроем.
— Но если бы я…
— Что ты?
— Ну… вы бы тогда нашли его? В смысле, до того как…
— До того, как он сделал это еще раз? Сегодня ночью?
— Да.
Их взгляды встречаются. Секунду Лютера разбирает жестокий соблазн сказать ей «да»: живи, дескать, теперь с этим.
— Да вряд ли, — отвечает он, усаживаясь. — Хотя я пытался. Действительно из кожи вон лез, но не думаю, что у меня бы вот так, с нахрапа, получилось.
Хоуи кивает, не веря до конца, что он говорит правду.
Не верит этому и сам Лютер.
— Знаешь что, — говорит он, — ощущение такое, что у меня глаз замылился. Пропало чувство охвата, перспективы. Так что правда на твоей стороне: мне нужен был кто-то, кто бы остановил меня. Получается, ты оказала мне услугу. А на это нужна была смелость.
Лютеру хочется рассказать Хоуи об Ирен — той давно умершей старушке, которую нашли мумифицированной в кресле. О своем тлеющем до сих пор стыде за то, что не хватило духу сказать что-нибудь в ее защиту, восстать против старших по званию за шуточки, которые они тогда отпускали.
Но ничего этого он не рассказывает. Просто говорит:
— Твой поступок вызывает у меня уважение.
В ответ долгое сердечное молчание.
— Ладно, — с некоторой робостью произносит Хоуи, — что мы сейчас ищем?
— Мне нужен теперешний адрес.
— Чей именно?
Лютер разъясняет.
Хоуи выслушивает, не глядя на него. Не регистрируя имя, логинится, вводит свой пароль, заходит в базу данных. Интернет необъятен, как Вселенная. Лица, хранимые в цифровом формате. Улыбки со школьных фотографий, свадебных церемоний, светских раутов и пресс-релизов…
Она проверяет орфографию и жмет на кнопку возврата. И — вот.
В этот момент Хоуи все осознает. Она оборачивается к Лютеру. На ее лице уже знакомое ему выражение — нечто сродни восхищению с оттенком жалости.
— Ну, что думаешь?
Она кивает.
— Распечатай все это, — просит Лютер, — и сделай мне фото Мии.
Хоуи смотрит перед собой затуманившимся взором.
— Срань господня, — выговаривает она.
В дверях Лютер приостанавливается. Ему хочется сказать ей что-нибудь веское, мудрое — что-нибудь о человеческом духе. Но сказать нечего, да и уроков из сказанного никто, как правило, не извлекает.
— Учти, у нас мало времени, — напоминает он и оставляет Хоуи за ее занятием.
Генри проезжает через электрический шлагбаум, затем через ворота, после чего паркует машину. Вылезает, подходит к багажнику.
Мия калачиком свернулась внутри. Она в шоке и лежит смирно, безмолвно глядя на него. Генри мысленно сравнивает ее глаза с усталыми глазами собаки-живца — эдакое покорное безразличие, и ему становится ясно, что кетамин сейчас не понадобится. Но держать его при себе все равно надо на случай, если это уловка. Генри вынужден всю свою жизнь учиться на ошибках.
Он развязывает девчонку и протягивает ей собачий ошейник для натаскивания — специальный, с распорным кольцом, которое можно утягивать.