Но надо же: стоило только бабе уйти, или когда Генри без ее ведома ползал вокруг ее дома или влезал тайком внутрь, как причинное место тотчас распускалось, что твой нарцисс, приобретая твердость стали. А все дело в игре воображения — и целлюлитная задница здесь ни при чем, и обвислая грудь.
Генри, разумеется, быстро понял, в чем тут дело, и первой его потугой на семейный быт стало сожительство с Джоанной. Ее он мог трахать без проблем, к тому же она быстро уразумела, кто ей хозяин и господин. Джоанну он мог наяривать часами, до мозолей, до истирания члена. При этом держал ее на цепи в подвале своего тогдашнего дома на юго-западе Лондона.
Но уже достаточно скоро, несмотря на исправное содержание и ее жалобные взвизги под напористым натиском его ненасытной любви, стало ясно, что ребенка Джоанне не зачать никогда. Поэтому он подселил к ней Линду — в тот же дом, в тот же подвал.
Сам Генри в ту пору пригоршнями поглощал протеин, всякие там витамины и снадобья для выработки спермы, но ни одна из этих женщин от него упорно не зачинала. Ведь обе были шлюхи, и что-то с их утробами обстояло не так. Дело, видимо, в абортах, регулярном выскребании нутра.
Выяснилось и то, что содержание в подвале не идет им на пользу. Уж он им и лампы дневного света установил, и рацион обеспечивал правильный (много зелени, овощей и ягод). Тем не менее его сожительницы все больше впадали в депрессию и вялость.
Как раз тогда Генри завел себе первых собак. Которые и сожрали Джоанну с Линдой.
К тому времени, как в доме оказалась Уна (ее он, помимо доступности, выбрал еще и за размеры таза, когда она, пошатываясь, брела из ночного клуба в Ривсе после ссоры с бойфрендом), надежда обзавестись собственными детьми у Генри поувяла.
Уну он тоже поселил в подвал, но она, в отличие от той же Джоанны, так с ним и не свыклась, а соитиям с Генри предавалась в стоическом молчании, которое никак не располагало к успеху благого зачинания. Короче, сердцем Уна ему не принадлежала.
В общем, с естественным отцовством у Генри ничего не вышло.
Примерно к той поре он решил сменить тактику. И тактика та оправдала себя в достаточной мере. Патрик рос хорошо, пока в нем не начала прорезаться эта его вызывающе мрачноватая жилка. Прорезалась она, увы, поздно — настолько поздно, что Генри даже задавался вопросом потом: а ведь можно было бы, наверное, этой фазы избежать, если бы он вовремя принял меры?
Какое-то время Генри подумывал купить сироту из Восточной Европы. Но все равно стоял ребром коварный вопрос воспитания: что за кота в мешке ты приобретаешь. Как там на латыни: «Caveat emptor!» — «Будь осторожен, покупатель!»
Новая тактика увенчалась обретением малышки Эммы. Происхождение ее было безупречным — Ламберты показали себя прекрасными производителями. Но из-за фиаско с этой девчонкой весь Лондон считает его теперь детоубийцей и (или) извращенцем. Так он докатился до участи, которой при обычных обстоятельствах предпочел бы избегнуть.
К той поре, как Мия созреет для размножения, она уже полюбит его как отца, что обратит возвышенные намерения Генри в подобие гнусного инцеста. Это вызывает в душе некий дискомфорт, но вместе с тем и возбуждает. Понятно, что к Мии он не притронется до тех пор, пока она сама этого не захочет. Однако мысль о вкушении некоего запретного плода чертовски соблазнительна. О, как это волнует: отец и дочь едины как любовники и сожители. При мысли об этом Генри в сладостном возбуждении несколько раз сцеживает семя в хлопковый носовой платок.
Генри знает, что суть здесь скорее в выживании, чем в удовольствии. Ведь известно, что сексуальное желание замутняет логическую мысль. Человек в объятиях вожделения все равно что узник, прикованный к безумцу.
И вот он сидит с расстегнутой ширинкой и запачканным платком, торчащим в руке на манер цветка. Поглаживая себе круговыми движениями живот, Генри отрешенно смотрит на выключенный экран телевизора и строит планы.
Ему кажется, что снизу из-под лестницы доносятся рыдания, но такого, разумеется, быть не может. В свое время они с Патриком неоднократно проверяли подвал с помощью магнитофонов и шумомеров. Кажется, что ты слышишь в пустом доме плач, но при проигрывании записи царит тишина.
Плач этот существует всего лишь в воображении Генри. На самом деле есть только он, выключенный телевизор да еще его собственный твердый живот под ладонью. Генри включает телевизор, переключает пультом каналы. Поставив звук на минимум, наслаждается просмотром.
Вот он, этот дом в Чизвике. Вокруг измочаленная полиция. Оживленные зеваки. Полосатая лента, огни, дождь. Усердные репортеры.
Больница, и опять полицейский заслон. И тут перед камерой проплывает лицо, которое он узнает. Женщина. Заметно старше, чем он ее помнит. Изможденное, обтянутое кожей лицо в свете фонарей кажется мертвенно-бледным. И дождь, дождь. Полиция проводит женщину через раздвижные двери больницы.
У Генри сжимается пенис, а яички как будто втягиваются в тело, которое становится вдруг таким легким, словно душа его бросила за ненадобностью.
Джулиан в рассеянности слоняется по бурлящему многолюдному рынку на Чепл-стрит; мимо фруктовых и вегетарианских лотков, мимо торговцев рыбой, дешевой одеждой, транзисторными приемниками и батарейками. Минует даже киоск по ремонту компьютеров, где раньше непременно бы задержался из ехидного любопытства, но сейчас ему не до этого.
Полчаса назад звонил Бэрри Тонга, сказал, что срочно нужно встретиться. Просто кровь из носу. Где-нибудь на людях. Но Крауч никому не должен об этом говорить, и прежде всего — Ли Кидману.
Почему, Тонга не сказал. Хотя и так понятно, что ничего хорошего. Иначе зачем бы он звонил?
И вот Джулиан мыкается в людской толчее, среди запахов рыбы, легкого аромата бананов, — в надежде углядеть среди людского наплыва верзилу-Тонгу. Однако видит он не Бэрри Тонгу, а Рида и Лютера. Первая же мысль — бежать. Но куда, а главное, зачем? Ведь нагонят, арестуют да еще используют как повод для того, чтобы его втихую отметелить.
Нет, лучше не бежать, — по крайней мере, на глазах у стольких людей ему ничего плохого не сделают.
— Здорово, — приветствует его Лютер.
— Привет, пироман, психопат двинутый, — отвечает сварливо Крауч.
Лютер на это нервно смеется.
Вдвоем они деловито увлекают Джулиана в мясную забегаловку «Манзис пай энд мэш»: деревянные скамьи, кафельные стены, мраморные прилавки, где заказывают три солидные порции пирога с мясом и луком. Официантка щедро накладывает кушанье лопаткой, сдабривая его зеленым соусом.
Груженные тарелками дружки-копы отыскивают местечко поукромней, за стойкой в углу. Лютер смотрит, как Джулиан забивается в угол, и втискивается на скамью рядом с ним.
Джулиан нахохлен, глядит исподлобья. Нервно возится с солонкой и перечницей. Ему явно хочется сидеть где угодно, только не здесь. Рид, обильно полив свою порцию перцово-уксусным соусом, принимается со смаком ее уписывать.
— А ты что не ешь? — чуть погодя спрашивает он у Лютера.
Тот в ответ рассеянно пожимает плечами.
Прижатый к стенке Крауч поглядывает на них с плохо скрытым ужасом.
— Извини за бесцеремонность, Джулиан, — говорит Лютер, — просто у нас мало времени.
— Могу себе представить, — ворчит Крауч. — В Лондоне, небось, полно машин, которые вам надо спалить.
Лютер, повернувшись вполоборота, ожигает Крауча взглядом — таким, под которым хочется обмочиться. Он зазывно смотрит на проходящего штукатура с газетой под мышкой. Но тот дрейфует мимо, самозабвенно набирая на ходу эсэмэску.
— Я вижу, — говорит Лютер, — у тебя в полиции есть друзья?
— У моего адвоката. А что?
— Да вот подумалось, с чего это вдруг Бюро жалоб прибыло так быстро. Меня теперь вынюхивает некий деятель, Мартин Шенк.
— А. Знаю. Наш разговор сейчас под запись?
— Нет, — отвечает Лютер, — это мы так, для себя.
— Бить меня собираешься?
— Где, здесь? Я что, по-твоему, похож на идиота?
— Да кто тебя знает. Машину-то ты мне сжег.
— Надо же, какой злопамятный, — осклабится жующий Рид. — А ведь нам, Джулиан, поговорить с тобой надо.
— Да о чем мне с вами разговаривать?
— Мы знаем, что положение у тебя аховое, — говорит Лютер, — в финансовом смысле.
— Вы и половины моих бед не знаете.
— Вне всякого сомнения. Но кое-что мы знаем наверняка.
— Н-да? — Крауч скептически воздевает бровь. — Интересно что?
— То, что ты не такая уж последняя сволочь, какой кажешься. В смысле запугивания стариков. Фронтовиков-героев, между прочим. В душе-то наверняка стыдишься. В самой ее глубине.
Крауч, нахохлившись, помалкивает у стены, в то время как Рид беспечно уплетает обед, а Лютер возится с солонкой и перечницей, тоскливо подумывая, когда же все это кончится.
— Беда в том, — говорит Лютер, — что всем известно, в каком ты сейчас дерьмовом финансовом положении. Настолько дерьмовом, что тот старик у тебя сейчас как кость в горле. И ты всеми силами стремишься от него избавиться.
— Ну и?
— Вот тебе и «ну и», — замечает Лютер. — Список мотивов на убийство, как ты знаешь, довольно короткий. Секс и деньги — два извечных фаворита. Сейчас у тебя идет бракоразводный процесс, причем довольно гадкий. Вот тебе и секс. Что же касается твоего инвестиционного портфеля, то вот они, твои деньги. Ну и влип же ты, а? Ох как влип.
Крауч хмуро выпячивает нижнюю губу Что-то проматывает в уме.
— Это как понимать: мотивы на убийство? — спрашивает он наконец.
— А так, — отвечает Лютер, — что против тебя скоро выдвинут обвинение.
— Обвинение? В чем?
— В сговоре с целью убийства.
Крауч дергается в судорожной попытке встать.
— Да сиди ты, — удерживает его Лютер. — Успокойся.
Крауч вынужден сесть обратно.
— Мы и пистолет нашли, — говорит Лютер.
— Какой такой пистолет? Вы вообще о чем?
— О-о. Я думаю, ты знаешь какой.
— Откуда? Нет у меня никакого пистолета. Какой такой пистолет? Знать ничего не знаю. Я похож на человека, который ходит с пистолетом?