Ответа по-прежнему нет. Ничего, кроме зубцов и колючек на кардиомониторе.
Лютер взглядом встречается с Хоуи. Подходит к двери, приоткрывает ее, высовывает голову за угол.
— Давайте, — шепотом говорит он. — Уже можно.
Проходит долгая пауза.
Глаза паренька уставлены на дверь, через которую в палату на негнущихся ногах заходит Кристина Джеймс, в замужестве Йорк. Ее худое, изможденное лицо покрыто сеткой морщин, под глазами набрякли мешочки. В руках она теребит ручку от сумки. При этом женщина трясется так, что ее под локоть поддерживает офицер по семейным связям. Под укоряющим взглядом Хоуи Лютер невольно отводит глаза.
Патрика начинает бить судорожный озноб. Тихо, замученно скуля, он пытается спрятать от всех свое лицо.
— Прости, мама… Прости меня, мама… Мамочка, прости меня… — бормочет он.
Мечта Эдриана Йорка о велосипеде сбылась в день его рождения — в субботу, около обеда. И они с Джеми Смартом нарезали круги в парке для скейтбордов (его видно из окна дома). Мама присматривала за Эдрианом из окна спальни, хотя тот хотел кататься без присмотра: он же теперь большой.
И вот Джеми Смарт уходит домой, и Эдриан с баночкой «фанты» сидит на поребрике один, у края площадки, любуясь своим приставленным к фонарному столбу велосипедом. Настроение у мальчугана отменное: как-никак ему уже стукнуло шесть.
В это время неподалеку подчаливает фургон. Оттуда вылезает встревоженного вида шофер и припускает трусцой по пустой дороге.
— Эй, дружок, — зовет он на ходу, — тебя как звать?
— Эдриан.
— Эдриан, а дальше?
— Йорк. Эдриан Йорк.
— Значит, все верно. Я так и думал, что это ты.
— А что? — спрашивает Эдриан.
— Ты уж прости, друг. Там у нас несчастный случай. Тебе лучше проехать со мной.
Дыхание у шофера какое-то странное. Мальчугана охватывает нерешительность, но шофер, нервно облизнув губы, говорит:
— Меня попросили отвезти тебя к твоей маме. Давай-ка усаживайся рядом со мной.
— Нет, лучше не буду, — упрямится Эдриан.
— Да ты что! — восклицает этот навязчивый тип. — У тебя мать, быть может, богу душу отдает. Так что лучше поторопись.
Эдриан Йорк смотрит на свое окно. Мамы там что-то не видно, хотя она еще недавно сидела там, присматривая за ним. А вдруг этот дядька прав, и с ней и вправду плохо?
Мальчик начинает хныкать.
— Если я без тебя вернусь, мне худо будет, — говорит дядька. — Меня ж за тобой полиция послала. Нам обоим может влететь из-за тебя.
— А как с велосипедом? — со слезами в голосе спрашивает Эдриан Йорк.
На это дядька ничего не отвечает. Он просто хватает Эдриана в охапку и несет его к фургону. Один из габаритных огней на фургоне разбит.
Офицер по семейным связям, Лютер и Хоуи жмутся по углам, как гробовщики вокруг смертного одра. Кристине Джеймс они дают несколько минут побыть наедине со своим ребенком; несколько минут, которые вряд ли пойдут ей на пользу.
Сжимая кисть Эдриана, она притискивает ее к своему лицу, исступленно целует и плачет, плачет с жалким, безумно потерянным видом. Плачет и взывает к Богу: «Боже мой! Господи, о Боже, Боже! Мальчик мой, о мой мальчик!»
Беспомощный, прикованный к постели, Эдриан в силах выговаривать лишь одно: «Прости, мама… Прости меня, мама…»
Наконец офицер по семейным связям участливо, с уговорами, выводит совершенно оглушенную, еле передвигающую ноги Кристину Джеймс из палаты, под режущий свет больничных коридоров.
Лютер, сгорая со стыда, чувствует на себе взгляд Хоуи. Тем не менее он подступает обратно к кровати Эдриана.
— Как его зовут? — мягко спрашивает он. — Какое у него настоящее имя?
Долгая пауза. Наконец паренек вышептывает:
— Генри.
— Генри, А фамилия?
— Кларк. Николс. Бреннан.
— И всегда Генри?
Парнишка, не отрывая головы от подушки, пытается сделать что-то похожее на кивок.
— Но ведь столько лет уже прошло, — чутко напоминает Лютер. — Ты уже должен знать его настоящее имя.
— Мэдсен.
Генри Мэдсен. Руки Лютера по въевшейся за много лет привычке что-то ищут. Хочется цапнуть карандаш, выхватить блокнот, записать, подчеркнуть, дважды, до графитового хруста, жирно обвести кругом.
Прикусив изнутри губу, Лютер силой себя одергивает.
— Эдриан… — обращается он. — Патрик, где вы с Генри живете?
Глава 26
Генри Мэдсен обитает в большом, довольно обветшалом доме на участке площадью в четверть акра. От соседей участок отделен высокой изгородью и плотным заслоном деревьев. Окнами дом выходит на Ричмонд-парк, самый большой в Лондоне. На момент прибытия первой из групп реагирования в доме заметны языки огня. Через несколько минут, когда уже появляются пожарные, набравшее силу пламя с жарким гудением прорывается наружу. Почти сразу за пожарными к месту подлетает вооруженная группа антитеррора и спецбригада «скорой».
По участку носятся бультерьеры, со странной бесшумностью набрасываясь на вновь прибывших. Это замедляет операцию. Отдается приказ уничтожить собак.
А пламя между тем все разгорается.
По дороге в Ричмонд-парк Лютер звонит Бенни.
— Прошерстили последние двадцать пять лет, — сообщает Халява. — Генри Мэдсенов значится шестеро. Четверых можно сразу опустить: воротничковая преступность — нелегальные банковские операции и всякое такое.
— Сексуальных преступников среди них нет?
— Как же, как же. Мэдсен, Генри Джон. Во-первых, целая серия преступлений в несовершеннолетнем возрасте: кража со взломом, вандализм, еще кража, разбойное нападение, поджог.
— Поджог?
— Попытка убийства приемных родителей.
— Это как понимать?
— Влез к ним ночью в дом и поджег кровать.
— Чувствуется, наш клиент, — говорит Лютер. — И что с ним случилось потом?
— Получил срок. Вышел на свободу в восемнадцать. Посещал принудительные консультации. В девятнадцать снова попал в тюрьму. На этот раз тяжкое телесное повреждение: накостылял кому-то в пабе во время разговора об абортах. Высказал, так сказать, свой протест. Из тюрьмы был переведен в психиатрию. Вышел в двадцать один год. После этого из-под радара ушел.
— Из чего не следует, что он был не при делах. Фотографии есть?
— Только старые.
— Как он выглядит?
— Волосы короткие. Аккуратно прилизанные.
— На пробор?
— Да, пробор на левую сторону.
— Очки, борода, усы?
— Отсутствуют.
— Отлично. Разошлем эту харю по всем новостям.
— А он не запаникует?
— Мы его в землю вроем. Чтобы он в заботах о норе остался в Лондоне.
— Это понятно. Но где?
— А вот это вопрос, дружище.
Через двадцать минут Лютер прибывает к месту. На нем куртка с капюшоном, которая обычно хранится в багажнике его «вольво». Пальто пришлось скинуть: провоняло бензиновой гарью.
Роуз Теллер уже там. Лютер идет к ней.
— Ну и когда же, — спрашивает он, кивая на строение, — можно будет попасть туда без проблем?
Бывает, проходят дни, прежде чем пожарище остывает в достаточной мере, а заодно завершается оценка структурных повреждений. Так что, может статься, доступа в дом до завтра и не жди. Но Теллер не стоит без дела; она делает звонки и где криком, где воркованием, где мольбами, но все-таки, ссылаясь на цейтнот и угрозу для жизни ребенка, вымогает право досрочного доступа в помещение.
Пожарники все еще заняты тушением тлеющих углей, когда Лютер надевает противопожарный шлем с дыхательным аппаратом и, пройдя мимо трупов собак, сквозь пенистые фонтаны шлангов ступает в обгорелый дом.
Прихожая, вся в жирной копоти, сильно задымлена и обильно припорошена золой и сажей. Окна лопнули от жара. Все здесь насквозь промокло (и откуда столько воды?). На голову сеются брызги и стекают ручейки; дыры в стенах обнажают розовый изоляционный материал. Того и гляди, обрушится взбухший потолок.
Наверху Лютер находит детскую спаленку — кроватку, матрасик для переодевания. На металлической вешалке — одежда крошечных размеров, для девочки и мальчика. На некоторых вещах все еще висят ярлыки с ценами. На стене — обгорелая репродукция с изображением Винни-Пуха. В кроватке одиноко лежит старый-престарый, мокрый-премокрый плюшевый мишка. Лютер задумчиво на него смотрит.
Дальше идут две спальни для взрослых. Набрякшие водой постели, сожженная одежда — все сбрызнуто жидкостью для разжигания и предано огню.
Внизу — библиотека. Нацисты. Евгеника. Разведение собак. Биология. Опаленные портреты бонз национал-социализма; Шпеер, Гитлер. Благородные собаки…
Криминалистам здесь явно ловить нечего.
Кухня от огня пострадала меньше. Сырости и дыма хватает и здесь, но оба окна, даром что в темных штрихах сажи, все же уцелели и не лопнули.
Лютер заглядывает в кладовую, в которой складированы консервы всех видов. Он осматривает шкафы. Кастрюли, сковородки… В высоком посудном шкафу возле кухонной двери обнаруживается стерилизационный набор с несколькими почерневшими бутылками реагентов.
Лютер открывает холодильник, и там, на полках, обнаруживает целые ряды почти нетронутых детских бутылочек: молоко, питательные смеси. Одну из них он вынимает из холодильника, взбалтывает и с бьющимся сердцем подносит к лицу, что, по сути, бессмысленно: перед глазами — словно непроницаемый экран.
Лютер обыскивает весь холодильник и находит надкусанную плитку шоколада с отпечатками зубов.
Кто-то из пожарных ведет его через укрепленную дверь вниз, в подвал. Сверху надгробием нависает гнетущая громада дома. Вдвоем они пробираются по темному подземному коридору, сквозь тяжелую завесу дыма. Лютер сосредотачивается на своем дыхании, тайком опасаясь, как бы не запаниковать в этом склепе.
Коридор выводит к подобию бывшего овощехранилища, где в конце их встречает еще одна укрепленная дверь. Пожарник ее отмыкает. Внутри — койка. Рядом — книжная полка. Лютер смотрит на поврежденные водой книги. Без перчаток к таким не хочется и прикасаться. В привидения он не верит, но создается впечатление, что предметы, пропитанные человеческим отчаянием, сохраняют в себе его горестные следы.