— Приятель! — сказал Андрей, взяв человека за рукав тёмной свитки. — Ты вот только что толковал с моими знакомцами. Куда они ушли, скажи Бога ради? С утра ищу.
Человек промямлил неуверенно:
— Нет, пан... Вы ошиблись... Я иду из церкви. То есть, я хотел сказать, из костёла. И ни с кем я не разговаривал...
Андрей деланно рассмеялся:
— Врёшь, дядя! Не был ты в костёле!
И тут Андрею вдруг показалось, будто человек этот ему знаком. Стоит только приставить к этому лицу бороду...
— Отец Варлаам! — не хотел ещё верить собственной догадке Андрей. — Ты это?
— Нет! — замахал руками человек. — Никакого Варлаама не знаю! А что в костёле не был — так правда! Я — православный! Сбежал от пана и хочу послужить царевичу!
— Быть не может! — твёрдо уже стоял на своём Андрей. — Ты расстался с нами после Острога. Было утро. Ты попросил отпустить тебя в Дерманский монастырь. И царевич позволил! Я помню!
Смертельная бледность покрыла лицо человека. И всё же он продолжал твердить своё:
— Нет! Нет! Нет! Деревня моя отсюда далеко. Это правда. Аж за Днепром. Возле Чернигова! Мне с трудом удалось перейти рубеж! Потому что Борискины слуги не пускают!
— Постой, братец, коли так! — крепко ухватил его за рукав Андрей, озираясь, где же тут поблизости казаки, гусары. У него уже не оставалось сомнений: это отец Варлаам. Но почему в таком виде? Кто его расстриг? Почему не признается? Почему запирается? О чём толковал он с двумя московитами?
Вручив подозрительного человека дюжим казакам, которым повелел отвести его в тюремную башню в замке, Андрей полетел к царевичу.
Схваченный, кстати, не проронил больше ни слова.
Андрей успел вовремя. Царевич как раз возвратился с верховой прогулки, куда отправлялся теперь непременно вместе с панной Мариной. Он уже спешился и с ласковой улыбкою смотрел вслед своей невесте, которая поднималась на крыльцо. За нею по крутой лестнице, украшенной яркими розами, с весёлым смехом и щебетаньем вилась вереница компаньонок и служанок в разнообразных ярких убранствах. Над белыми платьями пестрели красные банты, свет лые шляпки, струились пышные кудрявые волосы. У подножия лестницы переругивались, кривляясь, разгорячённые шуты.
Молодые ротмистры Мнишек и Борша, участвовавшие в прогулке, тоже успели спешиться. Они держались несколько в стороне, наблюдая то ли за царевичем, то ли за шутами в пёстрых одеяниях.
Царевич лёгкой походкой направился к ажурной решётке ворот, за которыми его ждала толпа. Гусары, приставленные как стража, следовали чуть позади. Они впивались взглядами в толпу.
Толпа, завидев царевича, зашумела от восторга. Некоторые люди, обнажив головы, низко кланялись. Некоторые падали ниц. А некоторые подбрасывали шапки над собою и кричали «Виват!». А кто уже тянул руку с написанными на бумаге просьбами.
Царевич знаком приказал раскрыть ворота настежь. Всё с той же восторженной улыбкой отвечал он на приветствия. Он был беспечен, как всегда. Он не помнил, не хотел помнить никаких предостережений.
Андрей, движимый тревогою, стал пробиваться сквозь толпу. Ещё издали заметил он впереди себя двух московитов, двух Иванов, которые исчезли было в прирыночном саду. Молодцы легко прокладывали себе дорогу. И так получилось, что Андрей оказался впритык к спине одного из них, того самого, который обжёг его взглядом на корчемном дворе.
Московиты уже почти выбрались из толпы, увлекая за собою Андрея. Он ни на пядь не отставал от них, будучи ими не замеченным, но готовый в любой момент обезопасить царевича. Эта-то собранность как раз и пригодилась. Потому что один московит, именно тот, о котором он думал очень плохо, быстро скользнул рукою под чёрную широкую свитку и рванулся всем телом вперёд. Не будь Андрей начеку, не ожидай он подобного — и случилось бы непоправимое. Ему удалось настичь злодея через два его шага, свалить ударом сапога под колено и придавить к земле своим телом.
— Убива-ю-ют! — раздался где-то резкий женский голос.
Андрей хотел нащупать нож, зажатый в чужой руке, но тут же почувствовал, что под ним ворочается что-то неодолимое. Ещё мгновение — и неодолимое это приподнимется. Злодей встанет на ноги. А в руке у злодея нож! Но вот пальцы Андрея коснулись с трудом отысканной стали. Боли он не почувствовал. Ощутил что-то липкое, рвущееся из-под кожи. И тут же на него навалились телами гусары. Злодей под ним обмяк и захрипел...
Когда злодеи, выдававшие себя за московитов или бывшие ими на самом деле, были укрощены при помощи крепких верёвок, то один из них, который наверняка решился на убийство, закричал, обращаясь к царевичу, стоявшему перед ним в небольшой вроде бы растерянности:
— Ты вор, а не царевич! Ты — Гришка Отрепьев! Ты — поп-расстрига! И быть тебе на колу!
Один из гусар-стражников замахнулся уже было саблей, чтобы ударом плашмя утихомирить злодея, но царевич остановил его взмахом руки и спокойно, чересчур спокойно, сказал:
— Sancta simplicitas![28] Одурили тебя в Москве, братец! А какой бы мог получиться защитник родной земли! О Господи! Что они делают с бедной Русью и за что ей такие кары!
27
Пан Мнишек переживал вторую молодость.
Всё, что происходило с ним недавно, вот хотя бы славная победа над татарами под Каменцом, теперь казалось игрушкою по сравнению с тем, что ему ещё предстояло совершись.
А предстояло, возможно, такое, чего не удалось добиться Стефану Баторию.
Предстоял, без сомнения, удачный поход.
Король Сигизмунд обещал не препятствовать никому, кто вознамерится помочь справедливому делу московского царевича.
Успех предвещали сообщения людей, набедовавшихся на московской земле. То, о чём прежде говорил, кажется, один Климура, теперь подтверждалось стоустно. Климура рос в собственных глазах.
— Пан Ержи! — сам по себе задирался у Климуры нос. — Я знаю, что́ говорю. Я всегда знаю, что́ говорю!
Власть Годунова, говорилось, зашаталась в Московии повсеместно. Там его почитают великим грешником. Он не остановился перед убийством невинного дитяти. Он совершил страшный грех. Бог уберёг от козней царского сына. Но от грехов правителя страдает Русь. И бедствия, голод — всё из-за него.
Пан Мнишек заказал себе в Кракове добротные доспехи. Потому что те, которые носил прежде (правда, надевал не часто), те доспехи давно не годились не только для военных походов, но даже для военных парадов. Проще говоря, он в них не влезал. И под Каменцом пришлось наряжаться в панцирь слуги-оруженосца.
Надев доспехи, пан Мнишек покрасовался перед зеркалами и перед дочерьми с сыном. Ни одно зеркало его не вмещало. Приходилось поворачиваться боком и отступать подальше.
Юная Ефросиния, как всегда, причитала громче всех:
— Ой-ой-ой! Ещё одно диво дивное! Тато стал самым важным рыцарем!
Марина посмотрела на сестрёнку так укоризненно, что та поперхнулась и убежала, заливаясь румянцем. Марина разительно переменилась с тех пор, как в её жизнь вошёл московский жених. Она вдруг забыла о детских проказах. Но ещё заметнее это стало с тех пор, как отец объявил ей, что лично отправится с царевичем в поход.
Климура тоже смотрел на детские восторги без одобрения. Кривил рыжий ус, сидя за столом с бумагами.
Климура тоже переменился. Когда он разговаривает с царевичем — он бледнеет и преображается. В нём говорит русская кровь. Возможно, он надеется возвратиться назад в Москву.
Но пан Мнишек не досадовал ни на дочерей, ни на Климуру.
— Сороки, — говорил пан Мнишек дочерям. Он был счастлив.
Свой кабинет в самборском замке пан Мнишек превратил в кабинет полководца. В его стенах, обвешанных пёстрыми картами-мапами, которые непременно перерезала синяя лента Днепра, он чувствовал себя великолепно даже в громоздких доспехах. По поручению царевича пан Мнишек обсуждал в кабинете детали предстоящего похода. Обсуждал с ротмистрами, с капитанами, с казацкими атаманами. Особенно любил говорить с умным Станиславом Боршей.
Наконец собеседниками пана Мнишека и его советчиками стали призванные из Львова, из тамошнего воинского лагеря, полковники Адам Дворжицкий и Адам Жулицкий.
Попивая венгржин, полковники в один голос твердили:
— Медлить нельзя, пан воевода!
Собравшееся войско, дескать, пусть его и не так уж много, как надо, не может сидеть без дела. Оно уже буйствует. Держать его в бездействии опасно, а сдерживать — трудно. И львовское мещанство уже отправило жалобу в Краков.
— Знаю, — разводил руками пан Мнишек. — Его величество король понимает и воина, и мещанина. Сроду так было: их примирить трудно.
Полковник Дворжицкий, с перерубленным в сражении носом, криво сросшимся над жёсткими усами, настаивал:
— Те, пан воевода, кто пришёл, могут переменить свои намерения. Вольному шляхтичу не прикажешь. Могут податься в иное место, где постоянно пахнет порохом и где драка не прекращается. А надеяться на казаков, а то и на просто бродячий люд, оставшись без европейски правильно организованного войска, — нельзя. Война — это наука. А казаки смотрят на ратное дело как на простой разбой.
Полковник Жулицкий, наголо остриженный, но с длинными чёрными усами, только поддакивал:
— Всё в порядке, пан воевода!
Царевич иногда присутствовал при подобных беседах. Он и сегодня пришёл. После нападения московитского злодея, подосланного Годуновым, царевич казался слегка задумавшимся и выглядел бледным. Бледность его усилилась после казни злодеев на городской площади.
В детали будущего похода царевич не вникал. Он доверялся будущему тестю. Он доверял всем. Царевич долго смотрел на синюю ленту Днепра. Кажется, он полагал, что разговоры эти ведутся впустую. Сражений на том берегу Днепра не будет. Стоит переправиться с войском...
И напрасно кривоносый Дворжицкий старался раззадорить царевича. Разговорить. Сам полковник воевал ещё под знамёнами Стефана Батория, будучи совсем зелёным юношей. Его увлёк клич Батория. В московский поход тогда двинулись молодцы со всего пространства от Карпат до моря, от Вислы до Днепра.