Но о силе московитской рати полковник говорил с невольным уважением. И не только перед царевичем. Нет. Полковник Дворжицкий никогда не кривил душою. Что правда, то правда. Пан Мнишек это знал. Московиты отчаянно защищали город Псков, и с ними ничего не мог поделать там даже Стефан Баторий.
— Если бы московитам дать современную воинскую выучку — о, то была бы сила! Такая армия! — заключил свою речь полковник.
Ему никто ничего не отвечал. Все уже смотрели на мапы.
Полковник начал порицать казаков:
— Это — орда! Налетят, навалятся... Получилось — получилось. А нет — спасаются бегством!
Полковник Жулицкий, чтобы не стучать о стол пустым кубком, старался почаще наполнять его венгржином.
Своими словами полковник Дворжицкий всё-таки раззадорил царевича.
Царевич остановил его, оторвав взгляд от мапы.
— Пусть они и казаки, — сказал царевич, — и строя у них нет, а всё-таки они верны мне, как никто. Я был на Сечи. Всё своими глазами видел. А на Дону был Андрей Валигура. О русских вскоре заговорит вся Европа, пан полковник. Дай Бог мне поскорее сесть на отцовский престол. То, на что я здесь нагляделся, наши люди усвоят в два счёта.
Это прозвучало так многозначительно, что оба полковника переглянулись. Затем посмотрели на пана Мнишека — и спешно перевели разговор на военный лагерь.
— Мы, конечно, стараемся увести жолнеров подальше от Львова. Мы нашли подходящее место в Глинянах. Там можно упражняться.
— Да! Да! — соглашался пан Мнишек. Он сам настаивал на таком выборе. Он его подсказывал.
Слова будущего зятя нисколько не смутили пана Мнишека. Он был доволен царевичем. Он был теперь им постоянно доволен. И ничего не значило, что речи о свадьбе пока не заводили. Царевич дал письменное обещание, скрепив его своей подписью и своей печатью: как только усядется в Москве на престол, так сразу же пришлёт в Самбор посольство, которое увезёт невесту в Москву. На издержки путешествия он выделит миллион флоринов. В подарок невесте отдаст в вечное владение города Псков и Новгород. Она получит разрешение строить там костёлы, монастыри, школы. Там не будет никаких препятствий для веры её предков. То будет её вотчина. Тесть же обретёт Смоленскую и Северскую земли, за вычетом, конечно, тех городов, которые прежде принадлежали польскому королю. Они будут возвращены польской короне. Потому что с Речью Посполитой у царевича особый договор.
Это пан Мнишек говорил открыто. Всем и каждому.
И всем показывал грамоту, выведенную яркой киноварью: «Nos serenissimus et invictissimus rex»[29]. Писал это собственной рукою Андрей Валигура, весьма искусный в латыни. А подпись — «rex Demetrius».
Однако многого пан Мнишек не мог сказать вслух.
Не мог сказать открыто, что царевич успел в Кракове тайно принять католическую веру, — о том пану воеводе, как брату, поведал по большому секрету епископ Бернард Мацеевский. Не мог пан Мнишек сказать кому-либо и о тайных беседах царевича с папским нунцием Рангони.
Правда, ничего определённого о том пан воевода и сам пока не ведал. А знал лишь, что должен, обязан всячески способствовать царевичу в его намерениях. Что король велел часть доходов от его самборской экономии передать царевичу для снаряжения войска. Не говоря уже о пожертвованиях многих важных панов.
Гораздо лучше знал пан Мнишек о беседах иезуитов и бернардинцев с его дочерью Мариной. Конечно, какая благородная девушка не мечтает стать царицею? Да ещё царицею на Москве. Но Марина, по отцовским наблюдениям, ответила на любовь московита не совсем по зову сердца. А может быть, и совсем не по зову сердца. Кажется, ей больше по нраву Андрей Валигура. Но кто такой Валигура? Девушка это поняла. Она лишилась чувств, узнав, что на царевича совершено покушение. Значит, он ей не безразличен? Она уверена, что её жених — настоящий царевич. И никакие письма самых знатных людей, вроде писем канцлера Замойского, известного всей Польше, не отвратят её от такой уверенности. Она, можно сказать, поверила отцам иезуитам. А им в первую очередь было нужно, чтобы назвавшийся царевичем оказался именно царевичем.
Раздумывая подобным образом, пан Мнишек иногда ловил себя на страшной мысли. Получается, будто бы он сам пытается убедить себя в том, что царевич — истинный! Но разве он, воевода, когда-нибудь в этом сомневался? О Езус-Мария!
— Мы так ударим, ваше царское величество, — принялся уверять полковник Дворжицкий, — что путь к Москве вам откроется сразу!
— Да, — поддакивал полковник Жулицкий. — Главное — переправиться через Днепр.
— Придумаем! — горячился пан Дворжицкий. — Не беспокойтесь, ваше царское величество!
Царевич не выказывал ни малейшего беспокойства. Он пробыл в кабинете ещё какое-то время и ушёл. Его наверняка ждала Марина. Теперь он отправлялся с нею на прогулки каждый день.
Выпроводив наконец изрядно подвыпивших полковников, которые уже так разошлись, что голоса их наполняли кабинет и вызывали головную боль у хозяина, дав им твёрдые наставления, что делать дальше, назвав очередные сроки выступления, которые (о Господи!) будут снова передвинуты, пан Мнишек запёрся в кабинете уже наедине с Климурой.
— Будем писать письма!
В первую очередь диктовал письмо Замойскому. Хотелось-таки переубедить падуанского студента, мудреца. Доказать ему то, чего не в силах доказать король: царевичу следует оказать помощь со стороны государства. Польза от этого превысит затраты сторицею.
Письмо начали с укоров. Почему царевич до сих пор не получил ответа на свои письма? Как согласовать подобное с правилами дипломатии, принятыми в Польше?
У Замойского, конечно, будет один ответ: это не царь. Царь в Москве — Борис Фёдорович Годунов. Если это и законный сын Ивана Грозного — пусть московиты сами разбираются в своих внутренних делах.
Но позволительно ли терпеть несправедливости, творящиеся у соседа? Как не помочь обиженному? К тому же все успели убедиться, или почти всё, что царевич — настоящий. И это уже вина Замойского, что он до сих пор не пригласил наследника московского престола в своё Замостье.
А есть ещё доводы Замойского: король, дескать, не давал вам, пан воевода, такого поручения, чтобы вы начинали войну с дружественным государством. Так вот: мир этот, по неведению, заключён с Борисом, узурпатором и преступником. Его можно не соблюдать.
Царь Борис, твердит ещё Замойский, без труда одолеет армию мнимого царевича и принесёт войну на земли Речи Посполитой. Речь Посполитая к войне не готова. Вся ответственность, все беды, все слёзы матерей падут на вашу голову, пан воевода! Вы не частное лицо. Вы — представитель нашего государства.
— Но царь Борис, пан канцлер, сразу будет свергнут с престола, как только царевич перейдёт рубеж! — не удержался пан Мнишек и произнёс это вслух.
Климура пыхтел и кряхтел, подбирая выражения.
Климура жаловался:
— Да ведь у падуанского этого студента железная логика! Ему трудно что-либо доказать.
— Да на Бориса он смотрит как на рыцаря, — отвечал пан Мнишек. — У меня есть копия письма, отправленного Замойским королю. Замойский начисто отвергает предложение поддержать царевича на государственном уровне.
Пан Мнишек порою чувствовал недовольство самим собою: зачем затевал переписку с Замойским? Однако что-то снова и снова заставляло его усаживать Климуру за стол.
Облегчение, правда, доставляли письма папского нунция Рангони. Рангони извещал: в Риме благосклонно относятся к предстоящему походу. А ещё писал о двух капелланах, которые будут сопровождать войско в походе. Там ведь наберётся много католиков. Капелланы получили инструкции. Это очень надёжные служители Бога: отец Николай Чиржовский и отец Андрей Лавицкий. Оба состоят в ордене иезуитов. Отец Николай — спокойный, уравновешенный человек. Очень рассудительный. Отец Андрей — золотое сердце. Он ещё очень молод, но уже давно мечтает о миссионерской службе в Индии.
Капелланы также побывали в кабинете у пана Мнишека. Они ему понравились. Он признался, что крепко надеется на их поддержку.
С капелланами можно было говорить о самом сокровенном, самом тайном. Они подтвердили сказанное Мацеевским: царевич принял католическую веру. Однако это и впредь должно оставаться секретом не только для московитов. Оставаться вообще в строжайшей тайне. Конечно же, до поры до времени.
Естественно, к разговору этому не был допущен Климура. Да он и не стремился быть допущенным. Он готов оставаться в неведении.
Но признание иезуитов породило в голове у пана Мнишека новые заботы. А что, если известия о переходе царевича в католическую веру просочатся в войско? Если слухи распространятся среди народа? Пойдут гулять по Московии? Дойдут до ушей московских бояр? А что скажут ближайшие друзья царевича, вот хотя бы Андрей Валигура, Харько, Мисаил? А если проведает про то брошенный в тюремную башню отец Варлаам, лично знавший царевича ещё во времена его скитаний? Отец Варлаам, теперь нет сомнения, и привёл сюда убийц. О подобном страшно думать. Ведь именно Андрей Валигура спас царевича от смерти, уготованной ему Борисом Годуновым. Убийцы же не раскаялись и перед смертью. Особенно поражал своей стойкостью боярский сын Яков Пыхачёв, которого сразу признал Климура. Стоило только взглянуть — так и побелел от злости. Он знал его ещё по Москве. Климура больше всех и настаивал на казни. Царевич хотел отпустить убийц, но Климуру поддержали прочие московиты. А Климура обласкан царевичем. Он будет взят в поход.
Климура, сидя за столом, вдруг приостановил движение руки над бумагой и высказал важное замечание, пока ещё в виде вопроса:
— Пан Ержи! А как полагаешь, достаточно у нас войска, чтобы пробиться к Днепру силой, если князья Острожские вознамерятся нас не пропускать? Как думаешь? В Остроге царевичу анафему читают. Его там называют попом-расстригой! Так назвал его сам Патриарх Московский Иов! И такую грамоту прислал он старому князю Константину. Умоляет схватить царевича и привезти в Москву!