Басманов внимательно его рассматривал.
— И что он намерен делать дальше? — произнёс Басманов вслух, как только самозванец удалился.
На вопрос пока ещё никто не мог ответить. Даже сам Басманов.
Впрочем, полагал он, не смогли бы ответить на это и в лагере самозванца.
Военные действия начались без промедления. Так и было обещано в письме самозванца, которое не довезли его посланцы, но которое Басманов получил из рук своих стрельцов. В тот же день нападавшие подвезли к крепости небольшие медные пушки, десятка с полтора. Некоторые из них лежали на возах. Возы тащили мощные рогатые волы. Остальные катились на собственных огромных колёсах, которые оставляли на белом снегу заметные чёрные следы. Выстрелами из этих пушек нападавшие попытались пробить деревянные стены в намеченных для приступа местах. Выстрелы получались на удивление точные, хлёсткие. Из окаменевших бурых брёвен ошмётками отлетали охапки щепок, но не более того. В основном же ядра просто отскакивали с громкими хлопками, даже не оставляя после себя приметных впадин.
Воевода Басманов продолжал внимательно следить за порядком во вверенной ему крепости. Он понимал, что к самозванцу в ближайшее время, при малейшей возможности, попытаются перебежать самые забубённые головы, которых в крепости набралось уже немало. А потому Басманов очень внимательно следил за своими людьми. Когда же приключилась первая подобная попытка, то он лично послал в спину беглецу заряд из мушкета, выхваченного из рук растерявшегося стрельца, и запретил убирать труп убитого. Пускай все в крепости видят и остерегаются немедленной и неотвратимой расплаты. На следующий день он приказал повесить на главной крепостной площади двух других перебежчиков.
В результате всего этого Басманов, находясь почти постоянно на крепостных валах, не очень-то следил за детскими попытками нападавших, понимая беспомощность их слабосильной артиллерии. Он приказал своим пушкарям вовсе не отвечать на выстрелы, чтобы не подвергать себя никакой опасности, а защитникам прятаться в укрытия, и только.
Зато когда нападавшие отважились пойти на приступ, когда они, с приставными лестницами на плечах, в составе нескольких сотен храбрецов с криками бросились вперёд, а остальное войско изготовилось их тотчас поддержать в случае малейшего успеха — тогда Басманов лично навёл самую крупную крепостную пушку и удачным выстрелом проделал такую брешь в скоплении наступавших, что человеческий болезненный рёв заглушил, кажется, выстрелы всех прочих крепостных пушек.
Нападавшие откатились, но не угомонились.
Однако остальные подобные попытки нападавших оказались точно такими же.
Басманову в конце дня оставалось только предполагать, что же ещё придумает противостоящий ему молодой человек, который, он видел, шёл на приступы в числе первых храбрецов, который ничего не опасался, потому что, пожалуй, верил в справедливость своего дела.
5
Хоронили убитых. Их набиралось уже достаточно много. Трупы оттаскивали в поросшую кудрявым кустарником лощину. Там их складывали в жуткие кучи. Трупы на морозе коченели. Мёртвые глаза иногда раскрывались и становились непомерно огромными. Когда трупы извлекали из куч — слышался лёгкий звон, будто от металла.
С погребением сначала не торопились. Хоронить предполагали в крепости, после того как на башне взметнётся красное знамя царевича.
Но не получилось.
Теперь все пребывали в растерянности.
Не в своей тарелке чувствовали себя бравые полковники Жулицкий, Дворжицкий, Гоголинский. Огородным чучелом казался недавно приведший запорожцев кошевой атаман Ворона. Насопившись, он всё время держал руку на длинной сабле. Молчал Яремака. И донские атаманы посуровели. Кажется, один Корела выделялся среди них не так своей короткой фигурой, как своей улыбкою, которая ни с того ни с сего расцветала на тёмном изуродованном лице.
Неудача особенно поразила бывшего житомирского кастеляна Глухарёва.
Гетман Мнишек, восхищаясь меткими выстрелами по крепости, возносил Глухарёва до небес. Перед первым приступом, помнится, кто-то заметил, что в чёрной деревянной башне засели с мушкетами стрельцы. Они уже сделали оттуда прицельный залп. Мнишек крикнул Глухарёву:
— Нельзя ли их оттуда выкурить?
От первого ядра, посланного Глухарёвым, башня ощерилась чёрной пробоиной. Больше оттуда не стреляли. Не отзывалась ни одна башня.
Но это всё ничего не значило...
Гетман Мнишек хотел пересчитать покойников в общей могиле, да сбился со счёта. Кошевой Ворона, глядя в яму, не сдержал слёз. Казаки, как всегда, стремились первыми ворваться в крепость. Чтобы поживиться. И лишь несколько польских рыцарей лежало в чёрной яме, с трудом отрытой в мёрзлой земле.
Но более всех поразил пана Мнишека своим видом мёртвый Климура. Он лежал как живой. Он всё успел сделать при жизни. Он был спокоен.
Климуру срезала шальная пуля. Из любопытства он шагал в темноте позади людей, которые несли под крепость охапки сухого хвороста и соломы, чтобы поджечь бревенчатые стены. Впереди на полозьях двигались деревянные башенки, в которых наступавшие скрывались от пуль московитских стрельцов. Башенки разваливались только от прямого попадания ядер. Казалось, борисовцы в темноте не сумеют причинить наступающим особого зла. Однако выпал обильный снег. К тому же порою проглядывала луна. А крепостные пушкари оказались под стать Глухарёву. Не получилась ни первая, ни вторая, ни третья попытка. Никому не удалось приблизиться к крепостным стенам.
Глухарёв, уставясь белыми глазами на крепость, повторял:
— Мне хоть бы одну из тех пушек, что стояли в Житомире!
Яремака смотрел на него с пониманием.
Но как было доставить тяжеленные стволы из Самбора? Как переправить их через Днепр? Подобные пушки можно было снять с черниговских валов. Но сейчас везде бездорожье. Да и кто надеялся на упорную оборону Новгорода-Северского? Этого не предполагал даже умный Климура.
Отец Мисаил, получивший диаконский чин во Львове, прочитал над павшими молитву глухим, простуженным голосом. Затем отошёл в сторону, отворачиваясь от ветра, уступая место католическим священникам, которые стояли наготове. Отец Андрей, такой же бородатый, как и отец Мисаил, только по-молодому черноволосый в отличие от выцветшей рыжеватости отца Мисаила, в очень похожем тёмном одеянии, проговорил молитву на непонятной большинству латыни, очень краткую, но довольно звонкую. А через несколько минут всё было кончено. Над погибшими лежали глыбы мёрзлой земли и торчал крепкий дубовый крест. Общий для всех. Они веровали в одного Иисуса Христа.
Все поспешили поскорее разойтись. У всех были прежние унылые лица. И только царевич, будто эта картина была ему не в тягость, подошёл к Мнишеку с просветлевшим лицом и сказал:
— Пан гетман! Сейчас мне всего дороже слова вашего покойного секретаря. Да! Умный был человек, коли так. Столько времени водил нас за нос. А к какому выводу пришёл? Умница. Поверил сразу. Меня хранит Богородица. Моя жизнь нужна Родине.
Сказав это, царевич ловко, как он умеет, прыгнул в седло. Сидя на белом жеребце, на котором выехал ещё из Самбора, он был по-прежнему уверен: его не заденет ни ядро, ни пуля, ни сабля, ни пика.
— Государь! — послал ему вдогонку пан Мнишек. — Вы верно говорите!
Пан Мнишек ещё раз оглянулся на могилу. Он не верил, что расстаётся с Климурой. Предсмертные слова писаря, прозвучавшие для него, сандомирского воеводы, настоящим откровением, возымели, оказывается сильное действие на царевича.
— Климура, Климура...
А Климура, когда его принесли в шатёр, не раскрывая глаз, но безошибочно чувствуя присутствие патрона, сказал клокочущим голосом:
— Пан Ержи! Мне недолго жить... И прежде, чем я предстану перед судом Всевышнего, скажу вам правду. Я не тот человек, за кого вы меня принимаете. Зовут меня по-настоящему Парамошкой... Парамон я... Я подослан к вам московскими боярами. Кем именно — не имеет значения. Я должен был в случае появления лжецаревича уличить его во лжи. Но как только я увидел царевича Димитрия — я сразу поверил: он настоящий! Мне захотелось сделать всё, чтобы его обезопасить. Чтобы сел он на московский престол. И когда я увидел Якова Пыхачёва — я понял и другое: Пыхачёва надо убрать немедленно. И я рад. Я хоть немного, а послужил истинному государю... А ещё: мои донесения когда-то доставлял в Москву Харько. Только я давно уже ничего туда не посылал. Так что простите Харька...
Это были последние Климурины слова. Рыжие усы его вслед за этим вздрогнули и опустились.
Конечно, пан Мнишек тут же поведал царевичу о признаниях Климуры. Вызванный Харько ничего не отрицал. Он был прощён.
Пан Мнишек не переставал удивляться царевичу. В растревоженном лесном крае, переполненном теперь ещё и военными людьми, пан Мнишек терял голову. Но царевич...
Ещё в Чернигове, после прихода донских казаков, когда присоединились сечевики во главе с кошевым Вороною, когда каждый день объявлялись всё новые и новые ватаги вооружённых топорами да кольями севрюков, пан гетман прикинул в уме количество своих воинов — и не знал уже, то ли радоваться, то ли печалиться. Внешне, конечно, он ликовал. Число воинов приближалось к сорока тысячам. Это шло к лицу любому королю. Да что это были за воины? Надёжную часть их, он был уверен, составляли польские рыцари. Обученные ратному делу, эти люди знают, как важна воинская дисциплина. У большинства из них солидный военный опыт. Конечно, некий опыт имеют и многие казаки. Но как подчинить казаков? С другой стороны, польские рыцари сразу потребовали платы вперёд, тогда как казаки готовы верить одним обещаниям. Рыцари надеялись получить деньги в Чернигове. Но захваченная в Чернигове казна оказалась пустой. И тут произошло самое страшное. Потребовав платы, рыцари заявили, что отправятся назад, в пределы Речи Посполитой, если не получат денег. Денег, конечно, не получили. А потому утром следующего дня из лагеря было вынесено рыцарское походное знамя. Рыцари спешно строились. Раздались звуки музыки — и войско двинулось на запад! Уходили самые надёжные воины...