Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы умереть, приказал больше ничего им не подавать. С этих пор людей стали находить на дорогах мертвых и полумертвых, что было необычайным, зловещим зрелищем.
Сумма, которую потратил император на бедных, невероятна. Не было города, куда бы он ни послал больше или меньше денег для прокормления сказанных нищих.
Но об этом вспоминать больше не хочется.
В начале августа года приехал сюда герцог Иоанн, брат короля датского Христиана, чтобы жениться на дочери императора. В его свите было около двухсот человек.
Вскоре после одного обеда он заболел, как считают, от невоздержанности, и умер спустя некоторое время. Все лечившие его врачи впали в суровую немилость императора.
Дальше мне хотелось бы остановиться на некоторых отрицательных чертах русского императора, главным образом на его подозрительности и мнительности. Но об этом с упоминанием многих фамилий я напишу в следующем письме, которое попытаюсь отправить с очень надежным нарочным.
Теперь, под конец, я расскажу о том, что мне хорошо знакомо и близко, об этнографических подробностях. Помнится, я остановился на ямских заставах и лошадях.
Все их лошади болеют больше, чем во Франции. Они очень подвержены болезни, называемой „норица“. Это гной, скапливаемый спереди на груди, и если его быстро не истребить, он бросается в ноги, и тогда нет спасения. Но как только владельцы его замечают, то прорезают кожу на груди у лошади, почти между ногами и вкладывают туда веревку из пеньки и древесной коры, которую натирают дегтем. Затем два-три раза в день заставляют лошадь бегать, пока она не будет вся в мыле. И часто передвигают названную веревку. Через три-четыре дня нечистота выходит через отверстие с кровью. Затем вынимают веревку, и дыра начинает закрываться.
Все, на этом о лошадях можно покончить.
И я с вами прощаюсь.
Столь длинные письма меня основательно выматывают, и порой я настолько устаю, что в конце теряю мысль, начатую в начале строчки.
P. S. Мне приятно, что мои послания попадают в столь прекрасные руки. И скоро я продолжу описание местной опасной, но очень интересной жизни.
Командир пехотной роты по охране его императорского величества
Жак Маржерет».
В кабинете у Бориса Годунова было тесно, по кабинету расхаживал патриарх Иов. В углу на скамейке примостился царевич Федор.
Патриарх был почти сердит, настолько, насколько позволял его высокий духовный сан. Сан, исключающий личные эмоции.
Со всех концов Москвы священники докладывали о недовольстве царем и его порядками. На исповедях люди каялись в ростовщицких делах. Никто не давал деньги в долг по-дружески. С самого ближнего человека требовали недельный прирост долга в четверть, месячный прирост в полную сумму.
Москвичи, как псы, язвили и истребляли друг друга. Богачи брали росты больше жидовских и мусульманских. Для расправы нанимали убийц.
Люди каялись в воровстве, грабежах, в поджогах, в содомском грехе. Каялись в наслании порчи на родственников ради корысти. Каялись в доносах на ближних ради наживы. Люди в стране гнили.
Считали, что источником всех бед является неправедный царь. Москва «сдавала» Годунова.
– В чем дело, Борис Федорович? – спрашивал раздраженный Иов. – Все мы на тебе висим. При царе Иване, в самую живодерную пору, ты сумел лицо сохранить. Даже иноверцы это отмечали. При Федоре ты ласков был и милостив. А сейчас, когда ты царем стал, столько на тебе вины!!!
Борис начал отвечать с ходу, как будто давно готовился к этому разговору. Он выбрал откровенную форму рассказа – как будто говорил сам с собой:
– И как мне жить? Был милостив, Бориской звали. Стал узурпатором, самодержцем, тираном – Борисом Федоровичем стали величать. Люд такой у нас в стране – Иван Васильевич их резал, пытал, так он им нравился: вот, мол, царь настоящий был – половину Новгорода за вины поубивал и в реке поутапливал. Месяц река была красная – вот это царь! Настоящий! – Он выдержал паузу и сам себя спросил: – И как в этой стране мне, бедному, жить? Мне сейчас казнить надо четыре семьи, и я их казню. А если я сегодня по просьбе сына милость проявлю, завтра против меня вдесятеро восстанет. Такой у нас люд странно устроенный. Те же князья Ваньке Грозному сапоги лизали, тряпками у ног валялись, а как против меня идти, так железными становятся. Что у них – воля такая железная? Как бы не так! Спесь да жадность – вот их воля. Желание власть над Москвой получить – вот их железо! Я что, сам таким злобным да лютым сделался? Это они меня сделали. Хорошее они не видят. Я все свои и царские капиталы в голод умиравшим отдал, много они меня благодарили?! Все считали, раз я деньги даю, значит, у меня вдесятеро остается. Если пожар в Москве, а я ее отстраиваю, значит, я и поджег, специально пожар устроил, чтобы Москве понравиться. Если я церкви строю, значит, грехи по убиенному младенцу замаливаю. Если крепости строю, значит, врагов боюсь, свою слабость царскую чувствую. Это я о боярах да князьях говорю, а простой люд что – лучше? Пьянство да церковь – их единственное развлечение. Нет чтобы строить что-то, капиталы наживать – всех зависть снедает и злоба к богатому. Богатый этот, может, и имеет всего пять московок, но у него самого ведь меньше. Значит, надо отнять, или украсть, или очернить имеющего. Да разреши им без казни друг друга убивать – завтра они половину страны порежут.
Он остановился и дальнейшее говорил, глядя в прямо в глаза собеседникам:
– Да вы поймите, просители, против меня вал идет. И если я на вал вал не направлю, меня в неделю снесут. Думаете, мне нравится в город с тысячью стрельцов выезжать? Да мне для охраны одного дуболома Маржерета с десятком немецких молодцов хватило бы. Или Темира Засецкого с командою. Так ведь надо со страхом выезжать, иначе будет считаться, что царь на Москве худой. Азия это! Азиатчина во всем! Тут пышность до глупости нужна. Но еще глупее пышность эту убирать – в миг за слабого сочтут. Вон у поляков любой шляхтич королю равен, а у нас есть царь и есть пыль дорожная. У них в Литве при составлении грамот и указов всяких можно на каждого человека рассчитывать, у нас только к целым городам можно обращаться. И каждый указ у нас угрозой должен кончаться, иначе не поймут. Что меня князья не любят, это мне плевать. Меня страна не уважает. Спят и видят получить другого правителя, все ворота ему враз откроют. А все потому, что я, по их мозгам свинячьим, слаб. С Европой стараюсь дружбу завести – это только от поклонничества. Армию по-иноземному перестраиваю – потому что русский дух мне не люб. А в чем он, этот их русский дух заключается? Шапками иноземцев закидывать? Я только лютыми казнями и могу страну в порядке держать. Поймите и вы то, что я понял. Тихую, безубийственную жизнь здесь можно сделать только многими убийствами. Вы думаете, голод, мор, пожары – это наказание мне за мои грехи, что при Иване Грозном такого не было?!
Иов и Федор молчали.
– Забыли, милые, было. И знаете, как он поступал? Нет? Так я вам расскажу. Я вам одну книжку прочитаю – мне из Франции прислали. Недавно она там напечатана была. Мне ее специально и перевели.
Годунов достал книгу, открыл одно из заранее отмеченных мест и начал читать:
– «…Заканчивая повествование о его благочестии, нельзя не привести один памятный акт, его милосердное деяние. В 1575 году за МОРОВЫМ ПОВЕТРИЕМ начался БОЛЬШОЙ ГОЛОД. Города, улицы и дороги были забиты мошенниками, праздными нищими и притворными калеками. В такое трудное время нельзя было не положить этому конец. Всем им было объявлено, что они могут получить милостыню от царя в назначенный день в слободе. Из нескольких тысяч пришедших семьсот человек самых диких обманщиков и негодяев были убиты ударом в голову и сброшены в большое озеро на добычу рыбам. Остальные, самые слабые, были распределены по монастырям и больницам, где получили помощь». Ну и что, владыко, как вам нравится сей милосердный акт? – спросил Годунов.
– Кто это пишет, государь? – спросил Федор.
– Джером Горсей, английский агент из Московской компании, – резко ответил Годунов, недовольный тем, что прервали его гимн злу. – Так вот, – продолжил он, – я от себя добавлю, что сей агент сильно приукрашает историю. Там не одна тысяча была убита. Могу прочесть еще кусочек об этом озере у Александровской слободы: «…Многие другие были убиты ударами в голову и сброшены в пруды и озера около слободы. Их трупы стали добычей огромных, переросших себя щук, карпов и других рыб, покрытых таким жиром, что ничего, кроме жира, на них нельзя было разглядеть. Это место было долиной Геены…» Вот какой государь нужен для Русии! Вот о ком эта сволочь жалеет! Вот у кого я учиться должен!
Он секунду помолчал:
– Люди, владыко, сейчас твоим дьячкам на меня жалуются, дьячки тебе жалобы несут. А при царе Иване что было бы с тем жалобщиком и дьячком? В лучшем случае оба бы карпов кормили! Так что идите отсюда, не истязайте мне душу!
Слово государя, сказанное в таком тоне, было законом, причем законом мгновенно и молча исполняемым.
Лавру преподобного Сергия засыпала осенняя листва.
Царевич и учитель прощались. Беседа шла в одной из келий Троицкого монастыря. Говорил в основном Симеон. Царевич только изредка задавал вопросы.
– Знай, что каждый, кто был связан с тобой в эти годы, обречен. Я уверен, что гнездо Афанасия Нагого уже разорено, что ни Жука, ни Копнина нет в живых. Я думаю, что Годуновы уже идут и по твоему следу. Я думаю, что еще многих людей около тебя они убьют. И если ты хоть на полмизинца засомневаешься в своем назначении, если ты начнешь спотыкаться, ты тоже обречен. Только вперед, к царствованию…
Царевич кивнул головой в знак согласия.
Доктор передохнул:
– И на троне тебе спокойно сидеть нельзя. Немедленно надо организовывать поход в Крым, на Константинополь, куда угодно! Огромная махина по имени Русия всегда должна быть занята делом. Без движения ты превратишься в мусор, погибнешь в интригах. – Учитель сделал еще одну паузу и продолжил: – Столько жизней брошено к твоим ногам, что ты не имеешь права и на полмига сомнения. Это одна из причин, почему я ухожу. Если я буду рядом, ты каждый раз будешь ждать от меня совета, что для царя Русии недопустимо. Никаких сомнений. Любое самодурство государя полезно для Московии. Развивай в себе небывалую самоуверенность и не держи рядом советников умнее себя. – Он окончил: – Если есть вопросы, задавай.