После долгого общения со своими «правильными» и достаточно мерзкими друзьями он видел один путь: идти к совсем иным людям.
Он ушел к запорожским казакам.
Там он, как стало известно вездесущему Варлааму, оказался в роте самого отчаянного куренного атамана – Герасима Евангелика.
Рыбак рыбака видит издалека. Не зря отчаянного головореза Герасима прозвали Евангеликом. Что-то религиозное в нем было. Может быть, некая слезливость после особенно кровавых дел.
Не говоря о себе, Отрепьев на всякий случай сеял среди казаков новейший московский слух о чудесном спасении царевича Дмитрия.
Казакам сей слух был глубоко по сердцу. Потому что Годунов с его мягкой железной лапой все больше и больше прибирал казачество под себя.
И уже очень многие казачьи проблемы решались не на кругу, а в проклятой, не совсем ясной и очень опасной Москве.
Наконец-то прибыл долгожданный святой отец Франц Помасский. Дмитрия немедленно привели к нему.
Беседа состоялась в комнате отца Ричарда Мальчевского. Того самого, который устраивал Дмитрия в оршак. Отца Ричарда в комнате не было.
– Покажите мне, друг мой, вещицу, которую вы показывали отцу Ричарду.
Дмитрий протянул камзольскую пуговицу.
– Что вы можете мне о ней рассказать? – спросил отец Франц.
Дмитрий ответил так же, как он отвечал отцу Ричарду:
– Я думаю, вы знаете о ней больше, чем я.
– Пожалуй, вы правы. Так или иначе вы тот человек, которого мы давно ждем, – царевич Дмитрий.
– Это вы сказали, святой отец, – произнес царевич, и священник с интересом посмотрел на него.
– Значит, будем выходить в открытый свет. И сделаем это так. Я дам вам капсулу, ваше царское величество, и вы примете ее. После этого с вами случится приступ, и вы будете почти при смерти.
Дмитрий насторожился.
– Через это придется пройти. Когда к вам придет священник исповедовать вас, расскажете ему, кто вы есть на самом деле. Царский крест при вас?
– При мне.
– Покажете его отцу Дзюровскому. Он православный и ничего о вас не знает. И вообще о вас здесь, да и во всей Польше, никто ничего не знает, кроме меня. А я знаю только ту малость, которая мне положена.
Дмитрий давно уже понял, что все, кто о нем знает больше, чем положено, быстро отправляются в значительно лучшие края, чем местные. Ему не хотелось, чтобы это случилось со священником Ричардом Мальчевским и особенно со старым воином Ришардом Бучинским.
– Здесь есть еще один православный священник, Арсений Богдановский, – продолжил Франц Помасский. – Ему лучше не исповедоваться, он может никому не открыть тайну вашей исповеди. А надо, чтобы она дошла до князя. В этом смысле отец Дзюровский лучше.
– Понял, – сказал Дмитрий.
От перспективы принять «полумертвую» пилюлю у него похолодело в животе. И кроме того, его сильно тревожила перспектива находиться в ситуации, им абсолютно не управляемой. Это было не в его правилах. А как быть?
В Красной палате Кремлевского дворца было двое – царь Борис и патриарх Иов. Разговор был настолько секретный, насколько может быть секретным разговор между двумя главными людьми в государстве при надвигающейся страшной опасности.
Несмотря на все принятые меры, лицо, выдававшее себя за царевича Дмитрия, тайно сумело выйти за пределы Московии, пробраться в Литву и основательно там наследить. О появлении его в разных местах то и дело сообщали тайные агенты.
Складывалось такое впечатление, что это не человек, а нечистый дух, так быстро он менял облик и города.
Закопошились и ожили старые борисовские враги и в Москве, и даже в самых дальних пределах…
Из Антониева-Сийского монастыря пристав Воейков писал про главного врага Годуновых Федора Никитича Романова (отца Филарета):
…А что старец Филарет просит Вас из его кельи выгнать чернеца Ивашку Прохорова, что, мол, не годится бельку с чернецом в одной келье жить, так это он пишет нарочно. В самом деле не хочет, чтоб чернеца от него забирали. Они с этим малым душа в душу живут, и от Ивашки ничего узнать про отца Филарета нельзя, хотя для этого его и сажали.
Отец Филарет сильно изменился. Было все печалился, плакал о своих детях, что в Белоозере, а теперь загордился. Ходит важно, живет не по монастырскому чину.
Жаловались мне старец Иринах и старец Леонид, что он сильно бранил их, в келью к себе заходить запретил. К старцу Иринаху с посохом подскакивал и бил его. Мне он все грозит: «Вот посмотрите, каков я буду. Не обрадуетесь!»
Много говорит о ловчих птицах и собаках…
Борис понимал, что кто-то, несмотря на все запреты, осведомлял князя Федора Романова о московских событиях. Значит, вопреки царской воле, были, были и еще раз были сношения между его врагами. Была организованная сеть.
И все это из-за слухов о проклятом самозванце.
– Ну что, отец Иов, – сказал Борис, – не пора ли нам обозначить его?
– Боюсь, что пора, государь.
– Ну и как?
– Отрепьев, – сказал патриарх.
– А как ошибемся? А если это не он?
– Можем и ошибиться. Только не обозначать еще страшнее.
– Чего я не пойму, так это полного неведения о нем в московских доносах, – думал вслух Борис. – Обо всем пишут – о пьянстве, о поборах, о содомском грехе, о самоуправстве воевод, а о таком страшном грехе, как самозванство, ничего!
– И на исповедях ничего, – сказал Иов. – Я специально священников опрашивал.
– Не хочется мне Отрепьева, – продолжил царь. – Наглый монах, науськанный Романовыми да Черкасскими. Не тянет на такую роль.
– Он-то, может, и не тянет. Ситуация его толкает!
– Ну, давай, отец Иов, на твое усмотрение. Готовь грамоту патриаршью ко всем церквям и монастырям.
– Патриаршью? – переспросил первосвященник.
– Именно, – ответил Борис. – В случае ошибки, лучше чтобы патриарх отвечал саном, чем государь головой.
Про князя Адама Вишневецкого говорили, что годами он велик, а умом мал. Что он бражник, гуляка, бездельник и мот. Что он бесчестен, не помнит хорошего, жаден и бессердечен.
Что угодно плохого можно говорить о человеке, который обладает огромными владениями на обоих берегах Днепра, влиянием на короля, имеет богатейшую родню, и дела которого никогда за последние десять лет не были расстроены. Несмотря на близость коварной Русии, опасных казаков и далеко еще незамиренных татар.
О таком человеке только плохое и можно говорить.
На самом деле это был один из действительно блестящих и образованных польских князей. Военный, культурный и хозяйственный опыт нескольких поколений шляхетства был вложен в него и в его брата Константина, владения которого находились рядом.
Пожалуй, при его умении быстро принимать решения и быстро их реализовывать у него было слишком много свободного времени, и от скуки он постоянно искал развлечений. Вплоть до военных.
Недавно в приграничном споре русские захватили два принадлежащих ему местечка – Прилуки и Свецино.
Местечки были пустоватые, но князь вовсю раздувал конфликт с русскими. При этом он привлекал короля польского Сигизмунда как защитника и князя Острожского Януша как судью. Чем больше будет базар, тем больше будет шансов, что больше русские не полезут.
Но самое интересное в его жизни развлечение нашло его само.
В поздний осенний вечер пришли к нему в кабинет начальник оршака Ришард Бучинский и насмерть перепуганный православный священник отец Дзюровский.
Оба стояли в преддверии зальца, слабо освещенного свечами, и переминались.
– Ну, чего стоите? – настороженно спросил князь Адам.
Офицер и священник переглядывались и молчали.
– Что вас привело? – спросил князь.
– Новичок из оршака – московитянин – при смерти.
– Ну и что? – удивился князь. – Что с того?
Он тоже помолчал. Потом не выдержал и спросил:
– Несчастный случай? Драка? Жар? Рвота? Зараза?
– Вот. – Священник протянул князю изрядно помятый свиток бумаги. – В его вещах было.
Князь взял листок в руки и начал просматривать. Чем дальше он читал, тем большее удивление высказывало его нервное лицо.
В свитке было написано:
«Я – царевич Дмитрий, сын царя Московского Ивана, волею судьбы избегнувший смерти от рук правителя Бориса Годунова.
Правитель Борис, обманом сев на престол родителя моего, учинил злую расправу над всеми близкими мне княжескими родами. Он знал, что Бог сохранил мне жизнь и что вместо меня умертвили углицкого попова сына, и всюду преследовал меня. Вынужденный скрываться от его убийц под видом монаха, я ушел из Русии.
В случае моей смерти прошу меня похоронить по христианскому обычаю, как царских детей погребают. Самую мою смерть от людей скрывать не следует. Чтобы самая моя смерть принесла убийце Борису наказание и опасение за престол его.
Святой животворящий крест, который на мне, есть крест моего крестного отца Ивана Федоровича Мстиславского, подаренный мне при святом крещении.
Прошу вернуть его моей матери в Никольский монастырь под Череповцом и рассказать ей, где я умер и где буду похоронен.
Прошу простить мои вины перед всеми людьми в Московских пределах и в Польско-Литовском государстве».
– Святой отец, ты видел этот крест? – спросил князь.
– Видел, – ответил Дзюровский.
– Ну и что?
– Серебряная копеечная вещица.
– Где он находится?
– Кто?
– Царевич этот?
– В своей комнате при оршаке, – сказал Ришард.
– Срочно врача и перенесите его в лазарет.
– Князь Адам, вы что думаете, он настоящий царевич? – спросил отец Дзюровский.
– Думать будем потом. Сперва надо попробовать спасти его. С последней волей умирающего не шутят.
Дмитрия срочно перенесли в чистую лазаретную палату князя. Во время переноса увидели второй крест на этой же цепочке – массивный, золотой.
Это был не крест. Это было ювелирное чудо императорского уровня. Два села с поместьями можно было купить за такой крест. Цветные драгоценные камни при любом изменении наклона его давали многоцветный резкий блеск и сверкание.