Возглавлял их оборону бывший телохранитель Дмитрия Первого Альберт Скотницкий.
По совету брата Дмитрия Василий Шуйский послал во все тюрьмы, где сидели захваченные им казаки, во все поселки, где их держали под охраной, гонцов с предложением казакам присягнуть ему и идти штурмом на Калугу.
Таких казаков он собрал около четырех тысяч конных, и в ноябре шестьсот восьмого года они, хорошо вооруженные и со множеством бочек пороха, двинулись на Калугу. С ними шло большое количество стрельцов и остатки войска Шуйского, еще не отпущенные домой.
В лагере под Калугой между дворянской частью войска и казаками произошел раздор. Бояре испугались резни и, бросив имущество, побежали к Москве. Казаки же стали проситься в Калугу.
Воевода Скотницкий не принял их:
– У нас нет доверия к людям Шуйского.
Обиженные казаки ушли, сказав Скотницкому:
– Мы сами найдем своего государя.
Весь московский лагерь, весь провиант, все бочки с порохом достались калужанам и торжественно были привезены в город.
В новый 1608 год выпало огромное количество снега, и военные действия с обеих сторон прекратились. У Шуйского не было войска разбить Дмитрия, у Дмитрия не было войска двигаться на Москву.
Шуйский подтягивал войска из дальних городов, не замешанных еще в смуту и выполнявших указы Москвы.
Дмитрий, в свою очередь, посылал приказы и соблазнительные листы к казакам, татарам и собирал польские отряды.
После окончания рокоша – восстания польских магнатов против Сигизмунда, которое Сигизмунду с трудом удалось подавить, – освободилось большое количество профессиональных вояк. И они потекли под знамена нового претендента на престол.
Причем довольно большая часть поляков шла еще с целью отомстить за гибель рыцарства Москве.
Дмитрий своим станом расположился в богатом купеческом городе Орле. К нему туда и начали стягиваться казаки, польские наемники и добровольцы.
Когда весть о появлении Дмитрия разнеслась по Польше, Роман Рожинский – князь, не пустое место в государстве Литовском, один из очень серьезных польских магнатов, стал собирать под знамя Дмитрия войско. К нему потянулись профессиональные воины, потому что князя очень уважали как сильную личность и как удачливого полководца. Собрав четыре тысячи конников, хорошо одев их и вооружив, он вступил в Русию.
Рожинский остановился в Кромах и послал послов к Дмитрию с предложением помощи и требованием денег.
Меховецкому совсем не светило появление в окружении Дмитрия столь сильного гетмана, и он убедил Дмитрия не церемониться с послами.
Дмитрий довольно грубо заговорил с поляками:
– Когда я узнал, что идет князь Рожинский, я обрадовался. Но мне дали знать, что он хочет мной командовать, так пусть лучше воротится. Посадил меня прежде Бог на столице моей без помощи Рожинского и теперь посадит. Ничего не сделав, вы уже требуете денег. У меня здесь много поляков не хуже вас, а я им ничего еще не заплатил. И вообще, когда у вас было коло под Новгородом, вы сомневались – настоящий ли я Дмитрий.
– Теперь мы видим, что ты не настоящий, – сказали послы. – Потому что настоящий умел рыцарских людей уважать и принимать, а ты не умеешь. Расскажем нашей братии, которые нас послали, о твоей неблагодарности, будут знать, что делать.
После долгих переговоров Рожинскому разрешено было явиться в стан. И он очень скоро прибыл под Орел и остановился там сильным лагерем.
В Орел прибыл и сам князь Адам Вишневецкий с двумястами конных копейщиков.
Прибытие князя Адама было чрезвычайно важным. Он стоял у истоков Дмитрия Первого – то ли живого, то ли убитого в Москве, и признание им Дмитрия государем московским многое решало в этой запутанной истории.
Многие из прибывавших тоже видели предыдущего царевича Дмитрия, и им очень и очень нужны были объяснения, на каких основаниях новый Дмитрий держит свое право на московский престол.
Дмитрий пригласил главных рыцарей, кроме Рожинского, в свой дворец – бывший дом орловского воеводы – и произнес речь:
– Господа, вот вам история моего появления в Русии и вот вам объяснение моих прав. Я родился в семье государя русского Ивана Грозного. С детства меня сослали в Углич. В Угличе моим воспитанием занимался доктор и учитель влах по имени Симеон. Зная, что Борисом Годуновым готовится мое убийство, он нашел подменного мальчика, очень похожего на меня. Однажды во время ссоры один из мальчиков – моих телохранителей – ударил подставного ребенка ножом в шею. Все дети после этого разбежались. А так как подставной мальчик был одет так же, как и я, челядь, охранявшая меня, подняла переполох. И после этого поубивала многих людей Бориса Годунова. Мой учитель взял меня в карету и увез. В Угличе был похоронен тот ребенок, а не я.
– Откуда же взялся первый Дмитрий, который на Москве правил? – спрашивало рыцарство.
– Вот это мы узнаем, когда придем на Москву. Я думаю, что его подготовили бояре, чтобы убрать с престола Годунова.
– Кто может подтвердить твои слова, государь? – спросили рыцари.
– Дядья мои Нагие и мать моя Мария Федоровна. Слава Богу, они живы. Да и сам ваш король Сигизмунд может. Я с ним виделся перед походом в Москву, и не однажды.
Объяснение было не слишком, но достаточно убедительным. И внешностью новый Дмитрий сильно походил на того, кого он называл отцом, на Ивана Грозного, сходство было просто поразительным.
– И прошу вас, господа, никому этих подробностей не передавать. Для всех остальных участников похода я – тот самый Дмитрий, который уже был в Москве и короновался на трон. Лишние сложности и объяснения нам могут сильно повредить.
Дмитрию задали несколько проверочных вопросов:
– Какого цвета волосы у короля?
– На каком этаже находилась комната, в которой его принимал король?
– Что больше всего поразило его в Сигизмунде?
На все вопросы он дал правильные ответы. А про Сигизмунда он сказал, что больше всего его поразила мрачность короля.
Он был настолько неординарен в словах, в поведении и жестах, что рыцари ему поверили. Больше всего этому помогла его безумная властность в сочетании с боязнью, что его право на власть никто не захочет принять.
И конечно, на рыцарей сильное впечатление произвела золототканая одежда претендента в сочетании с бархатом и металлом доспехов. Все было подобрано тщательно и с большим вкусом.
– Зачем ты попусту упоминаешь имя короля? – спросил его после разговора с гетманством Казимир Меховецкий.
– И не попусту. Пусть его величество мне тоже немного послужит, не только я ему.
– Как это понимать?
– Очень просто. Ведь это король дал добро на мой поход на Русь. Что, я не знаю, кто вооружил твоих конников? Откуда у тебя, пан Казимир, такие деньги?
Меховецкий молчал.
– Только дураку не ясно, что король хочет использовать меня, чтобы сбросить с престола Шуйского.
– Зачем?
– Затем, чтобы посадить туда своего сына.
– Такими опасными словами, государь, ты нанесешь себе больше вреда, чем пользы. Король вынужден будет от тебя отказаться при очень большой огласке.
– Чем больше он будет отказываться, тем меньше ему поверят. Поздно, пан Казимир: обоз уже ушел.
Меховецкому пришлось съесть и это.
– Ну пусть. Ну, хорошо, пусть будет так, государь. – Он убрал претензии из голоса. – А теперь скажи: ты написал хоть одно письмо матери?
– Нет, – ответил Дмитрий.
– Почему?
– Много она мне писала, много помогала. Я ее при встрече и узнать-то не смогу.
– Ты ее можешь и не узнать при встрече, ей от этого ни тепло, ни холодно. Но если она при встрече не узнает тебя, станешь на голову короче.
– Пан Казимир, не прекратишь со мной так грубо говорить, сам станешь на голову короче, – спокойно и без злобы сказал Дмитрий. – Как это она может меня не узнать?
– А так, государь, – поправился Меховецкий. – Одного она уже узнала: ей этого до сих пор простить не могут. Если еще одного узнает, сама может головы лишиться. Неплохо бы ее подготовить или хотя бы узнать, что она думает о твоем возвращении.
– Хорошо, ясновельможный, подготовь черновик. Уж если нужно писать, напишем еще и дядьям.
Меховецкий убедился еще раз, что его подопечный быстро набирает. Пожалуй, слишком быстро. Это начало его уже по-настоящему тревожить.
В Москве к этому времени положение Шуйского было совершенно незавидным. Увещевательные грамоты, которые он рассылал по городам, вызывали только явное недоверие к нему.
И в самой столице кто-то усиленно копал под него. На домах иностранцев и богатых бояр по ночам писали, что царь дает их на разграбление народу. На грабеж стали собираться толпы, и их приходилось разгонять войском. Это вызывало раздражение как грабителей, так и тех, кого приходилось защищать.
В один воскресный противный и слякотный день, когда Шуйский шел к обедне, он увидел большое количество народа у дворца.
– Что за причина? – спросил царь.
Ему доложили, что народ собран известием о том, что царь будет говорить с ним.
Шуйский оглядел бояр, шедших с ним, и спросил:
– Чьего кова это дело?
Бояре молчали. Чуткий глаз Шуйского выделил какое-то особое молчание Петра Никитича Шереметьева.
– Чьего кова это дело? – снова повторил он. Все опять смолчали.
К удивлению окружающих, Шуйский не стал бушевать. Наоборот, чуть не плача, он сказал:
– Вам не надо выдумывать коварных средств, чтобы избавиться от меня. Я не держусь за этот трон. Он и так уже достаточно полит кровью. Скажите прямо, и я уйду без сопротивления. То вы иностранцев хотите ограбить, теперь меня хотите убить. Вот вам мой царский посох и шапка. Выбирайте, кого хотите.
Бояре молчали.
– Ну?! – истерически кричал Шуйский. – Берите! Кто хочет?! Вот он посох!
Он протягивал его по очереди всем сопровождающим его боярам. Каждый отворачивался и отходил в сторону.
Желающих не нашлось.